– Не знаю, – ответил я, глядя на Аманду. Та взволновалась не меньше мамы. – Не волнуйтесь. Ешьте спокойно, я скоро вернусь.
Рейнолдс предложил выйти на улицу. Я взял с вешалки дождевик и вышел. Дождь стоял стеной, и казалось, будто он льется снизу вверх, а не наоборот. У дорожки стоял тот же темно-синий «шевроле», что и несколько лет назад.
– А вы любите свою машину, – сказал я, нарушая неловкое молчание.
– Хорошая у тебя память, – усмехнулся полицейский. – Я все недоумеваю, почему ты не пошел в полицию. Ты прекрасно разгадывал бы загадки. Мне кажется, ты даже чересчур сообразителен.
Я решил, что не стоит его благодарить.
– Всяко лучше, чем в супермаркете работать, – добавил он.
– Кто знает, – пробормотал я. Он знал, где я работаю, и это было подозрительно. Я ни разу не видел его в магазине.
– Давненько мы не вспоминали твоего отца.
– Да, – согласился я.
Мы вышли на тротуар и побрели по улице.
– Надеюсь, ты не против поговорить о нем? Я не сыплю соль на рану?
– Нет, – ответил я, оглядываясь на соседский дом. Почему у них в любую погоду задернуты шторы?
– В деле появились новые зацепки, но лучше пока не обнадеживать твою маму. Для такого давнего дела это редкость.
На меня нахлынуло чувство вины, будто я сам убил отца. Это было неприятно, хотя я прекрасно помнил, что в момент происшествия сидел за столом с мамой и братом. Но прогнать это чувство никак не получалось. Оставалось надеяться, что ушлый и проницательный Рейнолдс не уловит его.
– Неужели? Что случилось?
– Несколько месяцев назад умер один человек. Не важно, как его звали. Он жил с женой в Нью-Йорке, в Верхнем Ист-Сайде. Директор рекламного агентства, настоящий богатей.
– Непохоже, чтобы он столкнул пастора с лестницы.
Подумав немного, Рейнолдс глубоко вдохнул и выдохнул.
– Ты прав. Отчасти. Этот мужчина был коллекционером. Собирал монеты, марки, картины и книги. И обладал, мягко говоря, изысканным вкусом: как выяснили оценщики, он не мог удовлетворить все свои прихоти даже при его доходах.
Я мысленно сложил все в уме, но продолжал прикидываться дурачком:
– По-прежнему не вижу связи.
– Сейчас объясню. Судя по всему, он вел дела с различными торговцами, многие из которых действовали нелегально. В частности, жемчужина его коллекции, портрет девушки работы Де́гаса… – Рейнолдс произнес фамилию Дега с «с» на конце и ударением на «е», как в слове «Вегас», но я не стал его поправлять. Мне очень не нравилось то, куда он клонит, – был похищен из австрийского музея. Другие предметы – не все, конечно, – также оказались крадеными. Но больше всего меня беспокоит то, что в сейфе коллекционера обнаружили записную книжку с именем твоего отца, а также телефонами и адресами вашего дома и церкви.
– Бред какой-то, – произнес я.
– Бред, не то слово. Особенно если учесть, что нам удалось выследить нескольких человек из списка и все они оказались нумизматами, филателистами и торговцами предметами искусства. Кое-кто вне подозрений, остальные попали под расследование. Думаю, ты понимаешь, что вся коллекция теперь будет тщательно изучена. Надо определить, что откуда взялось.
Тут я допустил первую ошибку.
– Ничего не понимаю, – сказал я.
– Сомневаюсь. – Ливень сменился легкой моросью. – Понимаю, что тебе сложно представить своего отца-проповедника вовлеченным во что-то незаконное. Но рано или поздно придется установить, откуда его имя и адрес взялись в записной книжке того коллекционера. Не мне – я этим делом не занимаюсь и сильно сомневаюсь, что твой отец был преступником. А вот обстоятельства его гибели я по-прежнему намереваюсь раскрыть.
Я молчал, не желая ляпнуть что-нибудь не то. Язык за зубами, язык за зубами.
– Твой отец когда-нибудь проявлял интерес к предметам искусства?
– Нет, сэр, – солгал я.
– Раньше многие собирали марки. У моего деда была огромная коллекция, и мы считали, что сможем прокормиться до конца своих дней, продав ее. Когда дед умер, мы вызвали оценщика, и выяснилось, что они не стоят ни гроша. Что было ценным, так это удовольствие, которое дед получал, вырезая марки с конвертов и покупая их по каталогам.
– Кажется, отец ничего не собирал. – Нет, у меня не вырвалось: «Кроме Библий». – Даже подаяний на ремонт церкви. Они с мамой тряслись из-за каждого цента, и ему было не до коллекционирования.
– Что ж, – Рейнолдс схватил меня за локоть и развернул обратно в сторону дома, – если что-нибудь вспомнишь, сообщи. Что угодно, способное объяснить, почему твой отец оказался в списке.
– Вряд ли. Но если вдруг вспомню – обязательно позвоню.
– У тебя осталась моя визитка?
– Конечно.
– Ладно. Я вижу в тебе задатки не только полицейского, но и коллекционера, так что держи еще одну.
– Спасибо, – ответил я. – Может, останетесь на чай? Аманда, моя девушка, печет шикарные пироги с пеканом.
– Я запомню. В другой раз, хорошо?
– Договорились. – Я пожал Рейнолдсу руку, выдав лучшую улыбку из своего скудного арсенала. Когда он садился в машину, я обернулся. – Мне надо держать это в тайне? Или можно спросить брата?
Я надеялся услышать «можно», но Рейнолдс ответил:
– Никому ничего не рассказывай.
– А маме что сказать? Она ждет новостей.
Рейнолдс смутился – видимо, не подумал об этом.
– Не знаю. Придумай что-нибудь. Скажи, что я по вас соскучился или что-нибудь в этом духе.
Не придумав ничего лучше, я так и поступил.
Отвезя Аманду домой, я улегся в постель и крепко задумался. Мысли были безрадостными. Я хотел было позвонить Харрисону, но спохватился: вдруг телефон прослушивается? Тогда я подумал, что стоит перенести Библии вместе с их содержимым в более надежное место, пока не минует опасность, – но не знал куда. Я гнал от себя мысли о том, что отца столкнули с лестницы из-за неудачной сделки. Это было непросто, ведь такое объяснение казалось самым вероятным. Я мысленно перебирал лица всех Клодов, размышляя, какой их них кажется мутнее сточных вод, но не видел между ними большой разницы. Так и задумывалось. Если никто ни с кем не связан, цепной реакции не последует. Если один упадет, остальные не повалятся следом, как фишки домино. Никто из Клодов не должен был ничего записывать – для этого и придумали единое кодовое имя, для этого отец использовал шифр. Я не спрашивал Харрисона, где он достает книги, на полках каких библиотек появляются пустые места, как стирают упоминания об исчезнувших сокровищах, словно уравнения на доске, неправильно решенные плохим учеником. Единственным связующим звеном здесь был мой отец, а теперь – я.
На следующее утро, как только первые лучи солнца принялись пробиваться сквозь густой туман, я – Аманда, мое единственное спасение! – поехал к своей девушке и попросил ее взять выходной.
– Лиам, ты выглядишь очень серьезным. Что-то случилось?
– Да, дело серьезное, но ничего не случилось. Все хорошо. Так хорошо, как никогда не было.
Мы отправились в небольшой уютный парк, где часто гуляли, неподалеку от дома Аманды. Солнце пыталось пробиться сквозь плотную пелену облаков, висело над нами, как белый флаг капитуляции. В парке никого не было, мокрые от дождя скамейки пустовали. Я снял куртку и протер скамейку, чтобы можно было сесть. Мы держались за руки. Никогда еще Аманда не казалась такой прекрасной. Перламутрово-серый свет приятно оттенял черты ее лица. Я понимал, что мои юношеские фантазии о ней выглядели нехорошо, но не будь их, не было бы и этого дня. Я не сидел бы здесь с ней – с настоящей, не вымышленной Амандой.
– Аманда, я тебя очень люблю и всегда любил. Выйдешь за меня замуж? – спросил я, и она ответила без раздумий, точно все давно решила:
– Лиам, я так счастлива!
Я почувствовал, как солнце пробивается сквозь облака, хоть этого и не было, и мне стало тепло и легко. Мы поцеловались, обнялись, и я проводил Аманду домой. Было решено, что вечером мы расскажем обо всем моей маме и будем отмечать это событие в дорогом ресторане. Икра, шампанское, все дела.
Вернувшись домой, я принялся за дело. Библии уже лежали в полудюжине старых ящиков, когда-то принесенных из церкви. В двух-трех, судя по всему, раньше хранились бутылки с виноградным соком, но в остальном ящики были самыми обыкновенными, без этикеток и других опознавательных знаков. Я рассовал их по мешкам для мусора, чтобы защитить от дождя и сделать еще более неприметными. Сам я тоже замаскировался, словно матерый преступник, – впрочем, наверное, я им и был. Надел старую отцовскую одежду, включая уродливую клетчатую спортивную куртку, которую отец ни разу не надевал. На улице не было ни души, но я все равно спешил. На сердце было тяжело, глаза опухли и слезились. Я погрузил ящики в багажник машины – на старом универсале по-прежнему ездила мама, а у меня имелась другая развалюха, купленная с «выигрыша в лотерею». Годилась она лишь для коротких поездок. Наша деревенская библиотека была совсем недалеко от дома, а бросить драгоценные книги на свалке я не решался, даже рискуя быть пойманным. Поэтому я поехал в ближайший город по холмам, усеянным убогими фермами. В полях разгуливали грустные горбатые клячи.
Я ехал, не соблюдая никаких правил, и в какой-то момент пришлось остановиться посреди дороги, чтобы перевести дух и успокоиться. Несколько минут я сидел в машине, шепотом извиняясь перед отцом и разглядывая одинокого рыжего коня, который рассеянно пожевывал травку и недоверчиво смотрел на меня большими коричневыми глазами. Он напомнил мне задумавшегося древнего мудреца. Я машинально извинился перед ним тоже, и это привело меня в чувство. «Лиам, у тебя нет выбора, – думал я. – Пути назад отрезаны. Ты должен завершить начатое».
Библиотека напоминала морг. Свет в окнах горел, но людей не было видно. Я припарковался позади желтого кирпичного здания, которому, как и отцовской церкви, не помешал бы ремонт, и сложил ящики под ржавым навесом на бетонном крыльце, у черного хода. Глядя на черные мешки, я не мог сдержать слез: так скорбящий отец бросает свое дитя на ступенях церкви или полицейского участка, будучи не в силах его прокормить.