Лондонская библиотека – в своем роде республика букв. У всех читателей, пока они оплачивают абонемент и соблюдают правила, равные права и привилегии. Возможно, именно поэтому я так дорожил этим местом. В Лондонской библиотеке я был наравне с остальными. Брак мой распался три года назад, и здесь я чувствовал себя дома в большей степени, чем в собственной квартире.
С годами книги множились, собрание росло, а с ним росла и сама библиотека. У читателей есть свободный доступ к полкам, уходящим в самые недра зданий, которые громоздятся за фасадом на Сент-Джеймс-сквер. В этом суровом и практичном мире литературы во все стороны, куда ни глянь, разбегаются книжные стеллажи.
Библиотека – единый организм, развивающийся на протяжении многих десятилетий. Здесь своя логика уровней и этажей, свои тайники, узенькие железные лесенки, неопрятные уголки, куда редко кто-нибудь забредает и где краска на стенах помнит еще Вирджинию Вулф. Иногда мне кажется, что библиотека на самом деле – это огромный мозг, а мы, читатели, с годами сменяющие друг друга, всего лишь мимолетные мысли, импульсы в этом мозгу.
Никогда не знаешь, что обнаружится на полках. Здесь прячется множество забытых томов, в которые, возможно, никто не заглядывал с самого их поступления в библиотеку. Где бы еще, к примеру, я раскопал «Голос ангелов» или узнал о долгой сонате мертвецов?
Но теперь в моем райском книжном саду завелся змей. Змей по имени Адам.
Я спустился по отделанной панелями лестнице в зал выдачи на первом этаже. Адам как раз прошел через рамку и убирал в бумажник ламинированный читательский билет. Значит, заглянул не просто так – он тут числится.
Адам свернул направо в небольшую комнату со шкафчиками для личных вещей. Я был уверен, что он меня не узна́ет. Адам никогда не замечал других людей. Да и, в отличие от него, я сильно изменился с нашей последней встречи: обрюзг, отрастил неопрятную бороду, в которой уже пробивалась седина, начал лысеть.
Стоя у окна, выходившего в читальный зал Лайтвелл, я уткнулся в блокнот и притворился, что просматриваю записи. Открылся блокнот на странице, куда я скопировал данные из компьютерного каталога, когда в первый раз искал там Фрэнсиса Юлгрива: всего две книги – «Суд незнакомцев» и «Ангельские языки», и то и другое – перепечатки с изданий 1950-х годов.
Краем глаза я заметил, как Адам прошел через зал к длинной стойке, за которой дежурили библиотекари, и положил на нее две книги – видимо, возвращал их. Библиотекарь, что была ближе к нему, впилась в него глазами – так делают многие, когда встречают знаменитость, – и заулыбалась. Лица Адама я не видел, зато мог полюбоваться, как он весь подтянулся, расправил плечи, будто бы даже чуть вырос – ну точно распушивший перья павлин.
Затем Адам отправился в комнату с каталогами и копировальными аппаратами, дверь в которую находилась у меня за спиной. Его книги так и остались лежать на стойке. Я подошел и взял верхнюю – обзор британской поэзии конца девятнадцатого века, сделанный в 1930-х годах критиком, который регулярно писал для литературного приложения «Таймс». Я и сам брал эту книгу, когда занимался Юлгривом, но не нашел там почти ничего ценного; Юлгрив упоминался лишь мельком.
Библиотекарь подняла на меня взгляд:
– Извините, я еще их не оформила. Хотите взять?
– Точно еще не знаю. Можно взглянуть? И на вторую тоже.
Она проверила коды и вручила мне книги. Я поднялся с ними обратно в читальный зал и уселся за свой стол. Вторая книга оказалась биографией Обри Бердслея. Эту книгу я тоже брал здесь. Бердслей иллюстрировал коллекционное издание 1897 года одного из самых известных стихотворений Юлгрива – «Последние четыре». В биографии мало что говорилось о связи Бердслея и Юлгрива: автор, как водится, мимоходом упоминал, не подкрепляя свое утверждение доказательствами, что эти двое вращались в одном сомнительном лондонском кругу, и рассказывал о том, как Бердслей пытался выбить деньги из публиковавшего Юлгрива издателя. Верхний уголок у страницы с этим рассказом был загнут. Отвратительная привычка! Адам постоянно вот так загибал уголки в моих книгах, отчего я впадал в бешенство.
Именно тогда я и понял: второе потрясение за день не было простым совпадением. Адам наверняка тоже раскапывает биографию Фрэнсиса Юлгрива.
«Мерзавец, – подумал я. – Мало ему? Мало он у меня отнял?»
Я машинально перелистывал страницы, и взгляд вдруг зацепился за что-то желтое – желтый стикер рядом со сноской на источник, относящийся к иллюстрации. Еще одна излюбленная привычка Адама – он вечно оставлял в чужих книгах закладки. Раз запихал высохший ломтик бекона в мое «Сентиментальное путешествие» Стерна.
На стикере было что-то написано карандашом.
«Ну ты и дерьмо! Тебе это с рук не сойдет», – прочитал я.
Третье потрясение. Дело в том, что я узнал почерк: эти петельки, легкий наклон, точки над «i» в виде крошечных разомкнутых кружочков – слева и по часовой стрелке. Почерк сильно изменился, буквы стали еще неряшливее и походили теперь на колючую проволоку вдоль тюремной стены.
Но я все равно его узнал. Навыки в области палеографии иногда оказываются весьма к месту. Я сразу же понял: это писала Мэри.
До Мэри мне было как до луны. Она училась на курс младше. Я видел ее на лекциях, в кафе, раз даже в баре «Игл» – она сидела на коленях у гарвардского аспиранта, который водил «порше». Короче, я думал, что Мэри меня не замечает.
Все изменилось одной майской ночью. Я пришел на чью-то вечеринку – наш общий друг привел меня туда из паба. В садике перед домом кого-то тошнило. Музыка гремела так, что стекла в окнах дрожали.
Мы протолкались через толпу в прихожей и нашли кухню, где наливали выпить. В кухне тоже было негде яблоку упасть. Кто-то передал мне косячок. Все орали, пытаясь перекричать музыку. Спустя минут двадцать я понял, что косячок гораздо забористее, чем казалось поначалу. Мне захотелось выбраться оттуда – подальше от людей, от жары и шума.
Задняя дверь стояла нараспашку. На нетвердых ногах я вышел наружу. Ветерок охладил лицо. Позади дома прятался небольшой садик, заросший сорняками и заваленный ржавым хламом. На старом матрасе обжималась парочка. Из открытой двери лился свет и долетала музыка, но приглушенно и вполне терпимо. Я посмотрел на небо в надежде увидеть звезды. Но над головой лишь тускло светилось желтоватое городское марево.
Я уселся на валявшийся возле изгороди холодильник. Из-за травки голова все еще шла кругом, но уже не так сильно – было почти приятно. Текли минуты. Копошилась и стонала не замечавшая ничего и никого вокруг парочка на матрасе. И тут вдруг кто-то появился в дверном проеме.
Тень заслонила льющийся из двери свет, и я поднял голову. На пороге кухни стояла Мэри в облегающем бархатном платье цвета красного вина. Лицо в обрамлении темных волос оставалось в тени. Свет из кухни окутывал фигуру мягким ореолом.
Я отвернулся – а то решит, будто я пялюсь на нее. Послышались шаги. На меня повеяло духами вперемешку с запахом самой Мэри – неповторимый аромат.
– У тебя всегда такой грустный вид, – сказала она.
– Что? – Я удивленно поднял голову.
– Почему ты всегда такой грустный?
– Не знаю. Мне не грустно.
– Не грустный, нет, – это не то слово. Кажется, что ты размышляешь о чем-то трагическом, сложном.
– Внешность обманчива.
– Сигаретой угостишь?
Это был уже вопрос попроще. Я выудил сигареты, предложил ей одну, протянул зажигалку, и Мэри наклонилась прикурить. Язычок пламени отразился в ее глазах, высветил высокие скулы, темную влекущую впадинку меж грудей.
– Подвинься, – велела она, когда я достал вторую сигарету, для себя. – Здесь и двоим хватит места.
Места действительно хватило, но едва-едва. Она уселась на холодильник, касаясь меня бедром, и я даже сквозь джинсы почувствовал тепло ее тела.
– Господи, холодно-то так.
– Возьми мою куртку.
Она надела куртку, и несколько мгновений мы молча курили, прислушиваясь к доносящемуся из дома шуму и к возне парочки на матрасе.
– Ну, – наконец сказала она, – пусть у тебя и дальше будет грустный вид.
– Почему?
– Потому что так красиво. Проникновенно.
Я никак не мог придумать ответ. Может, она тоже под кайфом? Или же меня самого прихватило гораздо крепче, чем казалось на первый взгляд, и теперь начались галлюцинации?
– Я, кажется, тебя встречала несколько раз, – продолжала Мэри. – Смешно, что мы при этом незнакомы. В смысле, только сейчас познакомились. Тебя как зовут?
– Тони.
– А я Мэри. – И она меня поцеловала.
«Ну ты и дерьмо! Тебе это с рук не сойдет».
От этих слов меня охватила острая, сладкая радость. Это точно почерк Мэри, а «ты» – явно про Адама. Они жили вместе почти двадцать лет – поженились через два года после окончания университета.
Все минувшие годы я следил за Адамом через выпуски энциклопедии «Кто есть кто» и ежегодник «Современные люди» издательства «Дебретс», так что про свадьбу знал. А еще знал про основные вехи в его карьере: он был назначен заместителем литературного редактора в «Нью стейтсмен», сколько-то лет работал для Би-би-си, написал несколько книг, по последним снял четыре документальных фильма. Эти документалки обычно крутили по каналу «Би-би-си-2», а одна даже попала на «Би-би-си-1».
Мы с Адамом были ровесниками, но выглядел он на десять, а то и на все пятнадцать лет моложе меня. Он принадлежал к той славной когорте известных писателей, которые настолько заняты, что диву даешься: когда это они умудряются писать? Я просматривал его статьи в «Сандей таймс» и «Обсервер» и постоянно натыкался на него по радио и в телевизоре. Два года назад Адам председательствовал в жюри на вручении Букеровской премии. Он вообще вечно что-то судил или комментировал. Даже друзей заводил в профессиональном кругу: к примеру, играл в теннис с автором бестселлеров и владел загородным домиком в Умбрии напополам с исполнительным директором крупного издательства.