все время жечь камин, чтобы они не отсырели. Чтобы не прогнили. Эти островные дома строятся не как временное жилье. Им нужна постоянная забота. Карен Литтл взяла на себя постоянную заботу о доме Паки Харриса.
Моя мама убила Паки Харриса по случайности. Переехала его на главной улице в майское воскресенье после обеда, буквально перед моим рождением. Комиссия по расследованию несчастных случаев со смертельным исходом пришла к выводу, что мама не виновата. Она не пыталась объяснить, что произошло. Просто переехала его один раз, целиком. Она никогда не говорила мне об этом, но я слышала историю от всех остальных с разнообразными добавлениями. Но записка, та записка в книге содержала первую известную мне версию, разумно объясняющую причину. Паки ее изнасиловал. Она забеременела мной. Она его убила. Именно поэтому.
Паки Харрис был местным. А моя мама – нет. Поэтому остров встал на его сторону, ведь верность иррациональна, а в таких маленьких местах все, в общем-то, держится на верности.
Все семь лет со времени моего отъезда я часто думала о том, каково было моей матери ходить на сносях и день за днем видеть того, кто ее изнасиловал, – как он стоит в церкви, делает покупки в супермаркете, гуляет по берегу моря. Я бы тоже переехала его машиной. Но записка, однако, – эта записка заставила меня осознать, как глубоко она была уязвлена. Мне никогда не приходило в голову, что у нее был мотив, пока я не увидела записку. Но если они знали, если все они знали, что он ее изнасиловал и в этом была причина, неужели никто не проявил ни капли сочувствия? Они плевали в нее на улице. Она не могла поесть в кафе: никто не разговаривал, пока она там находилась. Она пользовалась библиотекой, пока ей не запретили ходить туда за «пронос еды». У нее в сумке был пакет с чипсами. Я не уеду, часто говорила она, потому что, где бы вы ни жили, жизнь – это бег наперегонки с озлобленностью, и если я остаюсь, то бегу быстрее.
Мне так грустно об этом вспоминать. Я – дом, в котором нет очага. Я смотрю, как Тэм ведет машину по узкой дороге. Он выглядит так, словно последние семь лет в нем горел старый добрый костер. Щеки розовые, глаза сияют. Он сидит очень прямо, не касаясь спинки кресла. Он озлоблен до предела и готов действовать. Я сутулюсь. Так странно, что мы вдвоем едем в машине. Тогда мы оба не умели водить. Тэм съезжает на проселок, чтобы срезать путь, и мы огибаем холм, вдающийся в бешеное море. У мыса двенадцатиметровые волны захлестывают голые черные утесы. Море пытается вгрызться в берег, но безуспешно. Каждый раз, отступая, чтобы перевести дух, оно терпит неудачу. Но продолжает пытаться.
Внезапно мы видим дом Паки Харриса, резко очерченный силуэт на фоне надвигающихся грозовых туч. Это одно из причудливых викторианских зданий, которые кажутся здесь непременной деталью пейзажа, так как стоят уже сто пятьдесят лет. Постройка внушительная, приземистая, основательная. Крыша украшена зубцами; окна большие, и их много. На высоком мысу никогда не стихает ветер, дующий прямо от воды. Дом – это акт сопротивления, элегантный кукиш ветру и океану.
Очень похожий на самого Паки, насколько мне известно.
До того, как я узнала, что он может быть моим отцом, до записки, я слушала рассказы о Паки без предубеждения. Я знаю, что люди ненавидели маму и любили Паки, но он явно не имел ко мне никакого отношения. Паки был буйным. Паки дрался в барах и ездил на пони в город по воскресеньям. Паки толкнул священника в кусты. Паки сжег сарай. Я слышала много рассказов о нем. Он был уродливым, но буйным, а здесь это ценят.
Мы приближаемся к дому, и большую, тяжелую машину атакует ветер. Тэм находит защищенное место в стороне, заезжает прямо туда и ставит машину на ручник. Он хочет поговорить со мной, прежде чем мы зайдем. Снова достает фляжку. Я не хочу больше пить, но он заставляет взять ее. И тихо говорит, что произойдет: он постучит во входную дверь. Я обойду дом и посмотрю, не открыта ли задняя дверь. Если открыта, я войду и отыщу кухню – первая дверь направо. Там есть блок с кухонными ножами. Карен подойдет к входной двери и впустит Тэма. Тэм приведет Карен на кухню, где я спрячусь за дверью, с ножом в руках. Я ударю в шею.
Тэм смотрит на меня, желая получить подтверждение, и я киваю. Он говорит, мне нечего бояться. Он будет рядом. Он улыбается и заставляет меня выпить еще. Он больше не пьет, потому что он за рулем. Он полицейский. И не может потерять права.
Мы выходим с разных сторон, и я огибаю дом. Вдруг ветер толкает, мутузит, дергает меня; приходится низко сгорбиться и пробежать по ступенькам к двери. Она открыта. Я вхожу. Я запыхалась от яростного ветра и короткого пробега вверх по ступенькам.
В темном холле, отделанном камнем, тихо. Скорее всего, Карен нет дома. Эта возможность не пришла в голову ни мне, ни ему – таким глубоким было наше согласие. Я тесно прижимаюсь к стене и слушаю, как поскрипывают окна и свистит ветер снаружи. В дальнем конце холла холодный белый свет льется в коридор.
Три стука. Бам. Бам. Бам. Тень Тэма на ковре. Карен даже нет дома.
Я делаю глубокий вдох.
Сверху слышится скрип. Это не ветер. Скрипит пол под тяжестью тела. Карен стоит где-то наверху. Она делает шаг, и я понимаю, что она задается вопросом, не стучал ли кто-нибудь в дверь. Тогда Тэм стучит опять. Бам. Бам. Бам. Теперь она уверена и выходит в холл второго этажа. Останавливается на верхней площадке лестницы, откуда должна быть видна дверь. Тихо охает и торопится к Тэму, который стоит внизу. Кажется, она немного раздражена его приходом, так как широко распахивает дверь.
Почему ты стучишь, спрашивает она.
Тэм смотрит в прихожую, проникает внутрь, закрывая за собой дверь, хватает ее за локоть и тянет в комнату.
Томас? Она зовет его официальным именем, взрослым именем. Чего ты ждал на ветру? Тебе позвонил адвокат? Она тараторит, как домохозяйка у забора, но Тэм ничего не отвечает.
Их голоса перемещаются из прихожей в никуда и вдруг появляются из первой двери направо. Они на кухне. Они вошли на кухню через другую дверь, а я уже должна быть там, с ножом из блока для ножей.
Впервые в жизни я пропустила сигнал для выхода на сцену.
Я бросаюсь на дверь и падаю в комнату. Смотрю вверх. Вот Тэм, стоит за Карен, держит ее за локоть и вроде как толкает ее вперед, ко мне. Вот, прямо передо мной, рабочая поверхность с большим набором ножей в блоке. Там много ножей, может быть пятнадцать, всех размеров, и деревянные рукоятки указывают прямо на мою руку. Я могу за секунду дотянуться и схватить один из них.
Рот Карен широко открыт. Лицо Тэма за ее плечом похоже на мрачную грозовую тучу.
Я говорю: привет, Карен.
Никто не понимает, что же делать. Мы все стоим как вкопанные.
Привет, Эльза, говорит Карен.
Если бы я была дома, в Лондоне, и человек, с которым я ходила в школу семь лет назад, ввалился бы ко мне через кухонную дверь, у меня, наверное, возникло бы много вопросов. Но Карен просто смотрит на пол перед собой и говорит: чаю?
Чашечку чая? Хочешь горячего чая?
Вообще-то, говорю я, глядя на Тэма, лицо которого все сильнее наливается кровью, было бы здорово, Карен.
Карен ловко, словно привыкла к этому, выворачивает локоть, вырываясь из рук Тэма, и делает шаг в сторону. Берет чайник с плиты. Поворачивается и смотрит на нас обоих, о чем-то думая, а потом говорит: тогда поставлю, пожалуй, целый чайник.
Никто не отвечает. Движение локтя говорит о том, что чутье меня не обмануло. Тэм уже держал ее за локоть. И Карен уже много раз вырывалась. Он знал, что сегодня она не в школе. Я помню, как он смотрел на меня накануне вечером, как оценивал меня смеющимся взглядом, сидя за столом.
Карен поворачивается к нам спиной, наполняя чайник из крана. Тэм кивком показывает на блок с ножами. Вот он, написано у него на лице, вон там. А у меня на лице написано: что? Что ты говоришь? О! Тэм? Ножи? О да! Я забыла о ноже! Хорошо! Но про себя я говорю совсем другие вещи. Он не виноват, что не понимает этого. Ведь я постоянно снимаюсь в дерьмовых телесериалах. Тэм не знает, что я хорошая актриса.
Карен ставит на стол кружки и пакет с печеньем. И начинает беседу. Со мной.
Эльза, говорит она, я слышала, твоя мама умерла. И я знаю, что она умерла перед тем, как ты вчера пришла в школу.
Мы смотрим друг на друга, и я вижу, что она сейчас заплачет. Мне очень жаль, говорит она, и я думаю, не книгу ли она имеет в виду. Но нет. Я о выступлении, говорит она. Должно быть, ты решила, что не можешь отменить его. Или была в шоке, я не знаю, но мне очень жаль.
А потом она кладет мне руку на предплечье. Я вижу по глазам, что она и вправду сожалеет, соболезнует моей утрате и всем горестям всех дочерей и матерей, и я начинаю плакать.
Карен обнимает меня, мне тепло и уютно. Я слышу, как она тихо утешает меня: о нет, о нет, о милая. Она шепчет: надеюсь, тебе нравится книга. Я слишком сильно рыдаю, чтобы оторваться от Карен, и она добавляет: Тэм вспомнил, что раньше она тебе нравилась.
Думаю, Тэм ее не слышит. Он думает, мы шепчемся о чем-то женском. Мы стоим, горестно прижавшись друг к другу, довольно долго, пока свисток чайника не прерывает этот раунд.
Она усаживает меня за стол, я беру себя в руки, вытираю лицо и смотрю на Тэма. Тэм пристально смотрит на стол, ожесточенно хмурясь. Он перестал искать меня взглядом и кивать на ножи и так далее. Он ничего не слышал, но понял, что я не буду пырять ее ножом и никогда не собиралась. Он не знает, что теперь делать. Карен ставит передо мной тарелку с сахарным печеньем и дает мне чашку чая.
Я положила тебе сахар. Ты, наверное, не пьешь чай с сахаром, но я положила, потому что ты, наверное, пережила сильное потрясение.
Карен садится коленями ко мне. Берет кружку и, не глядя на Тэма, направляет на него палец.
Он тебе сказал? Я шмыгаю носом. О чем?
Она улыбается: о нас – и уголок ее рта лукаво изгибается.
Я непонимающе мотаю головой.
Она бросает на него взгляд. Он напряженно смотрит на нее, но она все равно говорит: