Что же до гауптштурмфюрера СС Отто Боха, то это уже другая история. Профессиональная полицейская терпеливость, настойчивость и дотошность ему, человеку действия, были чужды. Он предпочитал прямые и короткие пути, а потому торчал на Левом берегу, в гостинице, которую Махт забрал под штаб, и громогласно угрожал всех отправить в Россию, если в ближайшее время к нему не притащат неприятельского агента. Абверовцы за спиной называли его Черным Голубем, за привычку расхаживать, выпятив грудь, да чванливо пыжиться, не выдавая ничего осязаемого, кроме мелких кучек дерьма. Зато его эсэсовцы втянулись в работу – фанатики или нет, они уж точно понимали в охранном деле; вскоре кличка Черный Голубь прижилась и у них.
В целом абверовцы и жандармы из одиннадцатого батальона неплохо ладили и выдавали те результаты, которых можно было ожидать в сложившейся ситуации. Никто из попавших в сеть не затмил царственную кинозвезду, однако каждое задержание выглядело обоснованным. Несколько щеголей, пара-тройка бандитов, актеры, поэт и парикмахер-гомосексуалист. При виде последнего Махт и Абель обменялись ухмылками, – похоже, остановивший его полицейский ненароком разоблачил себя.
Но вот заступила вторая смена. Это уже были люди опытные и внимательные – Махт предположил, что британский агент предпочтет обтяпать свои таинственные делишки вечером.
Улов и впрямь оказался если не более удачным, то по крайней мере менее нелепым. В штаб привели человека с документами на чужое имя, и выяснилось, что это вор, специализирующийся на краже драгоценностей и находящийся в розыске, – даже оккупация не заставила его завязать. Эсэсовец, углядевший молодецкую живость и рисковость в старом горбатом доходяге с зачерненными зубами, неспроста ценился в своем подразделении. Махт отметил в блокноте, что этого парня следует привлекать к самым перспективным мероприятиям, – скрутить шпиона должны лучшие люди. Рецидивисту он пригрозил выдачей французской полиции, но не выдал, предпочтя завербовать его в качестве информатора – глядишь, пригодится когда-нибудь. Махт был не из транжир.
В другом задержанном легко узнавался еврей, хотя документы утверждали иное. Правда, никакого отношения к британской разведке этот человек не имел. Махт тщательно изучил его бумаги и показал их своему специалисту по подделкам. А потом отвел парня в сторону и сказал:
– Вот что, приятель, на твоем месте я бы побыстрее убрался из Парижа вместе с семьей. Я тебя за пять секунд раскусил, а значит, рано или поздно найдется такой же догадливый эсэсовец, и вы всем скопом отправитесь на восток. Нынче власть у этих подонков, так что мой тебе совет: беги из Франции, чего бы это ни стоило. Переждать не надейся. До того как их вышвырнут отсюда или поставят к стенке, одно дело они обязательно доведут до конца: переловят и перестреляют всех евреев. Эсэсовцы только ради этого и живут. И ради этого умирают, если приходится. Так что не упусти своего шанса, другого может и не быть.
Махту было недосуг выяснять, поверил ему задержанный или нет. Он вернулся к телефону, посредством которого заодно со своими оперативниками час за часом опрашивал завербованных стукачей, добровольных информаторов, сочувствующих граждан и прочих коллаборантов – разумеется, без толку.
Если агент на Левом берегу, то он еще не продвинулся ни на дюйм.
Так и было. Весь день Бэзил просидел в парке на скамье, искоса наблюдая через улицу за дежурным немцем. Он успел неплохо изучить этого человека: его осанку (что-то с левым бедром – ранение с Великой мировой?), профессиональную терпеливость (целый час протопчется на одном месте, передвинется на два метра и снова простоит час), выдержку (лишь единожды покинул свой пост, в три часа дня, чтобы пройтись до ближайшего туалета, да и то рассматривал каждого прохожего через окошко над писсуаром). Никто не избежал его цепкого взгляда – кроме француза в поношенной одежде, сидевшего в девяноста метрах с ворохом свежих газет в руках.
Дважды напротив останавливался неприметный «ситроен», и постовой отчитывался перед двумя своими коллегами, тоже в цивильном. Те тщательно все записывали, кивали и уезжали. Дежурство топтуну выпало долгое, двадцатичетырехчасовое; только в семь вечера прибыла смена. Пост передавался без церемониала – полицейские обменялись едва заметными кивками, и освободившийся поплелся восвояси.
Бэзил следовал за ним, сохраняя все тот же девяностометровый интервал. Немец свернул в кафе, заказал чашку кофе и сэндвич, закурил и уткнулся в газету. Через минуту туда незамеченным вошел Бэзил и направился к стойке, чтобы тоже взять кофе с сэндвичем. Передохнув и подкрепившись, немец прошел шесть кварталов по бульвару Сен-Жермен, свернул на узкую улицу Де Валор и еще через полквартала скрылся в низкопробного вида гостинице «Ле Дюваль».
Бэзил вернулся на бульвар, опять выпил кофе, предпочтя сэндвичу сигарету «Голуаз», и поболтал с барменом. Подошел немецкий полицейский, этот уже в форме, – выборочная проверка документов. Бумаги на имя Робера Фортье, вытащенные утром из чужого кармана, не вызвали подозрений, поскольку фамилия отсутствовала в списке, – месье Фортье еще не успел заявить о пропаже.
Наконец Бэзил покинул кафе и со всей осторожностью приблизился к «Ле Дюваль». Внешний осмотр не открыл ничего интересного – любой путеводитель пестрит такими двухзвездными гостиницами для коммивояжеров, не претендующими на элегантность и стиль. Внутри аскетично, чисто, банально. Половина населения Европы ночует в подобных домах… Вернее, раньше ночевала. Последние несколько лет половина населения спит в землянках и окопах, в бомбоубежищах и на развалинах. Совершенно неприметное заведение, потому-то его и выбрали. Кто? Бэзил решил, что это человек его уровня. Как говорится, хочешь поймать профессионала, поручи это профессионалу.
Он скромно вошел, огляделся и изобразил растерянность: дескать, куда это я попал? И успел заметить в вестибюле несколько типчиков с кислыми физиономиями, они сидели в креслах, читали «Дойче альгемайне цайтунг» и курили. Бэзил прошел к стойке регистрации и справился, как добраться до гостиницы «Ле дё жантийом». Не ахти какой трюк, но все же Бэзилу удалось быстро осмотреться и узнать то, что его интересовало.
За стойкой открывался коридор, ведущий в просторное помещение – вероятно, банкетный зал. И в этом зале было полно мужчин. Большинство сидели и клевали носом, немногие везунчики спали на диванах, специально для этого перенесенных сюда. Полицейские, никаких сомнений.
Бэзил угадал верно: здесь помещался штаб немецкой розыскной операции.
Ленивой походкой он покинул гостиницу. До завтра ему предстояло сделать еще одно дело.
А именно – провести рекогносцировку.
– Еще одна рукопись? – переспросил сэр Колин. – Так точно и никак нет.
– Оригинал, он ведь по определению один-единственный, другого и быть не может. По крайней мере, так меня учили в колледже. Откуда же взяться второй рукописи?
– Да, звучит нелепо, – согласился сэр Колин. – Однако это и впрямь тот редкий случай, когда имеется второй оригинал. Ну, или нечто вроде него.
– Не очень-то мне это нравится, – проворчал Бэзил.
– И не должно нравиться. Это чревато определенными затруднениями, над которыми смогут вволю поиронизировать историки.
– Вообще-то, я обожаю иронию, – сказал Бэзил, – но не ту, которая направлена на меня.
– Да, жало у нее острое, – кивнул генерал Кэвендиш.
– А мы еще и подставляемся под него. Ох и нахохочутся же ученые в двадцать первом веке, когда получат доступ ко всем архивам и сядут писать историю тайной войны!
– Не будем забегать так далеко вперед, – сказал сэр Колин. – Вернемся к злобе дня. И чем скорей мы управимся, тем раньше сможем пропустить стаканчик.
– Сэр Колин, я весь внимание!
– Плохо, коли душа человеческая сумасбродна и суетна, и еще хуже, коли в ней борются чувство вины и честолюбие, раскаяние и алчность. Да, такое вот колдовское зелье бурлило в душе у преподобного Макберни. С нашим богобоязненным пастырем мы расстались в тот момент, когда бесконечные допечатки памфлета «Путь к Иисусу» сделали его миллионером, – с каждого экземпляра он получал шиллинг. Как я уже сказал, наш герой удалился в свое поместье и провел там немало счастливых лет, предаваясь пьянству, чревоугодию и блуду.
– А кто на его месте поступил бы иначе? – спросил Бэзил, сомневаясь впрочем, что таких оказалось бы много.
– Верно. Однако через двадцать два года, в тысяча семьсот восемьдесят девятом, его посетил представитель епископа Гледнийского и предложил вернуться в лоно Церкви. В ознаменование былых заслуг преподобного и в благодарность за направление тысяч душ на вышеупомянутый путь ему предложили пост дьякона в храме Святого Блэйзфилда: выше такой человек, как он, подняться не мог. Томас страстно мечтал об этой должности, но епископ поставил условие: оригинал рукописи должен быть пожертвован Церкви и навечно выставлен в открытой аркаде храма. Да вот незадача: Томас ничего не знал о судьбе оригинала и даже не вспоминал о нем все эти годы.
Однако наш практичный шотландец не растерялся, а засучил рукава и занялся, если можно так выразиться, обратным инжинирингом: он написал второй «оригинал», создал точную копию… Ну, может, не совсем точную, но он очень старался, даже воспроизвел на полях распятия, так позабавившие кембриджского библиотекаря. Рукопись отправилась в Глазго, благодаря чему Томас Макберни ныне блаженствует на небесах – сонмы серафимов и херувимов поют ему осанну и устилают лепестками его путь.
– Весьма любезно со стороны Господа, – сказал Бэзил, – что Он позаботился о втором оригинале для нас.
– И это доказывает, – кивнул адмирал, – что Всевышний на нашей стороне.
– Подлинность первой рукописи не вызывает сомнений, – продолжал сэр Колин. – Как я уже сказал, там есть карандашные записи, сделанные рукой владельца типографии. Вот почему Кембридж так высоко ценит этот манускрипт. Второй оригинал в течение века