– Вот и хорошо. Мы подберемся к агенту и подождем, пока он не сделает свой ход. Парень не дальше чем в четверти километра от нас. Дожидается, когда уедет машина и разленившиеся дежурные на вышке прекратят наблюдать за полем. Тогда он рванет к самолету…
– И встретит там нас.
Бох вынул парабеллум из кобуры.
– Герр гауптштурмфюрер, ради бога, спрячьте оружие, вы меня нервируете.
Бэзил двинулся вперед. Трава была слишком низкой, чтобы служить прикрытием, но территория не освещалась – вряд ли с вышки обнаружат ползущего человека. План выглядел просто: незамеченным добраться до стоянки и встать так, чтобы самолет заслонял его от наблюдателей. Не ахти какое укрытие, но у бинокля узкое поле обзора, к тому же темно. Есть надежда, что расслабленный офицер отбывает будничное дежурство вдали от пылающих фронтов и радуется, что его не отправили за пару километров отсюда – ловить на станции какого-то сумасшедшего шпиона.
Конечно, боль не отпускала. Она пульсировала в спине, в ушибленном бедре, по-прежнему давала о себе знать между глазами; горели раны на руке и колене. Бэзил загребал траву, как пловец – воду, и рывками продвигался вперед. Страх придавал ему силу, которой иначе было бы негде взять. Тяжкое, судорожное дыхание заглушало все ночные звуки. Так он полз, казалось, целую вечность, не смея поднять голову. Словно плыл через Ла-Манш: взглянешь вперед, увидишь, как далеко от тебя берег, и отчаешься до него добраться.
В памяти возникали образы прошлого, представая в неожиданных ракурсах, отчего казались лишенными смысла… хотя не совсем. Бэзил едва помнил мать, а отца ненавидел. В семье он был младшим – еще до его появления на свет братья успели обзавестись друзьями и увлечениями. Вспомнились и женщины, с которыми он был близок, но это не наполнило его гордостью и торжеством, а вызвало тоскливые мысли о людской порочности, о разочаровании, поровну разделенном им с каждой подругой. И о врожденной неспособности хранить верность женщине, даже той, в которую влюблен. Если честно, он вел совершенно бесцельную жизнь, пока не пошел служить короне. Эта служба отлично подходит Бэзилу с его авантюрным и жестоким характером, с его острым и быстрым умом. Он мастер хитрить, обманывать, принуждать, манипулировать и даже убивать; подобные поступки не доставляют ему никаких моральных неудобств. Впервые он лишил человека жизни в 1935-м: это был коррумпированный инспектор малайзийской полиции. Запомнился прыжок массивного «уэбли» в руке, и запах кордита, и падение жертвы – как же странно она выглядела, беспомощно поникая под властью гравитации. Бэзил думал, что будет куда труднее, а оказалось – сущий пустяк. Возможно, и его собственная гибель, случись она через несколько минут, или дней, или недель, или в следующем году, или еще через год, станет безделицей для его убийцы – какого-нибудь солдатика из Ганновера, вслепую прочесывающего лес автоматными очередями.
Что ж, чему быть, того не миновать. Бог войны Марс, блистательный и грозный, играет по своим подлым правилам. Он пожирает всех подряд, и никто, кроме него, не остается в выигрыше, что бы ни утверждали потом лжецы, называющие себя историками.
Трава кончилась, Бэзил добрался до твердой обочины взлетки. Можно оглядеться. До маленького самолета – меньше пятидесяти метров; задрав к небу нос, он стоит на своем шасси, до нелепости высоком.
Надо подбежать, забраться в кабину, завести мотор, раскрутить винт, убрать тормоза. Машина покатит вперед, вырулит на полосу, разгонится, оторвется от земли – и понесет пилота прямо на север. Уже на рассвете он будет в Англии.
«Пятьдесят метров, – подумал Бэзил. – Всего-то-навсего. Последний бросок – и я спасен».
Он подобрался, сосредоточился. «Пистолет при мне, камера в кармане, кругом – ни души». И спохватился: предусмотрено не все.
Бэзил полез в нагрудный карман, пошарил пальцами. Нашел. Вынул маленькую капсулу – несколько кубиков чистого стрихнина в карамельной оболочке – и угнездил во рту, между губой и челюстью. Один укус – и ты в Нетландии.
– Гляди! – шепнул Бох. – Это он! Вон там, около взлетной полосы.
Они стояли на коленях во мраке, у ближайшего к «шторьху» ангара. Махт увидел англичанина; тот явно готовился действовать.
«Представляю, как ты вымотался, несчастный ублюдок, – подумал сыщик. – Пятые сутки на оккупированной территории, столько раз побывал на волосок от провала, и спасали тебя лишь дерзость и блеф. Даже отсюда видно, что твой двубортный костюмчик превратился в лохмотья».
– Пустим его в кабину, – сказал Махт. – Он займется управлением, и ему будет не до осторожности. А мы аккуратно подойдем с хвоста, под прикрытием фюзеляжа.
– Ясно. Согласен.
– Вы остаетесь в стороне, чтобы держать его на мушке. Я набрасываюсь на него и сую ему в рот вот это, – Махт показал кусок резинового шланга, – чтобы он не проглотил яд. Потом надеваю наручники, и дело в шляпе.
Тот, за кем они следили, отделился от кромки травяного поля. Это был бег атлета, регбиста: прыжки мощные, корпус наклонен – спортсмен привык уворачиваться от противников. Миг – и он возле «шторьха». Рывком сдвигает фонарь, запрыгивает на сиденье.
– Пошли! – скомандовал Махт.
Ловцы покинули свое укрытие и быстро зашагали к самолету. Возле хвоста Бох взял парабеллум на изготовку и повернул влево, чтобы поравняться с кабиной и держать ее под прицелом. Махт тенью скользнул справа вдоль фюзеляжа, на корточках подкрался к шасси…
– Halt![72] – заорал Бох.
В тот же момент Махт выпрямился, схватил изумленного англичанина за борта пиджака и рывком вытащил из кабины. Оба рухнули наземь, но гауптман успел извернуться, бросая противника через бедро. Англичанин ударился куда сильнее, чем немец, который ловко уселся на него верхом, вдавил ему в грудь колено и затолкал в горло шланг. Шпион кашлял, корчился, судорожно искал опору, но Махт, на своем веку задержавший немало преступников, прекрасно умел выкручивать и заламывать руки.
– Выплюнь! – прокричал он по-английски. – Выплюнь, черт бы тебя побрал!
Он перевернул шпиона на живот, сильно ударил ему между лопатками – и капсула вылетела, точно попавший не в то горло кусочек полупережеванного мяса, после чего шлепнулась на землю, чтобы тотчас хрустнуть под тяжелым ботинком Махта.
– Англичанин, руки вверх, живо! – проревел он.
Подскочивший Бох для пущей убедительности сунул ствол парабеллума под нос пленнику.
Похоже, тот полностью утратил волю к сопротивлению и покорно поднял руки.
– Махт, обыщи его.
Гауптман снова занялся пленником: провел ладонями по талии, под мышками, по ногам.
– Только эта малютка, – показал он «Ригу-Минокс». – Но она расскажет нам многое.
– Вы будете разочарованы, приятель, – заговорил англичанин. – Я ищу духовного просветления, и сделанные мною снимки всего лишь указывают дорогу к нему.
– Молчать! – рявкнул Бох.
– Ладно, пора возвращаться… – начал Махт.
– Не будем спешить, – перебил эсэсовец.
И гауптман обнаружил, что ствол пистолета смотрит уже на него.
Слишком быстро. Бэзил знал, что по-другому и не бывает, и тем не менее оказался не готов.
Это «Halt!» раздалось так близко и прозвучало так громко, что ошеломило, парализовало его. Откуда ни возьмись появился второй, вытащил его – ох и сильный же дьявол! – и швырнул на площадку. А еще через пару секунд выбил капсулу. Кем бы ни был этот тип, свое дело он знал отменно.
И вот Бэзил стоит рядом с ним, тяжело дышит, шатается от изнеможения и силится не думать о чудовищности происходящего. Пытается понять, почему драма его пленения сменилась иной драмой – загадочным и жестоким столкновением немецких начальников.
– Бох, что ты делаешь, черт бы тебя побрал? – спросил немец в цивильном плаще немца в эсэсовском мундире.
– Решаю проблему, – ответил человек с парабеллумом. – Не ждать же, когда абверовская скотина отправит рапорт наверх, и моя карьера рухнет, и меня сошлют в Россию? Неужели ты думал, что я это допущу?
– Друзья мои, – заговорил Бэзил по-немецки, – не лучше ли нам обсудить все это в спокойной обстановке, за бутылочкой шнапса? Уверен, вы сможете уладить ваши разногласия к обоюдному удовольствию.
И полетел с ног от удара парабеллумом в челюсть. И ощутил кровь на стремительно распухающей щеке.
– Не смей раскрывать пасть, мерзавец! – процедил эсэсовец и повернулся к полицейскому. – Теперь ты понимаешь, Махт, какую услугу мне оказал? Ночь, свидетелей нет – ты сам придумал план поимки шпиона. Сейчас прикончу я вас обоих, но об этом никто не узнает. Он застрелил тебя, я застрелил его: выходит, я герой. И этот бесценный для разведки фотоаппаратик начальство получит из моих рук. Обещаю пролить горькие слезы на твоих похоронах, – конечно же, тебе отдадут надлежащие почести, и я выражу искреннее сочувствие твоей команде, которая сразу же отправится в Россию.
– Ты псих, – сказал Махт. – И человек без чести.
– Зиг хайль! – ответил Бох и выстрелил.
Но промахнулся. Потому что левый желудочек его сердца пробила девятимиллиметровая пуля. Браунинг в правой руке абверовца сработал на долю секунды раньше парабеллума. Бох дернулся, и его свинец улетел в ночную мглу.
Казалось, офицер СС тает. Сначала подогнулись колени. Но это уже не имело значения – он был совершенно мертв. Бох завалился налево; удара о гудронированный щебень не выдержали ни нос, ни зубы, ни пенсне.
– Отменный выстрел, старина, – похвалил Бэзил. – А ведь я даже не заметил, как вы забрали пистолет.
– Я догадался, что он готовит какую-то подлость. Слишком уж охотно помогал. А теперь, сэр, скажите, что мне делать дальше. Сдать вас и получить Железный крест? Или вернуть пистолет с камерой и помахать на прощанье?
– Даже если рассуждать чисто теоретически, я не смогу найти сильных возражений против первого варианта.
– Что ж, попробуйте отыскать доводы в свою пользу. Вы спасли мне жизнь… вернее, спас ваш пистолет. А еще вы спасли моих людей. Но отпустить? Такому поступку должно быть серьезное оправдание. Вы же знаете, каков немецкий ум: неироничен, категоричен, педантичен и логичен.