– Попробую зайти с другой стороны, – сказал профессор. – Код – это отсутствие кода.
И опять ни до кого не дошло.
– Кто бы это ни придумал, наш кембриджский библиотекарь или его куратор в НКВД, надо отдать должное его уму. На всей земле лишь двое понимали принцип этого обмена посланиями, и я рад сообщить, что теперь появился третий. Ваш покорный слуга. Признаться, меня осенило в последний момент. И сразу же все встало на свои места.
– Значит, профессор, у вас есть преимущество перед нами, – проворчал сэр Колин. – Продолжайте, пожалуйста.
– Код – это маскировка. Он сам себя маскирует, представляете?
Гробовое молчание.
– Ну хорошо. Посмотрите на страницы. ПОСМОТРИТЕ!
Собеседники подчинились, как школьники под учительским окриком.
– Сент-Флориан, у вас за плечами большой и трудный жизненный опыт. Скажите, что вы видите.
– Э-э-э… – Бэзилу было совершенно не до иронии. – Ну… весьма вычурное письмо, типичное для восемнадцатого века. Заглавные буквы у существительных и всякое такое. Клякса… может, от вина, а может, от чего похуже.
– А еще?
– А еще эти мелкие религиозные символы.
– Приглядитесь к ним.
Из собеседников Тьюринга одному лишь Бэзилу не пришлось надевать очки. Рисунки он рассматривал недолго.
– Вроде как кресты.
– И только?
– Каждый стоит на холмике. Может, Голгофа?
– Нет, не Голгофа. На Голгофе было три креста, а здесь один.
– Ага… Если приглядеться, это не совсем холм. Состоит из фрагментов разной формы и величины, но все они округлые. Контуры ровные и тонкие, насколько позволило перо, – видно, что рисовальщик старался. По-моему, это груда камней.
– Ну наконец-то мы продвинулись!
– Профессор, кажется, я разгадал вашу загадку, – сказал генерал Кэвендиш. – Груда камней – дорожный знак, да? И в нее вставлен крест. Это веха. А для чего нужны вехи? Чтобы отмечать путь. Рисунок перекликается с названием памфлета – «Путь к Иисусу». Отражает главный посыл произведения?
– При чем тут это?! Вы что, не слушаете меня?! Оглохли?!
Генерал аж отшатнулся, такое негодование звучало в голосе Тьюринга.
– Какое нам дело до того, что он отражает? Что бы ни отражал, это не может являться его сутью. Для нас важно, что он означает. Означает, а не отражает!
– Если не ошибаюсь, – заговорил адмирал, – придорожное сооружение из камней называется каирном. Вы хотите сказать, профессор, что на рисунке изображен именно каирн и никакого другого значения…
– Прошу вас сделать следующий шаг. Всего один, последний. Скажите, как это можно назвать.
– Каирн… и крест, – сказал Бэзил. – Если сложить, может получиться только…
– Ну-ну, – поторопил Тьюринг.
– Только английская фамилия, – ответил за Бэзила сэр Колин.
«Вот это да!» – мысленно ахнул Бэзил. Он понял, куда ведет «Путь к Иисусу».
– Советский куратор сообщил фамилию агента в Блетчли-парке кембриджскому библиотекарю, чтобы тот сообщил ее своему новому помощнику. Средством связи послужил стопятидесятичетырехлетний рисунок. Указания на книжный код были ложными, это элемент маскировки.
– Так что же, в Блетчли-парке есть человек с фамилией Кернкросс?[73]
– Да, Джон Кернкросс, – ответил профессор Тьюринг. – Живет в коттедже номер шесть. Шотландец. Лично я с ним не знаком, но фамилия на слуху. Говорят, специалист высочайшего класса.
– Джон Кернкросс, – проговорил сэр Колин.
– Это и есть ваш крот. Джентльмены, чтобы передать Сталину сведения об операции «Цитадель», вам придется прибегнуть к услугам товарища Кернкросса. Поступившей от него информации красный вождь и его генералы обязательно поверят. Они укрепят Курский выступ, немцы расшибут себе лоб и попятятся на запад. Это будет началом конца. Как вы говорили? Живыми домой в сорок пятом, а не мертвыми на небо в сорок седьмом?
– Браво!
– Оставьте, сэр Колин. Я человек маленький, корплю себе над циферками, как Боб Крэтчит[74]. Ваше «браво» приберегите для него, поистине киплинговского героя, что сидит напротив нас.
– А нельзя ли, – сказал на это Бэзил, – вместо «браво» вашего изумительного виски?
Дениз МинаКАЖДЫЕ СЕМЬ ЛЕТ
У Дениз Мина́ было необычное детство: она жила в Глазго, Париже, Лондоне, Инвергордоне, Бергене и Перте. Она рано оставила учебу и зарабатывала разнообразным ручным трудом, но позже завершила образование на вечернем отделении юридического факультета в Университете Глазго. Затем Мина получила докторскую степень в Университете Стратклайд. Полученный грант дал ей возможность написать первый роман «Гарнетхилл» (Garnethill), хотя грант был выдан на другие цели. Дениз Мина – автор двенадцати романов, трех пьес и пяти графических романов, а также сценариев для радио и телевидения. Ее произведения получили многочисленные награды – в частности, премию Ассоциации писателей-криминалистов за лучший дебют в жанре криминального романа в 1998 году («Гарнетхилл»), премию «Дух Шотландии» («Гарнетхилл»), премию Ассоциации писателей-криминалистов за лучший рассказ в 2000 году («Хелена и младенцы»), премию «Теакстонз оулд пикьюлиер» за криминальный роман года в 2012 году («Конец осиного сезона») и в 2013 году («Боги и звери»). В 2014 году Мина выступала судьей конкурса Bailey’s на лучшее произведение автора-женщины.
Я стою на подиуме в библиотеке школы, где училась. Публика – человек тридцать – аплодирует. Я улыбаюсь и одними губами говорю «спасибо» – и знаю, что все они меня ненавидят.
Зрители похожи на людей, которых я знала семь лет назад, только потолще и без особых надежд на будущее. Вообще они не толстые, а нормального размера, но я актриса. Мы вынуждены оставаться худыми, потому что тело – важный инструмент в нашем ремесле. У многих из нас есть расстройства пищеварения, и это создает атмосферу беспокойства по поводу еды. Хлопающие зрители – не толстые, просто я худая, как и полагается лондонской актрисе, а значит, почти истощена.
Я смотрю под ноги. Подиум сложен из больших фанерных кубов, подходящих по размеру. Мы стоим на пяти кубах, угла нет; может, кубы закончились или один сломался. Как будто мы стоим на головоломке, и один кусочек потерялся, поэтому картина искажена. Это кажется мне невероятно важным: мы в пазле и большой кусок потерялся. Весь день кажется сверхреалистичным сном, вспоротым вспышками ужаса и неверия. Моя мама умерла этим утром.
На подиуме нет ни стула, ни микрофона, ни кафедры, чтобы спрятаться. Выставленная на всеобщее обозрение, я стою на сломанной коробке и оправдываю свое существование второстепенной актрисы перед аудиторией, которая меня не любит.
Здесь примерно тридцать человек. Не Альберт-холл, конечно, но они ценят мое время, потому что у меня больна мама. Она лежит в местной больнице, и поэтому я вернулась. Об этом упоминалось уже несколько раз, в вводной части и во время вопросов. Мы так вам сочувствуем.
Может, они аплодируют из жалости.
Может, время течет так странно, потому что я в шоке. Я улыбаюсь и в третий раз произношу «спасибо» одними губами. Мне хочется плакать, но я профессионал – и проглатываю накатившую волну печали. Нельзя озлобляться. Так говорила моя мать: нельзя озлобляться, Эльза. Это не для нас. Моя мама утверждала, что жизнь – бег наперегонки с озлобленностью. Она говорила: если умрешь до того, как озлобишься, значит ты выиграл. Она выиграла.
Толстый ребенок забирается на подиум с боковой стороны и направляется ко мне. Ему четыре-пять лет, не больше. Такой круглый и пухлый, что ему приходится расставлять ноги при ходьбе. Он подходит и – та-дам! – сует букет цветов из супермаркета мне в живот. Должно быть, чей-то ребенок. Обычно таких детей не посылают дарить цветы заезжим знаменитостям, даже второсортным. Он отворачивается, сходит, нет, скатывается с платформы и бежит назад, к маме.
Он перебирает пухлыми ручками, ножка вбок – шажок, ножка вбок – шажок, и бежит по проходу к крупной женщине в заднем ряду. Ее лицо сияет гордостью. Для нее он прелестен. Она просто кормит сына тем, что ест сама, и не считает его толстым. Я это вижу. Наверное, я единственная в зале, кто это видит. Все остальные видят милого малыша, который мило себя ведет.
Все дело во мне. Озлобленность принимает разные формы. Зловредные сплетни, неблагодарность, даже саморазрушительная диета. Сегодня озлобленность накатывает, как цунами, прямо на меня. Стена сожалений и упреков в милю высотой. И эта угрожающая волна несет с собой сломанные вещи – ножки стульев, мертвых людей, корабли. Она вот-вот меня накроет.
Моя мама умерла. Сегодня утром. В больнице неподалеку. Моя мама умерла.
И оно продолжается, глупое мероприятие в унылой библиотеке на острове, где я выросла. А в альтернативной вселенной я – дочь и моей мамы больше нет в живых. Я обожаю кошек. На YouTube есть восьмиминутная нарезка из видео с кошками, которые прыгают в закрытые окна и стеклянные двери, полагая, что те открыты. Ролик стал вирусным, и вы, возможно, его видели. Много разных кошек с восторгом летят в пустое, по их мнению, пространство, и вдруг их отбрасывает от стекла. Это смешно, но не потому, что кошкам больно, – им не больно. Смешно становится потом, когда кошки садятся на пол. Они смотрят на стекло в изумлении, гневе или смущении. Смешно, потому что у них очень человеческая реакция: «Это еще что такое?»
Думая о том, что мама умерла, я тоже врезаюсь в стекло. Я постоянно забываю и переключаюсь на другие вещи: надо пописать – у этой женщины пятно на шее – я хочу присесть; а потом БУМ! – я врезалась в стекло.
Но актеры – особые люди. Мы просто продолжаем. Если мы забываем реплику, или падает декорация, или коллега умирает на сцене, мы просто продолжаем. И вот я просто продолжаю.
Я стою на подиуме, рядом – Карен Литтл. Мы с Карен выросли вместе.
Она испортила мне жизнь в школе, а потом мы не видели друг друга семь лет. Я вижу, как сужаются ее глаза, когда она смотрит на меня. Я вижу, как поднимаются ее плечи, сжимаются губы. Может, сейчас она ненавидит меня еще больше. Мне неизвестен способ количественного измерения ненависти. Я забыла, что значит быть ее адресатом, и, может быть, поэтому ощущаю все так остро. После отъезда отсюда жизнь была ко мне добра.