– Не забудем и о нечестивце Трокки… – усмехнулся он.
– Стивенсон – моя страсть. Осенью начинаю писать по нему докторскую.
– Обратно в университетские стены? Так быстро?
– Мне там нравится.
– Не представляю почему. – И он, смерив меня одним из своих фирменных взглядов, открыл кассу, чтобы проверить скудную выручку, полученную за вечер.
Стоял август, и жара еще не спала. Туристы сидели за столиками в кафе, обмахивались меню и заказывали прохладительные напитки. Лишь один-два моих ровесника исследовали полки нашего душного магазина. В витрине было выставлено первое издание «Улисса», призванное, подобно сирене, завлекать посетителей. Однако зов его тем вечером оказался тщетным.
– Вы всегда планировали посетить Париж? – спросил он, задвигая кассовый ящик обратно.
– Мне хотелось путешествовать. Стивенсон посещал Францию несколько раз.
– Этому и посвящена ваша диссертация?
– Я исследую то, как состояние здоровья Стивенсона могло влиять на его творчество.
– Звучит интригующе. Но на это вряд ли можно прожить, не так ли?
Я молча смотрел, как мистер Уитмен разворачивается и направляется к лестнице. Еще три часа – и можно запирать магазин и отправляться в кровать, к многочисленным кусачим насекомым, которые, похоже, еженощно пировали на моих лодыжках и обратной стороне коленей.
Я уже разослал открытки с изображением «Шекспира и компании» друзьям и семье, не забыв доложить несколько сантимов в кассу в качестве платы. Об укусах я не упоминал, но постарался изобразить свое неоконченное приключение настолько экзотическим, насколько это было возможно. На самом деле первую открытку домой я отправил с лондонского автовокзала Виктория почти сразу после того, как сошел с ночного автобуса. Еще одну я купил на паромном причале в Дувре и отослал оттуда же. Родители явно предпочли бы переписку дорогим телефонным звонкам. Отец мой служил священником в Церкви Шотландии, мать была незаменимым членом местной общины. Я же оказался редкой птицей, прожив в родном доме все четыре года своего обучения в университете. Родители предложили денег на съемное жилье, но мои доводы против пустой траты денег убедили их. Кроме того, моя детская спальня вполне устраивала меня и во всем городе никто не готовил лучше моей матери.
Правда, перед тем как уехать, я пообещал Шарлотте звонить раз в два дня, просто чтобы она знала: со мной все в порядке. Чуть поодаль от магазина, на набережной Сены, стояла телефонная будка с видом на Нотр-Дам: это заставляло мириться с царящей внутри ее антисанитарией. Обернув трубку чистой бумажной салфеткой, позаимствованной в кафе, я тратил несколько франков на то, чтобы рассказать Шарлотте о своих новых впечатлениях, слушая в промежутках, как она меня любит, скучает и с нетерпением ждет, чтобы я к началу семестра нашел для себя жилье в Эдинбурге.
– Непременно, – соглашался я, выдавливая слова из внезапно пересохшего рта.
– Ах, Ронни, – вздыхала она, и я с трудом сдерживался, чтобы не поправить ее, так как предпочитал (и она прекрасно об этом знала), чтобы меня называли «Рональд», а не «Ронни».
Меня зовут Рональд Хейсти. Я родился в 1960 году, а значит, тогда мне было двадцать два. В возрасте двадцати двух лет и трех месяцев я стоял на набережной Сены, находясь во власти зноя, выхлопных газов и чувства, что где-то существует другой, скрытый от меня мир. Даже целая череда миров, один из которых воплощала Шарлотта с ее коротко стриженными рыжими волосами и веснушчатым лицом. Кускус, знаменитый книжный магазин и утренний эспрессо (выпиваемый прямо у стойки: так дешевле) – все это было для меня в диковинку тем летом. Конечно, по первоначальному плану я должен был забраться гораздо дальше на юг, но планы меняются, как, впрочем, и люди.
– Продавец – англичанин. – Голос хозяина выдернул меня из мечтаний. – Справитесь, обещаю. Идти минут пять.
Его звали Бенджамин Терк, и он жил в какой-то бесконечной квартире, к которой вело пять изогнутых лестничных пролетов. Когда он открыл мне, я, не успев перевести дыхание, так и застыл в дверях, уставившись на длинный коридор позади него, заполненный ломящимися под тяжестью книг полками. Голову повело, и мне показалось, будто полки тянутся далеко-далеко, уходя в бесконечность. Терк приобнял меня одной рукой за плечи и увлек за собой в темноту.
– Уитмен вас сюда отправил, а про подъем не сказал. А ведь именно поэтому, паршивец ленивый, самолично сюда не хочет тащиться, – заметил он и гулко хохотнул.
Это был коренастый, лысый мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, с темными кустистыми бровями, из-под которых выглядывали полные озорного лукавства глаза. Белая, свободного кроя рубашка и пунцовый жилет словно перенеслись из другой эпохи, как и их владелец. Моего знания Диккенса хватило, чтобы отметить: мистер Терк прекрасно вписался бы в любую комическую сцену из «Копперфильда» или «Пиквикского клуба».
– Без бокальчика тут не обойтись, – продолжал хозяин квартиры, подталкивая меня вперед по лакированному паркету длиннющего коридора, который уперся наконец в стену, украшенную большим зеркалом.
Я мельком увидел в нем свое покрытое потом лицо. Обе двери по правую и левую руку были открыты, являя моим глазам опрятную кухню и захламленную гостиную. Мы прошли в последнюю, где Терк заставил меня остановиться перед креслом, ударив по нему с такой силой, что в воздух поднялось облачко пыли.
– Садитесь! – скомандовал он и налил красного вина из стеклянного графина.
Только тогда я обратил внимание на то, что мужчина заметно прихрамывает.
– Мне, вообще-то, не… – принялся извиняться я.
– Что за глупости, молодой человек! Вы в Париже, неужто не понимаете? Уясните это себе, или я позабочусь, чтобы вас депортировали за преступление против государства!
Он наполнил свой бокал не так щедро, как мой, и, подняв его в знак тоста, пригубил.
Я понял, что и вправду хочу пить, и сделал глоток. Это был напиток богов, не имеющий ничего общего с дешевым бесцветным эрзацем, который подавали к обедам и ужинам в Эдинбурге. Нотки вишни и черной смородины вытеснили горькие воспоминания, и Терк понял, что я влюблен. Он широко улыбнулся и медленно кивнул мне.
– Восхитительно, – признал я.
– Неужели сомневались на его счет?
Он снова поднял бокал и пристроил его на кушетку напротив себя.
– Уж не шотландский ли акцент я улавливаю?
– Эдинбургский.
– Самый пресвитерианский из всех городов. Это объясняет вашу нелюбовь к удовольствиям.
– Я люблю удовольствия.
Я тут же пожалел о сказанном, надеясь, что оно не будет истолковано превратно. Желая скрыть смущение, я отпил еще вина, и Терк вскочил на ноги, чтобы наполнить мой бокал.
– Мистер Уитмен говорит, что вы один из самых старых его клиентов, – запинаясь, проговорил я.
– Мы знаем друг друга с незапамятных времен.
– То есть вы уже давно живете в Париже?
На этот раз его улыбка вышла немного грустной.
– А как насчет вас? – спросил он.
– Это мой первый визит. Взял перерыв в учебе.
– Да, Джордж так и сказал. Чересчур короткий перерыв: так, кажется, он думает. Ваш герой Стивенсон не позволил колледжу подрезать ему крылья, ведь так? – Он заметил мое удивление и пояснил: – Тоже Джордж.
– Стивенсон закончил учебу.
– И сдал экзамен по праву, – добавил Терк небрежно. – Его семья ожидала, что он пойдет по избранному пути, и если отклонится от него, то совсем ненамного. Но у дерзкого Льюиса были другие планы.
Мой хозяин крутил вино в своем бокале. Это движение казалось мне гипнотическим, и я почувствовал, что еще не полностью пришел в себя после восхождения по лестнице. Кроме того, в комнате стояла духота, к которой примешивался запах книг с кожаным переплетом, старых штор и выцветших ковров.
– Вам лучше снять пиджак, – посоветовал Терк. – Кто, черт побери, таскает на себе черный бархатный пиджак летом, в самую жару?
– Это не бархат, – промямлил я, вытаскивая руки из рукавов.
– Но самое близкое к нему из всего, что вы смогли отыскать? – Терк улыбнулся сам себе, и я понял, что он знал – знал, что в университете Стивенсона прозвали Бархатным Пиджаком.
Я положил пиджак себе на колени и откашлялся.
– Мистер Уитмен сказал, что у вас есть книги на продажу.
– Несколько коробок, по большей части купленные у самого Джорджа. Он говорит, вы назубок знаете, что есть у него, и поймете, какую вещь стоит брать, а какую – нет.
– Он преувеличивает.
– Я тоже так считаю. Мне слишком хорошо известно, сколько книг в его магазинчике.
– Вы коллекционер. – Я обвел комнату взглядом. Стены, до последнего квадратного дюйма, были заняты полками, которые ломились от томов. Книги, все как одна, выглядели очень старыми – суперобложек почти не встречалось. Названий разобрать я не мог, но, судя по всему, здесь были издания на нескольких языках. – Вы преподаете? Пишете?
– Я много чем занимался. – Он замолчал, разглядывая меня поверх бокала. – Полагаю, вам в будущем хотелось бы заняться и тем и другим.
– О писательстве я никогда не задумывался. Надеюсь, конечно, закончить свою диссертацию, а потом попытаюсь ее опубликовать.
– О Стивенсоне и его недугах?
– И о том, как, собственно, недуги превратили его в такого вот писателя. Идея «Джекила и Хайда» пришла к Стивенсону, когда тот испытывал на себе экспериментальный препарат эрготин. Это средство вызывало у него галлюцинации. А в том Эдинбурге, где вырос Стивенсон, во главу угла ставили науку, рационализм и тех, кто занимается настоящим делом, тогда как он чувствовал себя немощным, сильным было лишь его воображение…
Я оборвал свою речь, опасаясь, что начинаю читать лекцию хозяину.
– Как интересно, – протянул Терк и снова поднялся, чтобы налить в мой бокал остаток вина.
Рот мой, казалось, был набит мехом, по лбу струился пот. Я вынул носовой платок и принялся вытирать лицо.
– У него была няня, верно? – уточнил Терк, наливая вино.