23. 23.
Мы вызвали Даше “скорую”; пока психиатр допивал чай, Даша успела раздолбать кирпичом дверь и обругать нас всеми матерными словами, которые знала, а знала она много таких слов. Пока психиатр курил в прихожей, мать пила валерьянку, для пущего эффекта накапанную в клинское пиво. Я хотела выпить с ней и лечь спать, но зазвонил телефон.
– Дочка, поздравь меня, – услышала я радостный голос папаши. – Я взломал Люсин сейф. Теперь я куплю себе новую тачку и поеду за границу.
– И часто повторяются подобные приступы? – крикнул из прихожей врач.
– Ты меня слышишь? – крикнул папаша.
– Да, – ответила я.
– Тогда маниакальный психоз налицо! – прокричал врач.
– Если меня посадят, я постараюсь сбежать, – сообщил папаша.
– Отлично, – сказала я. – Пятьдесят лет – лучший возраст для начала преступной деятельности.
– Ты ничего не понимаешь, – сказал папаша.
– Я всё понимаю. Оставайся на месте и вызови милицию. Того, кто вызвал милицию, труднее всего заподозрить. Может, соседям и не удастся доказать, что это ты.
– Мне плевать на соседей, – ответил папаша. – Я у них столько раз просил денег на водку – никогда никто ничего не давал.
Может, конечно, я и не всё понимала в тот момент. Не тот был момент, чтобы всё понимать. Мне просто было ясно, что если я найду на Арбате Славу, то, наверно, проломлю ему башку. Возможно даже, что кирпичом.
Тут зазвонил телефон.
– Алло, – сказал пропитой мужской голос. – Это сержант такого-то отделения милиции Феофанов. На Курском вокзале обнаружена ваша родственница, такие-то фамилия-имя-отчество. Пила с бомжами жидкость для мытья стекол.
– Спасибо, – сказала я. – Мам, дай мне валерьянки. А лучше водки.
– Водки нет, – рассеянно отозвалась мать, роняя пепел в заварочный чайник. – Ацетон есть и жидкость для мытья стекол.
– Спасибо, – сказала я.
Хрен его знает, сколько времени.
Я шла по Воздвиженке, и мне очень хотелось пива, но если бы я выпила, меня бы срубило посреди дороги, так я устала. День был теплый и солнечный. Даша была в психушке. Алена была в состоянии легкой прострации. Папаша был в следственном изоляторе, а я – в тех же самых шмотках, что и вчера, чтобы аспирант психфака не спутал меня с какой-нибудь другой дурой.
Аспирант болтался у входа в рок-галерею, наверно, хотел что-нибудь украсть, но боялся охраны. Увидев меня, он произнес длинное индуистское приветствие, похожее на длинное непечатное ругательство.
– Не гребите мне мозги, – сказала я. – Дайте лучше какое-нибудь средство против этой фигни. От нее у всех моих родственников сорвало крышу.
– Чего и следовало было ожидать, – сказал он. – Вот они, плоды любопытства и раздолбайства. Лестницы ведь существуют вовсе не для того, чтобы их укорачивать.
– Идите вы на фиг, – сказала я. – Знаете, как мне хочется запустить кирпичом в ваше высокоинтеллектуальное хлебало?
– Странно: вы вполне адекватно выглядите.
– Видимо, потому, что полстакана выплеснула в форточку. Но у меня ослабла привязанность к материальным благам. Делайте уже что-нибудь, а то я на последние деньги напою местных бомжей.
– Напоите лучше меня, – предложил Слава. – Точнее, опохмелите. Очень голова болит.
– Вы подонок, – заявила я, и мы пошли на газон пить пиво. Бичи поглядывали на нас, и взоры их пылали черной завистью.
– Не в этом дело, – оправдывался Слава. – Учитель сказал, чтобы я отработал свой кармический долг и раздал всю эту гадость. У нас ее еще много.
– Теперь я понимаю, почему вы сами ее не пьете, – сказала я. – И вообще, ваш учитель выбрал неподходящую территорию для распространения травы. Может, ему отправить вас за границу?
– Зачем? Здесь тоже вполне достаточно симпатичных девушек. Кстати, у вас есть контактный телефон?
– Идите к черту, – сказала я.
Воскресенье.
15. 30.
Очень трудно было передать пакетик чая папаше в следственный изолятор. Он, как и мать, так и не понял, в чем дело. Боюсь, он не выпил противоядие до сих пор и может попытаться сбежать от ментов за границу.
Соседские собаки пожевали заварку, которую я выплеснула из окна, и теперь кусают всех подряд – и пьяных, и трезвых.
Сестры, кажется, стали еще большими дурами. Алена вышла из нирваны и пишет декадентскую фигню под названием “Реквием по загубленной молодости”, а в комнате у нее сейчас не только бардак, но и нетрезвый молодой поэт, сильно смахивающий на ее бывшего мужа. Дашу выпустили из психушки, потому что там не оказалось свободных мест, и она с горя выкрасила волосы в фиолетовый цвет, и говорить о ней мне противно до потери пульса. Еще я съездила к папашиной жене и попросила у нее денег, и небезуспешно. Правда, минут пять назад я порылась в сумке и обнаружила недостачу трехсот рублей. Наверняка их взяла Алена.
© 23 – 28. 09. 03.
Молоковоз в аду
В. Ф., с благодарностью за предоставленные материалы и многолетнюю просветительскую деятельность.
Никто бы не поверил, что Женька Вышеславцев – подающий надежды молодой режиссёр, умеющий отличать Сари Габор от Греты Гарбо и рыбный нож от фруктового, – родился в такой дыре. То есть, некоторые верили – те, кто родился в вышеупомянутой дыре и с детства знал Женьку с не лучшей стороны. А вообще-то, Женька так же мало сочетался со своей родиной, как рыбный нож и буханка непропечённого, с советской копеечной монетой или гвоздём внутри, хлеба из сельпо.
Что поделаешь, родину не выбирают.
Лица из околотворческих кругов, впервые услышавшие о Женьке перед пьянкой, говорят, представляли себе современный вариант Шукшина. У меня довольно смутное представление о том, что это такое. Наверно, это самородок, вышедший в люди из народа, говорящий одновременно на «о» и с «г» фрикативным, пользующийся ещё советской электробритвой и самой старой моделью сотового телефона. В кармане у самородка должна лежать книга Шукшина, а за спиной развеваться черносотенский флаг с надписью: «Землю – крестьянам!» Но вместо этого кроманьонца из Чёрной Сотни, в глубине души предпочитающего плуг банальной видеокамере, московские интеллектуалы видели своё отражение. Правда, немного мутное. Кое-кто из них после общения с Женькой начинал ощущать себя меньшим интеллектуалом. Разумеется, начинались распускаться, как цветы зла, сплетни, выдуманные из зависти. Как же иначе? Понаехало сволочей всяких. Гады заумные иногородние. Узнав новую сплетню о себе, Женька шёл бить морду; так прошёл почти весь первый курс во ВГИКе – уже третьем по счёту вузе, в котором он учился. Как он туда попал? Это было чудо Господне. Пройти туда без блата и денег мало кому удаётся. Поэтому Женька, православный христианин, в глубине души был благодарен Иисусу Христу и каждое воскресенье мысленно ставил ему большую витую свечку.
Но сегодня Женька был страшно зол на Господа Бога нашего. Всё началось с манерного соседа Васи, автора нечитабельных артхаусных сценариев.
Достойные юноши давно уже объявили друг другу бойкот и обменивались только вопросами: «Когда ты вернёшься?» и «Помой за собой посуду». После пьянки в клубе «Проект ОГИ» Женька вернулся в общежитие к шести утра и вырубился прямо в одежде. Через пару часов его разбудил жалобный голос Васи:
– Если бы ты знал, как это тяжело – жить с гомофобом. Иногда мне снится, что он меня убил. Он мне все нервы истрепал. Создаёт совершенно невыносимую, нерабочую обстановку. И ещё врёт, что у него пропали деньги, которые якобы украл Андрей. Наверняка сам их пропил.
– Это следствие воспитания, – важно отвечала Васе очередная пида. – Я вчера его паспорт глянул, когда он вышел поссать. Повезло человеку с местом прописки. Было бы удивительно, если бы он проявлял терпимость.
– Я как верующий человек стараюсь к этому спокойно относиться. Вчера я снова убедился, что Христос нам необходим. Надо людей прощать. Он же не виноват, что он подонок. Может, это его карма.
Женька открыл глаза и попытался сформулировать, что его больше потрясло: обвинение во лжи, приведённый молодой человек – мажор с белыми волосами, смазанными гелем, или Васин коктейль из кармы и Христа, но смог сказать в ответ на эти лицемерные разглагольствования лишь одно:
– Христос запрещает содомию, ёбаные воры.
Пида начала материться, угрожать и получила пустой бутылкой по голове. Вася побежал за вахтёршей, та позвонила коменданту, и уже к полудню Женьке было предложено освободить общежитие на две недели в связи с грубым нарушением правил проживания.
Хорошо, что у матери скоро день рождения, думал выселенный. Есть повод приехать. Правду можно не разглашать.
Да и что хорошего Женька мог услышать от своего отца, директора школы, в ответ на правду? То, что он сам виноват, надо было не тащиться в Москву, а становиться учителем, как отец, и сидеть дома, где нет пидарасов, и всё это на о ч е н ь повышенных тонах.
Отец не гордился достижениями сына, искренне считая их полной хуйнёй, и не интересовался авторским кино, предпочитая боевики и советские комедии. Женька считал своим долгом когда-нибудь снять такое кино, которое абсолютно не понравится его отцу и, более того, заставит его выкинуть телевизор в окно, как это однажды сделал приходской священник отец Александр после просмотра фильма, в оформлении декораций которого отец Александр когда-то участвовал. Но вот в титрах фамилии будущего настоятеля не оказалось. Это была месть известного режиссёра, который узнал от третьих лиц, что за спиной декоратор обзывает его мудаком, бабником и пьяницей. Как Иисус Христос, будущий настоятель пострадал за правду.
По уважительной причине отсутствия денег Женька добирался автостопом. До родной помойки оставалось километров двадцать, и эти двадцать километров было проехать труднее, чем пару сотен по трассе Москва – Петербург. Машин не было. Дорожные булыжники, перемежаемые прямоугольниками раздолбанного асфальта, были покрыты толстой коркой льда. Снег с дождём сыпался на Женькину похмельную башку. Стоял суровый апрель две тысячи второго года от Рождества Христова.