– Эй, а на фига ты стены тут красила? – спросил он. – Это ЖЭУ должны делать текущий ремонт. Мы им за это как бы платим.
– А вам не противно заходить в этот подъезд?
– Противно, хотя, вообще-то, по фиг. У нас в камере грязнее было.
– Вы мне сами как-то предлагали скинуться на краску для подъезда, потому что ремонт здесь ведётся чисто теоретически, – Лиза говорила соседу «вы», хотя он был старше неё дай Бог лет на одиннадцать. Это помогало создать между ними непрошибаемую стену. Сосед иногда хамил, но в интеллигентские дела не лез и замок взломать не пытался.
– Чего-о? – изумился бывший зэк и чуть не уронил сигарету.
– Забыли?
– А чего забывать, я не говорил такого.
– Говорили.
– Значит, пьяный был. – О, это неизбывное неумение русского человека отвечать за свои слова, это вечное железобетонное алиби – «пьяный был». Пьяному и сумасшедшему в России всё можно. Вменяемому и трезвому в России если что-то и можно, то лишь изредка.
– Дайте сигарету, – вдруг попросила Лиза. Она не курила уже три года, но сейчас пришёл пиздец. Ей нужна была сигарета, как соломинка утопающему. Она осторожно взяла эту дешёвую болгарскую гадость и пошла наверх. Сосед смотрел ей вслед и периодически плевал себе под ноги.
Было уже поздно. Форточка была открыта, в комнате – полно мошкары. «Наш район наиболее близок к природе», – говорил местный чиновник в недавно откорректированном Лизой интервью. Она устало набрала всё тот же номер.
– Алло, – ответил Коля Рифатов. – Алло, – повторил он нервно, – я слушаю.
Лиза молча торжествовала: это и требовалось доказать.
– Привет, Коля, – мягко сказала она.
– Ёбан в рот, – сказал Ник Валерий, – тебе чего всё время надо, а?
– Это я у тебя должна спрашивать: что за детские выдумки? Он, типа, телефон продал! Если бы ты сейчас мог определить номер, история повторилась бы, или ты успел придумать новый сценарий? Стыдно, Коля.
– Я тут вообще не причём, – мрачно ответил Ник Валерий Галл.
– А кто причём? Спустя сутки я имею право обратиться в милицию в связи с исчезновением человека. Про ваш преферанс я уже молчу.
– И молчи, – посоветовал Коля, – там все повязаны, я сам не знал, что будет такая фигня. Всё будет нормально, он скоро вернётся.
– Меня второй день караулит в подъезде какой-то тип. Домой звонят с угрозами. Передай моему мужу: если он по-прежнему не хочет разводиться, но я его таки не устраиваю, всё может решиться более радикально – меня убьют, и он останется счастливым вдовцом.
– Я ему скажу, – неуверенно пообещал наследник Бодлера.
– А ещё ты велел своей бабе врать, что уехал в область, хотя ты в Калининграде, и тебя недавно здесь видели. Просто театр юного зрителя. Не надо считать людей глупее, чем они есть.
– И тебе того же, – злобно порекомендовал Коля.
– Дай ему трубку, если не трудно.
– Как я ему дам трубку?! – заорал Коля. – Его здесь нет!
– Не знаю, не знаю. От вас обоих любого вранья можно ожидать.
Послышались гудки. Лиза решила доконать его и снова набрала номер, но Рифатов уже отключил телефон.
В половине первого ночи дверь с мерзким скрежетом открылась, и в комнату вошёл Андрей. На нём был свитер – то ли новый, то ли чужой. Он достал из кармана бумажник, отсчитал несколько купюр и положил на тумбочку.
– Это компенсация мне за моральный ущерб? – сдержанно поинтересовалась разбуженная Лиза.
– Это для расчётно-кассового центра. На тебя страшно смотреть. Ты как будто сейчас мне по роже заедешь.
– Было бы неплохо, – сказала Лиза.
Несколько секунд они пристально глядели друг на друга.
– Ты полный мудак, – сказала она, – тебе это известно?
– Спасибо за мнение, я его учту.
– Постарайся. Как твоё здоровье – или ты всё это время ломал комедию, пытаясь меня разжалобить?
– Я ушёл из дома чёрт знает в каком состоянии, – с ненавистью в голосе начал Андрей, то и дело косясь на перегородку, за которой спала старуха, – чтобы не подвергать тебя опасности: меня бы стали здесь искать, выяснять, ты бы вмешалась, и добром бы это не закончилось. Мне уже лучше, но иногда кажется, что я подыхаю. Мне тебя очень не хватало. Я понял, как мне с тобой повезло. Господи, какие у всех жёны – то вульгарные курвы, требующие склады шуб и вороха цветов в целлофане, то истерички, бьющие посуду по любому поводу… Я тебя люблю, – признался он со сдерживаемой ненавистью в голосе.
– Да, я в этом уже убедилась, спасибо.
– Я старался держаться. В Угличе я почти не играл, ты же помнишь. Я понимаю, что это болезнь. Я книжки про это читал, но уже лет шесть не могу от этого избавиться. Меня же в Питере с работы на самом деле из-за игры выгнали, один подонок на меня начальству стукнул. А дочь начальника и в самом деле писала фигню, это я тогда правду сказал.
– Меня от тебя тошнит, – сказала Лиза. – Это тоже правда.
– И что, мне повеситься теперь, что ли?
– Ага, вперёд и с песней. Как хорошо – ты отойдёшь в мир иной, а долги платить буду я. А письмо из Углича ты видел? – Накануне Лиза положила его на холодильник.
– К сожалению. Что ж, – вздохнул Андрей, стягивая свитер, – значит, не судьба нам было зарабатывать сдачей квартиры.
– Замечательно. Нет… это уже ни в какие рамки не лезет. Ты полностью и окончательно офигел. Я не могу с тобой больше жить. Кто знает, что ты выкинешь завтра, послезавтра, через полгода?
– Бог.
– Уматывай отсюда. А потом уйду я. Лучше комнату в общаге снять, чем прозябать здесь, возле угольного котла, – там хоть центральное отопление.
– Что толку так жить? – спросил Андрей у мошкары на потолке и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Лиза в тихом бешенстве выключила лампу и заперла дверь. Она хотела уснуть, но не могла. Время текло, как вода из балтийских кранов после полуночи – издевательски медленно. В голове у Лизы вертелся перифраз Маяковского:
Неужели нельзя, чтобы было без мук –
убивать, убивать, убивать•?
Наконец она встала, накинула халат и пошла посмотреть – покинул этот мерзавец квартиру или ещё нет. В ванной горел свет. Дверь была заперта.
– Если не откроешь, я вызову милицию, – предупредила Лиза. Ответом были молчание и слабый шум воды. – Ты вены решил порезать, не иначе? Вот будет сюрприз для тёти Веры. Кому же она будет дарить свою ветеранскую пенсию?
Дверь со скрипом распахнулась. Андрей сказал:
– Горячей воды нет. Я даже сдохнуть не могу по-человечески.
Что, ты думаешь, произошло затем?
Лиза сказала мне: «Я вела себя, как Эдварда из дурацкого романа Гамсуна. А он вёл себя просто как дурак».
Он сказал:
– Я же не настолько испортил отношения с тобой, чтобы мои шансы снизились до нуля. Я ведь всё понимаю и люблю тебя такой, какая ты есть.
Сейчас я тебе всё объясню. Ещё в школе одноклассники из неблагополучных семей научили меня играть в карты. Я не выносил математику, и игра в «пьяницу» стала почти единственным средством скрасить омерзевшие до потери пульса уроки. Я бы мог читать на алгебре книги, но негласной моралью класса это не возбранялось только девочкам, хотя и некоторых из них травили. Собственно, таких было всего три или четыре. Не травили только чемпионку школы по лыжам, у которой, кроме лыж, были ещё и мозги. А парням и вовсе читать всякую художку было нельзя. Надо было писать девчонкам непотребные записки, разглядывать фотографии непотребных баб, перешёптываться, угрожать, рисовать рожи на партах. Пожалуй, всё. «Ботаникам» устраивали «тёмную». Если такой мальчик был из обеспеченной семьи, бить его боялись, поэтому просто игнорировали.
О чём я? А, да, о «пьянице». Умение молниеносно перетасовывать подержанную колоду с изображениями голых баб ценилось в моём тогдашнем кругу невероятно высоко. Я научился этому. Семь лет спустя, в универе, одна пожилая преподавательница, Дора Иосифовна, сказала, что у меня руки пианиста. Перетасовывать карты – такое же искусство. А игре на пианино меня никто не учил. Моего прадеда-комиссара в-угадай-каком-году записали во враги народа. Он, говорит дед, не возражал. Он и был врагом народа. Сначала русского, потому что хотел отомстить за увиденные им в детстве пять погромов в разных городах черты оседлости. Потом советского, потому что сразу понял, какая это идиотская идея – создать Совдепию. Его расстреляли, а детям запретили проживание в Москве. Поэтому я родился в ненавистном мне Угличе, где все ненавидели жидов. Мать всячески пыталась забыть о своём жидовстве, но у неё не получалось: она была тоньше, интеллигентнее, просто красивее, чем её соседки, неряшливые, оплывшие тупомордые хамки. Толстых евреек тоже немало, но они красивее и колоритнее русских. Можно утверждать обратное, но это будет субъективное мнение в духе «гей, славяне, мойтесь в бане». Я тебе точно говорю.
Я стал играть на копейки, которые тратил на пиво и жвачку. В общем, ничего интересного. Перед поступлением в универ у меня проснулось религиозное чувство, конечно, под воздействием стресса, и я попытался бросить играть и курить. Мне стало на всё плевать, жизнь казалась скучной, учёба – тоже. Меня отчислили, отправили в армию, – лучше бы меня сразу отравили. Потом я был комиссован из-за вегетативно-сосудистой дистонии и вернулся в универ, где опять стал играть. Мне часто везло, и я врал матери, что подрабатываю, хотя работать во время учёбы не хотел из принципа. Я терпеть не могу наше ублюдочное, блевотное государство, ещё худшее, нежели «совок». Я не хотел кормить на свои налоги чиновную шушеру: слишком хорошо знал, что это за люди, но если я буду рассказывать ещё и об этом, то не закончу до завтрашнего утра.
Так как воровать по-крупному я не решался, то приходилось посещать общежитские комнаты, которые в кругу искушённых студентов именовались: «гадюшник», «притон», «Васина помойка». Неискушённые учащиеся и не представляли, что там творилось. Там даже торговали героином. Это не редкость для питерского или московского вуза с древними педагогическими традициями.