Моя мама умерла, и, откровенно говоря, это не слишком меня заботит.
Я хочу сказать ей: слушай, Карен, знаешь что? Тело человека обновляется каждые семь лет. Каждая отдельная клетка, каждый атом сменяется в ходе семилетнего цикла. Мы не виделись семь лет, и ты стала другим человеком. Ты стала другим человеком. Мы можем просто забыть о прошлом.
Но на острове так не принято. Агрессию здесь не выражают словами. Мы слишком зависимы друг от друга, чтобы ссориться в открытую. Стоит пояснить, что Карен Литтл училась со мной в одном классе. Нас было тринадцать человек. Восемь девочек, пять мальчиков. Карен удавалось все. С двенадцати лет было ясно, что она станет старостой школы. Властная, спортивная, хорошо учится. Все Spice Girls в одном человеке. Кроме Бэби-спайс. Карен никогда не была неженкой. Детство, проведенное на ферме, этому не способствует.
У нее серые глаза и светлые волосы, как у викингов. Она и похожа на викинга. Высокая, грудастая, с бедрами словно созданными для деторождения. Прочно стоит на земле и в то же время выглядит так, словно высится на носу корабля.
А я сутулюсь. Ноль в учебе. Чужачка с темными волосами. Мать переехала сюда, чтобы учительствовать, но оставила эту идею еще до моего рождения. После несчастного случая ей ясно дали понять, что она здесь не нужна. Даже дети объявили ей бойкот.
Карен на голову выше меня. Поэтому было непонятно, зачем ей точить на меня зуб. Я никогда не понимала, откуда в ней столько ненависти ко мне. Все ненавидели маму из-за несчастного случая, но Карен ненавидела меня. Это невзаимное чувство пугало.
Никто не любил ни маму, ни меня, но Карен доводила это до крайности. Иногда я замечала, что она смотрит на меня так, словно хочет ударить. Ничего подобного, надо подчеркнуть, она не делала. Но я часто замечала, как она пристально смотрит на меня на вечеринках, с другой стороны улицы, в классе. Я боялась ее. Думаю, дома ей приходилось непросто, и она решила обратить свой гнев на меня.
Теперь Карен работает библиотекарем в школьной библиотеке.
Я влетаю лицом в стекло.
Здесь нет никого, кому можно открыться. Моя. Мама. Умерла. Три слова. Я еще никому их не говорила. Если не произносить их, может, вселенная осознает свою ошибку. Все обойдется. В последний момент позвонит губернатор и не даст ей умереть от рака легких. Может быть, так и выйдет, если я не буду произносить это вслух.
А может, мне страшно, что я возьму и заплачу. Я буду плакать и плакать и, возможно, умру от этого.
Никто в школьной библиотеке еще не знает об этом. Узнают, как только выйдут. Здоровье мамы – главная новость здесь. Все в курсе, что она плоха и лежит в местной больнице с раком легких. С тех пор как я вернулась, несколько человек сказали мне, что она поправится: лечат теперь лучше, чем раньше. Мне рассказывают счастливые истории о людях, у которых был рак: как они поправились и теперь бегают марафоны, взбираются на горы, словно родились заново. Упоминание о раке заставляет вспомнить случаи со счастливым концом, как будто люди боятся сглаза, и нужно чем-то уравновесить печальный разговор. Я поняла, что этого не прекратить. Люди нуждаются в позитивных историях. Здесь готовы поверить в смерть моей матери не больше, чем в мою. Моя мать – неоконченная песня. Просто умереть от болезни – совершенно не в ее духе. Она в жизни не делала ничего по-простому.
Но они знают, что именно поэтому я вернулась на остров, в родной городок, и теперь стою на подиуме вместе с Карен Литтл и слушаю нескончаемые аплодисменты.
Я снова говорю «спасибо» одними губами и наблюдаю, как мама толстого малыша сажает его к себе на колено. Он смотрит перед собой, раскрасневшись от бега. За его спиной мать закрывает глаза и целует ему волосы с такой нежностью, что мне приходится отвернуться.
Карен насела на меня в аптеке. Обязательно приходи, Эльза, пожалуйста. Мы будем так рады услышать тебя, узнать о твоем интересном опыте! Карен скрывает ненависть за улыбками. Как и все они. В любом другом месте нас бы прогоняли и шпыняли. Может быть, жгли бы кресты у нас на газоне. Враждебность окрасила бы повседневное общение, но остров маленький, мы не выживем друг без друга, так что агрессия становится фоновым гулом в приятном на первый взгляд существовании.
Туристы влюбляются в белые пляжи и пальмы. Семена сюда приносит Гольфстрим, и пальмы растут по всему острову. Пейзаж выглядит как тропический, пока не выйдешь из автобуса, отеля или арендованной машины. Здесь пронизывающий холод. И растительность неизменно делает его неожиданным.
По городкам с вискокурнями всегда бродят изумленные туристы из Испании или Японии в поисках магазинов со свитерами. Этим мы и славимся: виски и свитерами.
Карен устала наблюдать, как мне аплодируют. Но вот хлопки стихают, и она встает передо мной, загораживая обзор.
Спасибо! У нее пронзительный голос. Спасибо нашей местной знаменитости, мисс Эльзе Кеннеди! Очередной всплеск аплодисментов. О боже! Правое колено подкашивается, будто оно знает, что это никогда не закончится, и решило отправиться в сольное путешествие подальше отсюда.
Карен поворачивается, чтобы обратиться ко мне. Ее лицо слишком близко. Губы накрашены, помада попала на сухой участок кожи в уголке рта, и я чувствую ее запах; она близко. Мне кажется, что она укусит меня за щеку, и от этого хочется плакать.
У нас есть для тебя подарок! Она улыбается, приоткрыв рот, и переводит взгляд с меня на зрителей. Сейчас будет что-то особенное. Я вижу вспышку злобы в ее глазах, словно щелчок змеиного хвоста.
Резкий голос Карен проникает сквозь туман горя и досады. Особый подарок! Его вручит… Мари! (Здесь я пропустила.)
…Мари тоже выглядит страшновато. У нее необычайно крупное лицо и сальные волосы. Она взбирается на платформу, держа обеими руками желтую книгу в твердом переплете. Она выглядит так, будто доставляет священную пиццу.
Я знаю, что это не сюрреалистический сон. Это серые будни, просто меня захлестнули горе и шок. Моя мама умерла. Стекло отбрасывает меня назад, на террасу.
…Мари семенит ко мне, подиум слишком мал для троих, и я стараюсь освободить место, приклеив к лицу профессиональную улыбку.
Но потом я вижу, что у нее в руках. Та самая книга. Улыбка спадает с моего лица.
Голос Карен громко звучит в ухе.
Прекрасная книга об известном художнике Рое Лихтенштейне! Та самая, подумать только! Последняя книга, которую Эльза взяла в нашей библиотеке! Ну разве не здорово? И Анна-Мари вручит ее на память об этом замечательном визите!
Карен поворачивается и смотрит прямо на меня, заливаясь громким жизнерадостным смехом. ХА-ХА-ХА! Она смотрит мне прямо в лицо. ХА-ХА-ХА! Она так близко, что ее смех раздувает мне волосы, как порыв ветра.
Анна-Мари роняет большую книгу в одну мою руку и жмет другую. Бездумно улыбается, глядя через мое плечо. Потом уходит.
Как тебе это, Эльза?
Я не могу говорить. Я смотрю на нее. Форзац оторван, но это та самая книга. Пожелтевшая от времени обложка, выбеленный на солнце корешок. И тогда я понимаю. Я убью Карен Литтл. И убью ее сегодня.
Вернувшись домой, я сажусь в гостиной моей мамы с большим стаканом чистой водки в руке.
Я не пила семь лет и удивляю саму себя, налив «Смирнофф» в пинтовый стакан и ничем не разбавив. Именно это мне и нужно. Не бокал насыщенного красного и не бутылка пива, чтобы расслабиться. Мне нужен едкий, горький напиток, который вяжет язык и приводит в полубезумие. Мне нужен напиток, который вызовет тошноту и не доведет до добра.
До этого утра, до того как она испустила последний вздох, держа руку в моей руке, я думала о Тотти как о «маме». Теперь, оказывается, я называю ее «моей мамой». В шотландском гэльском нет притяжательных местоимений. Не бывает моей чашки чая. Чашка чая со мной. Теперь, когда мама больше не со мной, она стала моей мамой. Я заявляю свое право на собственность.
Моя мама повсюду в этой комнате, я чувствую ее запах. Я вижу книгу, которую она читала, до того как попала в больницу, – раскрытую на подлокотнике кресла. Дом загрязнен книгами. Это ее выражение. Загрязнен. Они повсюду. Это не мебель и не сувениры. Они не расставлены в шкафах по цвету корешков, ничего подобного. Они служат для дела. Лежат на полу в ванной, на кухне у плиты, на полу в коридоре, словно ей пришлось оставить чтение, чтобы надеть пальто и выйти. И ее вкусы были очень католическими. Любовные романы, классика, русская литература, детективы. Помню, однажды она дошла до середины книги и только тогда поняла, что читает ее во второй раз. Она читала не для того, чтобы порисоваться в книжном клубе или поучаствовать в дискуссии. Она никогда не демонстрировала свою эрудицию. Ей просто нравилось погружаться в это.
Книга из школы лежит передо мной на столе. Желтая, обвиняющая. На обложке – черно-белая фотография Лихтенштейна. Он стоит в контрапосте и выглядит несколько женственно. Высокий потолок белой комнаты за его спиной говорит о том, что снимок сделан в студии.
Я больше не могу на него смотреть. Диван развернут к окну. Газон спускается к бурному морю. Там Америка, скрытая за искривлением земной поверхности, и ничего больше. Там находится «отсюда».
Я часто сидела здесь на диване, когда она была жива, и планировала побег из этого местечка. Я уеду отсюда. На следующий день после шестнадцатилетия я умчалась с острова, как крыса с пожара. В Лондон, спать на полу, в кроватях, где мне не очень-то хочется быть, лишь бы уехать отсюда. Я бы продала за это душу. Но моя мама осталась.
Она приехала навестить меня в Лондоне, как только у меня появилось свое жилье: я снималась в мыльных операх и деньги лились рекой. Ничто не создает такого ощущения богатства, как бедность в прошлом. Тотти приезжала в Лондон «навестить». Всегда «навестить». Возвращение назад не обсуждалось. Она всегда собиралась вернуться назад, на остров, который ее ненавидел.
Я просила ее остаться со мной в Лондоне. Несколько раз. Рыдающая, пьяная, умоляющая. Она брала мою руку и говорила: «Я люблю тебя», и «Ты же знаешь, что я не могу», и «Тогда они победят». Наконец она сказала, что больше не приедет ко мне, если я попрошу еще раз. И надо бросить пить, Эльза. У тебя нет зависимости, но ты пьешь из неверных соображений. Пей для удовольствия, сказала она, и только для удовольствия. Никогда не пей для смелости. Именно этим