– Похвальное рвение, – вздохнул Бэзил.
– Мы тоже так считаем, – кивнул адмирал.
– Так вот, самый первый экземпляр каким-то образом добрался до Кембриджской библиотеки и осел в тамошней коллекции редких книг. Этот манускрипт, собственноручно написанный пастырем – собрание его проповедей, – был доставлен курьером в печатню «Кармайкл и сыновья», по адресу: Глазго, Мидлсекс-лейн, четырнадцать, – первого сентября тысяча семьсот шестьдесят седьмого года для тщательного воспроизведения в виде книги. Сохранилась квитанция с подписью Кармайкла, а на титульном листе карандашом написаны указания его сыну, который занимался печатью. Поскольку манускрипт является оригиналом, он представляет собой чрезвычайную редкость, что делает его исключительно ценным. Именно уникальность рукописи привела в восторг кембриджского библиотекаря, откровения и наставления Макберни здесь ни при чем. Бэзил, вы слушаете меня?
– Слушаю, сэр, но не понимаю. Не могу взять в толк, почему это должно интересовать руководителей разведслужб, не говоря уже о такой мелкой сошке, как Бэзил Сент-Флориан. Может, вы считаете, что знакомство с этой книгой благотворно скажется на моем нравственном состоянии? Мое нравственное состояние, безусловно, нуждается в улучшении, но, полагаю, любое Евангелие справится с этим не хуже, чем опус преподобного Макберни.
– Бэзил, дело всего лишь в том, что с помощью этой книги можно разоблачить изменника. Вы что-нибудь слышали о книжном коде?
Отчего-то в Англии распространилось заблуждение, будто бы в оккупированной Франции царят тоска и ожидание неизбежной гибели. Будто бы вся она стала серой, как немецкий мундир, и завоеватели чеканят гусиный шаг на улицах и площадях и с покоренным народом обращаются хуже, чем монголы и гунны, по малейшей прихоти своей порочной натуры, а зачастую просто от скуки расстреливая пачками ни в чем не повинных обывателей. Будто бы тишину поминутно разрывают истошные вопли мучеников, истязаемых в бесчисленных гестаповских застенках. Будто бы всюду гремит «Хорст Вессель» и на каждом доме нагло полощутся огромные красные флаги с черной свастикой. Будто бы на полях гнут спину затерроризированные пейзане, в городах трясутся от страха ограбленные буржуа, гражданские институты лежат в руинах и даже прохожие исчезли с улиц.
Бэзил знал, что это неправда. На самом деле жизнь в оккупированной Франции бьет ключом. Вскоре после немецкого вторжения она вернулась в прежнюю колею. И даже лучше того, страна получила огромный рынок. Французы вовсе не чувствовали себя порабощенными. В витринах фрукты, овощи, мясо, вино – всего вдоволь, даже в избытке, пусть и по завышенным ценам. На улицах толпы гуляк. Возможно, с ходом войны картина изменится, но пока что она радует глаз. Сопротивление, чисто символическое, держится лишь на радикалах из студенческой, профессорской, богемной и коммунистической среды, то есть на тех, кто при любой власти не ладит с обществом. Просто теперь от них есть какая-никакая польза – то снесут ничего не значащий мост, то взорвут рельсы, которые через пару часов будут благополучно заменены. Если не считать этих мелких эксцессов, Франция живет как у Христа за пазухой.
У этого счастья было две причины. Первая: сколько бы солдат ни маячило на перекрестках, сколько бы танков ни раскатывало по улицам, они не мешали французам оставаться французами. Защищенные чрезвычайно высокой самооценкой, французы презирали немцев, считая людей в фельдграу кем-то вроде туристов нового образца, пусть и не слишком хорошего. («Красное вино вместо аперитива?! Mon Dieu![56]») Да и не так уж много нацистской свастики вывешено на фасадах.
Вторая причина – неописуемое блаженство самих оккупантов. Немцам пришлись по вкусу знаменитые сыры, блюда в кафе и ресторанах, шлюхи, достопримечательности и все прочие достоинства прекрасной Франции. Но больше всего им нравилось, что Франция – это не Россия.
Для них каждый день пребывания в этой не-России был праздником. А дамоклов меч отправки на Восточный фронт побуждал к достижению новых высот сибаритства. Когда знаешь, что вскоре на тебя двинется по снежному полю армада Т-34 и придется в отчаянной спешке загонять 88-миллиметровые снаряды в казенник противотанковой пушки, к любому французскому удовольствию примешивается яд меланхолии, поскольку где-то там, в городе с непроизносимым названием, при температуре минус тридцать один, не будет ни веселых фонтанов, ни красивых женщин, ни даже приличных алкогольных напитков.
Поэтому представители германской власти во Франции, кроме разве что экстремистов из СС, не выказывали излишнего служебного рвения. Большинство же эсэсовцев развлекались в других странах, сотнями тысяч уничтожая крестьян, давая выход своей злобе, жестокости, мизантропии и чувству расового превосходства.
Так что Бэзил нисколько не опасался наткнуться на бдительного врага, когда шагал по центральным улочкам Брикебека, городка в сорока километрах к востоку от Шербура, в самой середке полуострова Котантен. Этому захолустью достались оккупанты не самого высокого пошиба, они слишком быстро привыкли к вялой гарнизонной жизни. Разомлевшие, как собаки на весеннем солнышке, немцы слонялись по городу, убивали время в кафе и зевали на малочисленных постах вокруг здания мэрии, где занимались своей рутиной французские бюрократы, – нипочем не скажешь, что ими теперь командует пришлая гражданская администрация. Вблизи города находился аэродром со стаей ночных истребителей Ме-110, которой было поручено не подпускать к военным объектам Южной Германии извилистые потоки ночных бомбардировщиков Королевских ВВС. Днем в небе кишели американские бомбардировщики, но двухмоторным «сто десятым» не хватало резвости для схваток с ними, эта работа доставалась самолетам побыстрее и летчикам помоложе. Пилоты Ме-110 не боялись выписывать виражи вокруг «ланкастеров», однако не рисковали приближаться на дистанцию кинжального огня. Куда сподручней рассеять по небу боекомплект авиапушек и возвратиться на аэродром, чтобы там, закусывая шнапс бретцелями, заявлять о фантастическом количестве сбитых, – чему, конечно же, никто не верил.
В общем, можно смело утверждать, что в тех краях царила атмосфера томной неги.
Бэзил приземлился в восьми километрах от города, среди едва проклюнувшихся картофельных всходов. Как обычно, ему повезло – в том смысле, что он не проломил крышу курятника и не разбудил петуха. Собрав в ком парашют и стащив с себя летный комбинезон, капитан Сент-Флориан обернулся вполне заурядным французским дельцом. Лишнее имущество он запихал в кусты, поскольку: а) не любил земляных работ; б) не располагал лопатой – и в) если бы лопата нашлась, нелюбовь к земляным работам никуда бы не делась.
Он добрался до шоссе, а потом и до города, где сразу же зашел в привокзальное кафе и позавтракал яичницей с картошкой и помидорами. Каждому встречному немцу он вежливо кивал, а потому не вызвал никаких подозрений. Его принадлежность к разведке мог выдать только приютившийся на копчике браунинг, такой плоский, что ничуть не оттопыривал пиджака и плаща, да еще фотоаппарат «Рига-Минокс», прикрепленный лейкопластырем к левой лодыжке.
Но главным его оружием, разумеется, была невозмутимость. Разведка на вражеской территории – занятие чрезвычайно нервное, но Бэзил настолько к нему привык, что тяготы и лишения подпольной работы никогда не доводили его до отчаяния; всю лишнюю энергию потихоньку съедал страх. Бэзил просто отключал воображение и в любой компании становился своим парнем, улыбался, кивал, подмигивал встречным.
Но при этом не забывал о задании.
До Парижа – полдня поездом. Ближайший отправлялся в четыре, и надо было на него успеть. Но точно так же, как Бэзил не полагался на партизан, все еще дожидавшихся его появления в трехстах двадцати километрах к востоку, не полагался он и на документы, которыми его снабдили гениальные фальсификаторы из УСО.
Поэтому он решил обзавестись новыми документами, подлинными, включая дорожные пропуска, – и приступил к поискам человека, которого природа и слабое качество фотографий сделали более или менее похожим на него.
День выдался погожий, и Бэзил прогуливался, почти не привлекая к себе внимания. Наконец он встретил прохожего, типичного буржуа в дорогом плаще и черном хомбурге, с официально-постной физиономией. Но у физиономии была подходящая костная структура: выдающиеся скулы, нос – как топор викинга. Не исключено, что этот тип приходился Бэзилу далеким-предалеким родственником. Будь у Бэзила время и желание, он бы проследил родословную Сент-Флорианов вплоть до обитателей замка, находившегося не далее чем в ста километрах, – родового гнезда его нормандских предков, чья история прослеживалась с 1044 года.
Впрочем, генеалогия никогда не интересовала Бэзила. Зато на своем веку он преуспел в других науках, включая очень полезную для шпиона науку карманной кражи. Навыки эти он приобрел в 1934 году, будучи вхож в круги малазийских оружейных контрабандистов. Добрый старый жулик по имени Малонг, обладатель одного глаза и очень шустрых рук, проникся к нему симпатией и обучил основам профессии. Малонг умел выщипывать ворсинки у персика, настолько ловки были его пальцы, и Бэзил оказался способным учеником. До ощипывания персика он не дорос, но кошельки и бумажники у джентльменов вытаскивал запросто.
Он освоил трюк с незаметным запусканием руки в карман – детская забава, но здесь, во французском захолустье, ничего сложного и не требовалось. Прикрывая левую руку свежим номером «Монд»[57], он будто ненароком столкнулся на углу с незнакомцем, извинился, объяснил, что засмотрелся на армаду les amis[58], и ткнул пальцем в небесную синь, где косяк бомбардировщиков Б-17 оставлял за собой ажурный белый шлейф, направляясь с разрушительной миссией к Мюнхену или другому баварскому городу.