Но потом, смеясь, я мельком замечаю, как он смотрит на меня. Он широко улыбается, форменная рубашка расстегнута у воротника, галстук распущен. Рука лежит на столе, взгляд устремлен прямо на меня, смеющийся и оценивающий. Я знаю этот взгляд и сочувствую брошенной девушке с другой стороны острова. Тэма легко понять неправильно.
Когда я протрезвею, то, может, скажу ему: ты кажешься гетеросексуалом, Тэм. Быть самим собой – это актерская работа. Я хорошая актриса, а Тэм нет. Он посылает абсолютно неверные сигналы.
Я скажу ему потом. Когда губы будут меня слушаться.
Мы становимся другими людьми, говорю я, запинаясь, каждые семь лет, ты в курсе? Он отвечает, что нет, и я пытаюсь объяснить, но выходит не очень-то. Слова ускользают от меня. Я поднимаю взгляд: Тэм очень серьезен.
Он говорит: Эльза, ты пьяна. Тема сменилась, и он недоволен тем, что я пьяна.
Я могу выпить, если хочу. Ты мне не чертов босс, Тэм.
Да, говорит он серьезно. Я и есть босс. Я полицейский. Ты пьяна, и ты за рулем. Зад машины разбит всмятку. Я босс. Куда ты ехала?
Я смотрю на него и думаю, что он знает, куда я ехала, но говорю: никуда. Я знал, что, когда она умрет, ты что-нибудь сделаешь, говорит он, будто я пороховая бочка, сумасшедшая, которой нельзя доверять, потому что я точно все испорчу, если рядом нет мамы, которая брала удар на себя. Я поднимаю взгляд, и вижу бутылку «Смирнофф», и знаю, что не стала бы пить, будь она еще жива. Мир провел без нее меньше суток, а я уже сажусь за руль, выпив, и пытаюсь убивать людей. Я понимаю, что веду себя неправильно, и поэтому мне хочется язвить.
Я говорю: значит, Тэм, ты пришел не повидаться, а остановить меня? Я называю его грубым словом. Что ты за человек? Тебе дела нет ни до меня, ни до моей мамы.
Но на лице Тэма не дергается ни один мускул.
Даже не пытайся, говорит он.
Даже не пытайся делать что, Тэм?
Не пытайся вызвать у меня чувство вины, Эльза. Ты совсем пропала, даже не писала. Не позвонила мне и не сказала, что она умерла. Из-за того что с ней случилось, я стал полицейским, поэтому даже не пытайся провернуть со мной эту фигню.
Но я все еще злюсь, ведь я настолько не права, и говорю ему просто-напросто грубые и злые слова. Пьяная тирада, от которой я кривлюсь, еще не закончив кричать. Я начинаю плакать, охваченная стыдом и расстройством оттого, что говорю такие недобрые и мерзкие слова. Я не гомофоб. Я не думаю, что полицейские так поступают. Просто я совсем пьяна, а мама мертва, а они так плохо к ней относились, и у Карен все это время была книга, и это несправедливо.
Я в ярости и пьяна, и мне стыдно, и я не права и от этого плачу так, что ничего не вижу. Тэм дышит с трудом. Непонятно почему. Когда слезы отступают, я вижу, что он согнулся и держится за живот. Я думаю, что его тошнит, а потом понимаю: он смеется, и очень сильно, над тем, что я сказала о полицейских и что он может с ними сделать.
Если бы ты их видела, этих полицейских! Невозможно, даже на спор!
У меня меняется настроение – так же резко, как направление ветра в открытом море. Я надеюсь, что этот кофе для меня.
Глаза ужасно болят. Режут мне мозг. На этот раз я просыпаюсь в постели. Полностью одетая. Я стараюсь не открывать глаза, принимая сидячее положение. Я хватаюсь за кровать, чтобы не упасть, и осторожно иду на цыпочках в ванную. Рот заполняется морской водой, и приходится бежать, несмотря на глаза-убийцы.
В прихожей витает запах кофе. Я боюсь, что повредила себе обонятельную систему всей этой водкой, ведь я совсем к ней не привыкла, но потом захожу на кухню и вижу, что Тэм готовит новую порцию кофе. Я чувствую себя ужасно.
Силы небесные, говорит Тэм, вот это сюрприз!
Он делает яичницу. Я не могу есть, но его присутствие успокаивает настолько, что я не собираюсь ему мешать.
Тебе не стоит сегодня садиться за руль, Эльза, говорит он. В твоей крови все еще много алкоголя, и фары разбиты.
Я не отвечаю. Сижу, прикрывая глаза рукой, слушаю, как он кладет хлеб на гриль, как соскребает яйца со сковородки, и думаю: если бы сейчас были пятидесятые, мы могли бы счастливо жить в браке по расчету, без секса.
Тэм и я.
К кому ты ехала вчера, Эльза?
Я вспоминаю о горе, таком глубоком, что оно почти заглушает похмелье.
Я говорю ему: я хочу убить Карен Литтл.
Он перестает готовить и смотрит на меня. Я не могу послать ему ответный взгляд. Он ставит две тарелки с яичницей-болтуньей на стол. Берет тосты с гриля и кладет по ломтику на каждую желтую горку. Я подтягиваю к себе тарелку. Карен отдала мне книгу. Тэм замирает. Какую книгу?
Лихтенштейна. Она дала ее мне вчера в библиотеке. Сказала, что это последняя книга, которую я оттуда брала. Никто не брал ее с тех пор. Записка осталась в ней.
Тэм садится. Кладет руки по обе стороны от тарелки, как концертный пианист, что собирается с мыслями перед выступлением.
Наконец он открывает рот. Я сам убью эту стерву, говорит он.
В больнице мне сообщают, что сегодня с мамой ничего делать нельзя. Им нужен патологоанатом с материка, чтобы провести вскрытие, но паромы отменили – надвигается шторм. Я могу сидеть дома одна или пойти и разобраться с Карен. Тэм говорит: пойдем.
И вот я в рабочей машине Тэма, большом полицейском «рейнджровере». Он говорит, что сегодня не работает, поэтому спокойно может возить меня. Он очень зол из-за книги. Хочет знать, как она вручила ее мне. Я рассказываю о церемонии: как она на глазах у всех повернулась и выдала ХАХАХА мне в лицо. Он так злится, что ему приходится остановить машину, выйти, побродить и выкурить сигарету. Я смотрю, как он ходит на крепнущем ветру, ссутулившись, как оранжевые искры летят от кончика его сигареты на фоне серого моря – маленькие безнадежные блестки.
Вернувшись, он вынимает из бардачка фляжку, отхлебывает из нее и передает мне, как будто пить в машине теперь нормально, раз он так зол. Я пью, чтобы сделать ему приятно. Чувствую, как алкоголь проскальзывает вниз и щиплет острые края моего похмелья. Когда другой так же зол, как ты, это успокаивает. Он кивком велит мне пить еще, и я пью. Алкоголь согревает, облегчает головную боль, и вдруг все становится чуть легче. Злиться легко, и будущее кажется неважным. Важно одно: остановить Карен.
Наконец Тэм нарушает молчание, лицо его сильно покраснело. Он говорит, что мы найдем Карен и увезем куда-нибудь. Мы даже спрашивать не будем о записке и о книге; у нее появится шанс отговориться. Если мы спросим, она скажет, что ничего об этом не знает. Обвинит кого-нибудь другого. Станет клясться в своем неведении. Мы просто застанем ее одну, а потом сразу сделаем это: пырнем ножом в шею. Все сойдет нам с рук, потому что мы сделаем это вместе. Мы предоставим алиби друг другу. Мы решим, кто именно нанесет удар, когда окажемся там. Но я уже знаю.
Он ведет машину и спрашивает меня о книге, и я говорю, что никто не брал ее с тех пор, как я достала ее из куста утесника и отнесла обратно в школу. Он помнит, как я тогда расстроилась. Говорит, это стало жестоким ударом и для него, потому что я взяла и уехала, а ведь я была его единственным другом. Карен разрушила и его жизнь, потому что спугнула меня.
Я знаю, что это правда. В то время Тэм был настолько одержим мной, что я чувствовала себя неуютно. И не так уж это было безобидно. In vino veritas[75]: если бы я не глотнула из его фляжки, то, возможно, не поняла бы внезапно, что уехала в том числе из-за отношений с Тэмом. Отчасти я уехала из-за него. Его было слишком много. Его любовь душила, но раньше я этого не понимала.
Приехав в город, Тэм паркуется в тихом проулке. У него закончились сигареты. Ему нужны новые, поэтому он идет в сторону магазинов, а я захожу в школу и ищу Карен. Он говорит: надо притвориться, будто я что-то забыла. Я смотрю, как он удаляется от машины, чешет голову и закрывает рукой свое красивое лицо.
Карен Литтл нет на месте. Библиотекарь работает на полставке, объясняет школьный секретарь. Карен бывает только по понедельникам, вторникам и полдня по средам. Секретарь пытается сменить тему и разглагольствует о сокращении финансирования, но видит, что я не слушаю. Потом останавливается и, кажется, понимает, что я нетрезва. Она ждет, пока я не заговорю, склонив голову набок, как любопытная чайка. Потом она предполагает: я что-то забыла вчера? Надо было сказать, что да, забыла, но в этот самый момент я думаю о маме, которая лежит в темном выдвижном ящике, внутри холодильника морга, и, честно говоря, просто разворачиваюсь и ухожу.
Снаружи, на парковке, ждет Тэм с включенным двигателем. Я сажусь в машину. Карен нет, говорю я ему. Она дома. Машина трогается, и я понимаю, что он знает, где живет Карен. Но Тэм – полицейский в небольшом местечке. Наверное, он знает, где живут все местные. А потом мне становится интересно, почему он не выключил двигатель, хотя не знал, что Карен в школе нет.
Мы выезжаем из города на плоскую ветреную пустошь. Я украдкой смотрю на Тэма. Он в бешенстве. Он закусил щеку, а я почему-то вспоминаю о Тотти. Не о том, что она умерла, а ее слова насчет озлобленности. Тэм выглядит озлобленным, и мне его жаль. Я мельком вижу себя в боковом зеркале: хмурая, озлобленная на вид. Тотти не хотела такого для меня. Я знаю эту дорогу. Мы направляемся к дому Паки Харриса, и я спрашиваю почему.
Там живет Карен, говорит Тэм. Единственная из его родни, кто остался на острове. Я всегда об этом знала. Здесь все в родстве друг с другом, кроме нас, приезжих, но я не думала, что они такие близкие родственники. Троюродная сестра, мрачно говорит мне Тэм, когда мы проезжаем небольшой фермерский дом с объявлением «Продается». Полотнище бьется на ветру, как белый флаг.
Объявления «Продается» на острове – признак беды. Люди здесь рождаются, живут и умирают в одном и том же доме. Такое полотнище означает, что владельцу дома некому его оставить – или наследники живут на материке. Люди с материка не понимают, как здесь пользуются домами. Они продают их за наличность или проводят в них отпуск – две недели плюс пасхальные каникулы. С этими домами так поступать нельзя. Нужно