В полночь обе женщины пришли на кладбище, где был похоронен ряд выдающихся деятелей лютеранской церкви. Старая Лизе долго читала заклинания, пока из могил не стали подниматься епископы с крестами на груди и посохами в руках. Один из них, самый старый, сказал:
– Я знаю, зачем ты пришла. Завтра ты и твоя племянница принесете на кладбище семь бутылок пива “L;wenbrau”, и я накажу мерзавца.
В следующую полночь Лизе и Маргрет пришли на кладбище и стали доставать из пакетов бутылки, как вдруг раздался незнакомый мужской голос:
– Что вы здесь делаете? Это частная собственность господина Пера Персона. Он считает, что кладбище отлично вписывается в геометрию его владений.
Приехала полиция и попыталась арестовать дам по обвинению в нарушении частного пространства.
Тем временем Олаф Кристиансон спокойно спал в своей кровати, как вдруг его разбудило прикосновение руки, холодной, как сорок тысяч льдин:
– Вставай, богоотступник! Это я, епископ Эйнархьяльмарсигурдсон!
Перед Олафом стоял старик в длинном темном одеянии, с крестом на груди и посохом в руке.
– За твое непотребное поведение, – сказал он, – ты будешь превращён в белого медведя, отправлен в Антарктиду, и заклятие не спадёт до тех пор, пока какая-нибудь женщина не согласится от тебя забеременеть. На пятый год после произнесения заклятия ты сможешь ровно в полночь превращаться в человека и пребывать в сем бренном облике до третьих петухов, чтобы уговорить встреченную тобой женщину родить от тебя ребёнка. Такова кара за погубленную невинную душу.
– А может, лучше в Исландию? – жалобно попросил Олаф Кристиансон, который всё-таки имел высшее образование и знал, что в Антарктиде не бывает петухов и бывает очень мало женщин.
– Ни в коем случае, – отрезал епископ. – Слишком ближнее зарубежье.
Он взмахнул посохом и стал читать непонятное длинное заклинание. Олаф Кристиансон стал лихорадочно одеваться. Он чувствовал, что нужно бежать.
В этот момент в дверь позвонили.
– Откройте, полиция, – послышался снаружи полусонный голос. Дело было в том, что сосед Олафа Кристиансона увидел в глазок, как к дверям квартиры напротив подходит странный человек в рясе, и решил, что это переодетый вор.
– Чёрт побери, – пробормотал епископ и испарился.
Так как он не дочитал заклинание до конца, Олаф очутился не в Антарктиде, а в России, и превратился не в медведя, а в собаку. Но условие епископа оставалось в силе.
Закончив историю, швед с грустью посмотрел на Таню. Мишке это не понравилось.
– Ещё чего! – сказал он. – Ты, значит, расколдуешься, и обратно в свою Финляндию, а я чужих детей расти?
– Ты можешь уехать в город и там завести свою семью, – сказал швед. – Растить детей в условиях экономического кризиса не есть хорошо.
– Еще чего! – возмутился Мишка. – Я на городской ни за какие бабки не женюсь. Они только и умеют, что волосы красить да выпендриваться. Мне нужна своя, деревенская, чтобы знала, кто в доме хозяин.
Тут с улицы послышался хриплый женский голос, поющий русскую народную песню «Напилася я пьяна».
– Тётя Наташа! – испугался Мишка и выпрыгнул в окно. Танина мать замахнулась на него бутылкой из-под самогона.
– Ты что это, зараза? К моей девке по ночам пьяный ходишь, а потом вещи пропадают.
– Тёть Наташ, там у Таньки Трезор в мужика превратился, – сообщил Мишка.
– Совсем сдурел! – ахнула Танина мать. – Допился до белой горячки.
– Таня, – говорил тем временем швед (разумеется, очень тихо), – сама судьба свела нас. Ведь я мог оказаться на северном полюсе или совсем на другой помойке и не встретить тебя. Целых четыре года я ждал этот счастливый момент. Я люблю тебя, Таня. За то, что ты согласишься спасти меня, я увезу тебя в Швецию, мы будем жить в Стокгольме и каждый год получать Нобелевскую премию, потому что жить в условиях российского кризиса не есть хорошо.
– Ну дак это совсем другое дело, – подумав, смущённо ответила Таня.
– Через девять месяцев я приеду за тобой на шестисотом «мерседесе», – пообещал швед, – и увезу прямо в аэропорт.
Когда через девять месяцев никакого шведа не появилось, Танина мать вместе со всей деревенской общественностью набросилась на Мишку. Никакие возражения не помогали. Мишка вынужден был жениться, и его не взяли в армию. Дочку он назвал Наташей, в честь бабушки, хотя Таня собиралась назвать ее Аней, в честь шведской писательницы Астрид Линдгрен, которой так и не дали Нобелевскую премию.
– Какая прелесть! К старости они будут вылитые Филемон и Бавкида, – заметил пожилой художник, любуясь, как молодые муж и жена на лавочке мирно потягивают самогон.
– Что верно, то верно, – отозвалась Танина мать, высовывая из окна голову, причёсанную в стиле «я не одна на сеновале кувыркалась». – Не видать им счастливой старости.
(Проходя мимо, учительница русского языка с тоской вспоминала о своей дочери, учившейся в столичном вузе и ставшей к тому времени законченной лесбиянкой.)
© 1999 – 2002.
Римская дорога
В жестянку, в жестянку в такт песенке бил я,
И нет меня, нету, но там еще был я,
Где наша дорога свернула к застенку.
Чеслав Милош
В городе, который называют Х, а раньше называли Z, – потому что эта история, разумеется, не могла произойти на территории нашей богоспасаемой столицы, духовные власти которой вряд ли допускают подобное, – на старой улице, мощенной булыжником, поздней весной тысяча девятьсот девяносто энного года было сыро, грязно и темно. Это была даже не весна, а дерьмо средней руки. Белый полумесяц торчал в сером небе, как хрен в стакане. Отдельные куски города, еще не утопленные в грязи, всё же напоминали изяществом и старинной отделкой собственные фотографии в путеводителе для среднестатистического дурака из соседней страны.
Эту прелестную картину дополнял Андрей Малыгин в сером, под цвет неба и собственных глаз, плаще, купленном на столичном рынке на нечестно заработанные деньги. Андрей курил, в промежутке между затяжками насвистывая “Варшавянку”. Если бы менты, разыскивающие его, поставили бы периодическое насвистывание “Варшавянки” в графу “Особые приметы”, это несколько облегчило бы их работу. Если, конечно, предположить, что они вообще кого-то ищут, поскольку милиция города получала зарплату практически за ничегонеделание. Да и что здесь особенного: зашел человек на склад, представился чужим именем, что его искать, не банк же ограбил, думал Андрей, скуривая красивую латиницу на конце сигареты. Последнее время он целенаправленно строил из себя врача и даже утверждал, что ищет работу по специальности. Доискался. Вчера сосед сделал ему предложение, редкостное по глупости и идиотизму.
– Вы хороший, душевный человек, Андрей Михалыч, – сказал он, смахивая пьяную слезу в пивную кружку. – Только такой человек поможет мне спасти мою дочку.
Андрей огляделся. За три часа пребывания в соседской квартире никаких следов дочки он не обнаружил. Вокруг была кухня в состоянии беспорядка – не художественного, а явного, самого что ни на есть беспорядочного. Жена соседа утром уехала преподавать в институт, и с тех пор ее не было.
– Не разбейте кружку, – сказал сосед. – Мне ее подарили на сорокапятилетие. Вы еще молоды, вам этого не понять.
Андрею было тридцать четыре года; в глубине души он гордился своим зрелым возрастом, снисходительно посматривал на сопляков и презрительно – на старых козлов. Так как сосед по всем показателям относился ко второй категории, Андрей вздохнул и подождал продолжения тирады. Продолжения не последовало.
– А что с ней? – спросил Андрей. Он был относительно трезв и понял, что дело нечисто.
– “Что”! Вы лучше спросите: где? Она в монастыре, и ее надо вытащить оттуда.
На ум Андрею пришло избитое, но точное, как все избитые определения, слово “дурдом”.
– Я вас внимательно слушаю, – вежливо сказал он.
Пьяный сосед притащил идиотский семейный альбом с розовыми розами на обложке и стал показывать фотографии светловолосой девушки с лицом отличницы и такими затравленными глазами, что хотелось вызвать психиатра и показать фотографии еще и ему.
Марина, дочь преподавателя математики, десять лет прожила в квартире, где по стенам постоянно сбегали струйки воды. Когда из аварийного дома выселили жильцов, а дом снесли, было уже поздно: она заболела, и болела очень долго. В новой школе учились в основном дети рабочих, здоровые, как лошади, тупые, как бараны, ненавидящие всяких там очкариков и астматиков, как сорок тысяч братьев. Девочка приходила домой, забивалась в угол с книгой и ничего не говорила. Недавно она прошла успешный курс лечения, но особой радости от этого не выразила, а позавчера поехала якобы к родственникам и наутро позвонила неизвестно откуда. Она сообщила, что в детстве дала клятву: если к восемнадцати годам Бог избавит ее от астмы, то она уйдет в монастырь. И ушла. Предварительно забрав документы из местного института, где ее натаскивали на училку.
– Она дважды перенесла воспаление легких, – сказал пьяный папаша. – Лида считает, что это дало осложнение на голову.
Лида была отсутствующая жена математика.
– Я бы, может, и женился, – задумчиво сказал Андрей, ища на столе открывашку, – только я не в силах постоянно терпеть в доме бабу.
– Откройте об стол, – ответил сосед.
– Я предыдущую открыл об стол, теперь посмотрите на пол. Почему вы не купили водки?
– Купите водки, если хотите, – сказал сосед, – мне уже всё равно.
Он уронил лысую голову на грудь и стал смотреть на одну из фотографий. Девочка на ней была такая хрупкая, в чем-то белом, вроде савана или свадебного платья, что у среднестатистического сентиментального дурака в состоянии глубокого опьянения при ее виде что-то внутри начинало, как выражаются писатели, “щемяще саднить”. Но Андрей уже не был сентиментален и еще не был пьян.
– Это позор на весь город, – сказал сосед. – Дурак из газеты хочет делать про это материал. Я пью, но живу по-божески. Но чтоб такое! Какой монастырь? Ей надо учиться… ну, и для мужа что-нибудь. Все подумают: это мы с Лидой ее довели, это после того, как Лида перед всеми распиналась, какая она образцовая мать.