– Да, сэр, – отчеканил я. – Благодарю за доверие!
Мы встретились у игровой площадки начальной школы. Харрисон передал мне книгу, добытую для отца, на этот раз в непримечательном бумажном пакете коричневого цвета, и поспешно ушел.
Я выполнил свои обязанности безупречно, и было решено, что я продолжу играть роль посредника. Я с гордостью облачился в шкуру моего отца, но не забывал об осторожности. Мне все больше казалось, что любой диплом, который я мог получить, не шел ни в какое сравнение с теми симбиотическими знаниями, что я получал при чтении и изучении этих книг. Не хочу показаться глупым и преувеличивать, но они пробудили во мне желание узнать гораздо больше, чем я мог узнать в колледже или университете.
Мне до сих пор кажется невероятным, что в те дни моей безусой юности, дни безумно методичного стремления к знаниям, дни, когда мне приходилось постоянно перекрашиваться из хорошего мальчика в плохого и обратно, осторожно передавая редчайшие книги за деньги, которые, как известно, не пахнут, Харрисон или Клод мог довериться несовершеннолетнему, неопытному мальчишке. У меня было лишь одно разумное объяснение: раз мой праведный, благочестивый отец считался идеальным посредником в их «освободительной операции» – так они называли контрабанду, вероятно прогоняя угрызения совести, – то я, его старший, но еще невинный сын, мог справиться с этим еще лучше.
Я благоразумно не спрашивал Харрисона о причинах моего вовлечения в отцовский подпольный бизнес, если можно так сказать. Мы лишь говорили о книгах, суммах, прибыли, коллекционерах и дилерах – Клод был далеко не единственным. Как я вскоре выяснил, всех наших клиентов звали Клодами. Оплата всегда шла наличными, и я никогда не видел чеков, водительских прав и других удостоверений личности. Я не знал и не хотел знать настоящих имен своих коллег-библиоманов. Имя «Клод» было идеальным – вы знаете хоть одного исторического деятеля с таким именем?
Идя по стопам отца, я сохранял кое-какие книги, предназначенные для продажи, если был не в силах с ними расстаться. Делал я это открыто и платил за них Харрисону из своих сбережений. Потенциальным покупателям я говорил, что книги не оказалось в наличии, и предлагал взамен одну из ненужных отцовских книг. Покупатели нередко расстраивались, но, постучу по дереву, ни в чем меня не подозревали. Благодаря кристально чистой репутации отца и моей юношеской открытости – удивительно, но чем больше я обманывал, тем легче мне было убедить всех в своей честности – все шло без сучка без задоринки.
Конечно же, я не рассказывал о своих сокровищах ни родным, ни друзьям. Это было непросто, и хотя число томов в моей коллекции не увеличивалось, ценность их неуклонно росла. Когда мне перевалило за двадцать, а Эндрю отправился в колледж – второразрядный, двухгодичный, – в моих Библиях лежали редкие книги на два с четвертью миллиона долларов. Близкие считали, что меня подкосила смерть отца и я попусту растратил свои способности и знания, но это заблуждение было мне только на руку. Я устроился работать продавцом в местном супермаркете и в конце концов дослужился до управляющего, хотя мне это было не нужно: я зарабатывал деньги куда более быстрым и легким способом, пусть и тайком. Меня всецело захватила лихорадка, болезнь, страсть – прости, милая Аманда, – от которой не было исцеления.
Я отдавал маме деньги на содержание дома, порой немалые, а на ее удивленные расспросы отвечал, что выиграл в лотерею. Тысячу здесь, несколько тысяч там. Ей оставалось лишь принять это объяснение и выразить мне скупую благодарность. Кроме того, я, стиснув зубы, жертвовал деньги на церковь, притом что проповеди нового пастора вдохновляли меня ничуть не больше отцовских. Но я все равно исправно посещал службы: отчасти, чтобы составить компанию маме, отчасти, чтобы порадовать Харрисона, который хотел от меня как можно больше внешнего благочестия. Но главной причиной оставалась Аманда. По будням она работала кассиром в банке и больше не занималась с детьми в воскресной школе, но по-прежнему приходила петь в церковном хоре и даже заменяла порой постоянного дирижера, миссис Тот, милую даму с грушевидным лицом, много лет работавшую вместе с отцом. Она – Аманда – с годами стала только краше. Годы были ей к лицу – по крайней мере, на мой субъективный и предвзятый взгляд. Она стала прекрасной женщиной с доброй улыбкой и прекрасным чувством юмора, и многие считали ее достойной куда лучшей партии, чем я. Но никакие препятствия не могли меня остановить. Небеса предназначили нам быть вместе. Я был Данте, Аманда – моей Беатриче. После некоторых колебаний она разрешила мне провожать ее после службы. За много месяцев эти прогулки позволили нам лучше узнать друг друга. Аманда стала видеть во мне не просто сына проповедника, а живого человека: доброжелательного, пусть и немного странного, преданного, пусть и застенчивого – по крайней мере, в ее присутствии. Мои же подростковые фантазии ушли на второй план, когда я познакомился с ее истинной натурой – скромной, благопристойной, человечной. Мы обсуждали ее любовь к музыке и мою любовь к книгам. Она познакомилась с литературными и философскими шедеврами, которые я ценил больше всего, – некоторые в виде первоизданий по-прежнему прятались в моей кладовке, – а также с несколькими романами Дэвида Лоуренса и Генри Миллера, которые я считал классикой. Я иногда заходил к ней послушать музыку. К моему удивлению, наряду с Бахом, Моцартом и Бетховеном ее любимыми композиторами оказались Морис Равель и Клод – только подумайте, Клод! – Дебюсси. А еще ей нравился Принс, что еще больше подогрело мои чувства.
В одной из моих тайных книг наверняка отыщется объяснение обстоятельствам, сложившимся в том туманном мае, когда мне был двадцать один год. Не столько самим обстоятельствам, сколько их стечению, невидимым нитям, за которые дергал скрюченный кукловод, известный нам как всеведущий Бог. Сам Бог уж точно не станет ничего разъяснять, и даже мой ненаглядный Боэций вряд ли справится, поэтому придется вам послушать меня.
Год назад Аманда невероятно удивила меня, позволив поцеловать себя во время прогулки. Поцелуй под одиноким деревом был долгим, нежным, и я не мог поверить, что мои фантазии наконец стали реальностью. Быть может, общение с начитанным библиотекарем Харрисоном, отчасти заменившим мне отца, сделало меня мудрее и искушеннее, а значит, привлекательнее для Аманды, которая была на добрых шесть лет старше. А может, дело в том, что спрятанная в кладовке, под грязным бельем, куча денег – пожалуй, вдвое больше, чем у всех соседей, вместе взятых, – придавала мне уверенности в себе, свойственной взрослым. Кроме того, я наконец осилил Набокова и взялся за чтение переводов моих книг, изданных на греческом, латинском, французском и немецком. Кто знает и зачем лишний раз задаваться этим вопросом?
Наши воскресные прогулки переросли в полноценный совместный отдых. Мы ходили в рестораны и кино, ездили на Манхэттен, в Карнеги-холл и музеи и в конце концов стали проводить вместе больше времени, чем я мог надеяться в своей похотливой юности. Я и сам удивлялся тому, что мои фантазии, мои подростковые желания и грезы сбылись и девушка, в которую, казалось, я был влюблен еще в школе, превратилась в женщину, которую я действительно полюбил. В юности я цинично полагал, что те чувства мимолетны, нереальны, в отличие от суровых фактов, вроде смерти отца и угасания мамы. Любой повод для радости был редкостью, хрупкой, как мои драгоценные книги.
Преподобный обожал Аманду – разумеется, не зная о моих грязных мыслях, – и мама одобрила наши отношения. Мне кажется, что мама с радостью бы обменяла нас с братом на дочь, и я ее не виню. Мы с Дрю много лет доставляли ей одни хлопоты. Будь у нее дочь, ей было бы легче переносить чопорность отца. Аманда стала для нее кем-то вроде дочери: помогала тушить мясо по воскресеньям, советовала, в какой цвет красить седеющие волосы. Я был рад за обеих, ведь у матери Аманды оказался очень сложный характер, – но это уже совсем другая история. Мои ухаживания – уж не знаю, из какого нафталина мама откопала этот термин, – имели успех, на который я даже не надеялся. Аманда не только говорила, что любит меня, но и уверяла, что не встречала никого лучше меня.
Как-то раз она даже разоткровенничалась:
– Я давно положила на тебя глаз. Симпатичный сын симпатичного пастора. Наверное, я всегда тебя любила. Но и как человек ты мне тоже нравишься. Очень-очень нравишься.
Не думаю, что кто-нибудь еще, включая моих родных и Харрисона, мог сказать нечто подобное. «Лиам? О, этот парень мне искренне нравится». Да ну?
Однажды за обедом – кажется, мы ели бараньи ребрышки с картошкой – раздался звонок в дверь. Я открыл.
– Привет, Лиам. – На пороге стоял Рейнолдс. – Как дела?
Стараясь не выдать удивления – хотя Рейнолдс вряд ли удивился бы моему удивлению, учитывая, что мы не виделись несколько лет, – я ответил, что все хорошо.
– Я проезжал мимо и решил вас навестить.
– Очень любезно с вашей стороны.
Пришлось его впустить.
– Лиам, кто там? – спросила из столовой мама.
– Детектив Рейнолдс! – ответил я, от всей души желая, чтобы она не пригласила его к столу.
– Пускай пообедает с нами, если хочет.
– Нет, Лиам, не сто́ит. Не хочу мешать вашему семейному обеду.
Мне не хотелось перекрикиваться, поэтому я сказал:
– Ничего страшного, заходите. Мама будет рада. Моя девушка тоже здесь.
– У тебя появилась девушка? Молодец, – сказал Рейнолдс, но проходить не спешил. – Не хочу показаться невежливым, но мне нужно перекинуться с тобой парой слов.
Он взглянул на часы, сделав вид, что торопится, но в этом нарочитом жесте прозвучало больше тревожных звонков, чем в экстренной службе за целый день, как говаривал отец.
– Минутку, – ответил я и зашел в столовую – предупредить, что детектив хочет поговорить со мной наедине.
– Он узнал что-то об отце? – произнесла мама таким голосом, будто ее подстрелили, и опустила вилку.