– Он ваш русский писатель. Отказ признать его своим невзирая на то, что он – шпион ЦРУ, является предательством родовых корней.
– Вы только что назвали меня еврейкой.
– Вы не знали об этом. Незнание правды не освобождает от ответственности. Но вы считали себя русской, и об этом должно быть написано в вашем свидетельстве о рождении. В вашем личном деле сказано, что ваш отчим был антисемитом, но примерно с девятнадцати или двадцати лет вы изучали иудаику, иврит, а потом склонились к принятию иудаизма, чем воспротивился, наведя о вас справки, главный раввин-ортодокс. Теперь они колеблются, но разрешить реформистам проводить гиюр не имеют права. Моё начальство выяснило, что сегодня вы должны были выехать на конференцию, а на остановке встретиться с Дорой Финкельштейн, которая передаст вам важные сведения масонского характера. Не обнаружив на остановке Дору Финкельштейн, я, тем не менее, остановил автобус. Теперь я уполномочен спросить вас: до каких пор будет стоять золотая пирамида, основание которой размывает мёртвая вода, но очень медленно?
– Вы прочитали эту фразу у Георгия Филонова? – спрашиваю я.
– Нет, это было написано в газете «Дойче нео-нацизм».
– Не понимаю, о чём вы, – отвечаю я, хотя прекрасно понимаю, но дело в том, что эти обвинения имеют ко мне весьма косвенное отношение.
– Верховный управитель велит вам, криптоевреям, скрываться, но закладывает в ваше подсознание программу уничтожения арийцев, фактическую, юридическую и физическую.
Я перестаю слушать и засыпаю на какое-то время.
Мне снится, что я открываю тетрадь в чёрном переплёте, оставленную мне женщиной, оказавшейся не Дорой Финкельштейн. Пытаясь разобрать её (я не совсем уверена, что именно её) почерк, я понимаю, что уже не сплю, автобус стоит на вымытой немцами и дождём обочине, а водитель склонился над моим сиденьем.
. Сегодня резко подорожал хлеб, сливочное и подсолнечное масло, русская водка, бензин, рыба, молоко и психотропные вещества.
Рано или поздно нас будут бомбить. Я знаю, почему немцы заманивают нас обратно в эту страну, оснащая свои мышеловки льготами, пособиями, рабочими местами. Они платят нам за нашу жизнь. Они хотят, чтобы мы снова работали на их государство. Их верховный предиктор собирает нас, как анти-Моисей, в этой вылизанной, парфюмированной пустыне, вынуждая брести вслед за льготами, пособиями, рабочими местами. Они придумали историю о собственном чувстве вины. Когда они соберут нас здесь в огромном количестве, то снова начнут уничтожать. Скорее всего, чужими руками: здесь много арабов и турков, которые нас ненавидят, а натравить их на кого-то легче, чем немецких овчарок. Немцы заплатят их вождям, и правда останется на их мусульманском дне, придавленная тяжёлым камнем лжи.
Меня зовут Дора Финкельштейн. Я сумасшедшая».
– Что это за чушь? – спрашивает водитель, не знающий русского языка.
– Черновик доклада одной женщины-доцента, с которой я должна была встретиться в Шайзештадте, чтобы отдать вместе с моими пометками, – нагло и спокойно говорю я.
– Хорошо, едемте дальше. Я уже выпил кофе. – Водитель демонстрирует мне серый немецкий термос, стоящий направо от руля. – Я тоже хочу спать. Но моя задача – доставить вас руководству.
– А как выглядит Дора Финкельштейн? – спрашиваю я.
– Это неважно. Если начальство сочтёт нужным, то покажет вам её фотографии с целью опознания. Возможно, у них есть данные о том, что вы уже встречались, и этот вопрос вы задали с целью ввести нас в заблуждение.
Автобус трогается с места.
– Нет ни одной машины, – отмечаю я. Уже светло. Машины должны быть.
– Это особо охраняемое с помощью психических атак шоссе для вывоза опасных подозреваемых, – сообщает водитель.
– Что вы делаете с подозреваемыми? – спрашиваю я, понимая, что мне не выкрутиться. – Пытаете, даёте пожизненное заключение, расстреливаете, помещаете в газовые камеры, бросаете в ямы с гашёной известью или сажаете на электрический стул? В Германии отменена смертная казнь, но вряд ли ваш верховный предиктор обратил внимание на это новшество.
– Об этом я не уполномочен предоставлять вам информацию, – хмуро отвечает водитель.
Когда я читаю записи в чёрной книге, у меня возникает чувство, будто я смотрю вниз с двадцать восьмого этажа; когда я говорю с водителем, у меня нет никаких чувств.
– Я сам попросил начальство перевезти вас на охраняемую территорию, – делится он, – потому что дети Иосифа Иоффе не должны ускользнуть от меня. Я выполню свой долг.
«Итак, я умру. Но каждый должен это осознать. И неоднократно осознать, поскольку единократного осознания недостаточно. Какая разница, когда ты умрёшь? Но факт всесожжения относится не к жизни или смерти, – да, даже не к смерти, – а к истории. Смерти – раствор, которым скрепляются кирпичи жизней для строительства здания истории. Потом кирпичи покрываются краской. Краской лжи. Ложь бывает разных цветов: белая, красная, коричневая. Не принято красить каждый кирпич отдельным цветом, это нарушает законы архитектуры. Единство исторического ансамбля равняется единству краски. Мало кто хочет разрушить единство лжи.
Мой диагноз: маниакально-депрессивный психоз, паранойя, раздвоение личности, апатия, астения, гиперактивность, всё на свете; они напишут в моих документах все диагнозы на свете, они заполнят все страницы моей медицинской книжки и личного дела, чтобы там не смогла поместиться лишь одна фраза:
«Она хотела говорить правду».
На самом деле я не имею отношения к масонской ложе, ни к одной из них, иначе я не жила бы в таких условиях. Но они не верят, полагая, что моя внешняя нищета – шпионская легенда, а на самом деле у меня счёт в швейцарском банке, и чем труднее его обнаружить, тем сильнее подозрения, что он есть.
Примерно такая же история с Богом.
Я постепенно открыла для себя, что Бог действительно жесток. И не всегда жесток во благо нам. И когда я поняла это, перестала обвинять Его в невнимательности к нам. Это от «милосердного» Бога тяжело принять ложь, подставу, бедность, непризнанность. А когда ты понимаешь, каков Он на самом деле, начинаешь относиться к Нему спокойно. От Него всего можно ожидать. Христос хотел обмануть людей, навязав им в утешение облик справедливого папаши-на-небесах. Поверившие сказкам должны были в награду за утешение вознести Иешуа на трон. Но они не сделали этого. Не помазали на царство и не убили. Хотя на них и пытались свалить убийство этого самозванца.
Раввины на самом деле просто не хотели марать о него руки. Я знаю, кто правил общинами в те годы. Этим людям было просто не нужно распинать никчёмного бунтовщика, пытавшегося задружиться и с римлянами, и с домоправителем царя Ирода, и с хасидами, и с зилотами. И у всех он брал деньги. Я, Дора Финкельштейн, сумасшедшая, – кандидат исторических наук. Я больше не преподаю. Мне больше этого не позволят.
Бог давно доказал христианам, что Он жесток. Всё так же, как во времена Моисея. Он неизменен. Меняются только представления о нём. Я, Дора Финкельштейн, мужественный человек. Я признаю Его таким, какой Он есть. Мне не нужны слащавые сказки.
Мои предки молились не дьяволу, как считают националисты моей бывшей страны. Потому что дьявола не существует. Бог один. Противоречащий – одна из Его масок, сквозь которую Ему легче разговаривать с нами. Я не проходила испытаний в ложе Исиды и Тифона, в ордене Золотой Зари. Никакая «сестра ужаса» не завязывала мне глаза. Никто не сообщал мне тайных сведений о захвате власти над миром. Я просто говорила не те вещи не на тех лекциях не тем людям. Теперь меня должны убрать. Мне сорок восемь лет. Я скоро умру и, если честно, не считаю это своим главным преступлением. Просто Бог решил смиловаться надо мной. Не захотел, чтобы я умерла в восемьдесят пять лет в доме престарелых. Это было бы ужасно. Если у меня будет время, я напишу ещё из того, что я об этом думаю. Ваша Дора Финкельштейн».
Когда закончится эта пьеса абсурда, думаю я и, пролистнув несколько страниц, натыкаюсь на слова:
«Главный абсурдист – Бог.
Он постепенно рассказывает писателям о том, какие придумал стили. Бог, в зависимости от настроения, – реалист, романтик, натуралист, символист, постмодернист, инсценирующий на потеху нам собственную смерть. Ещё Бог любит абсурд. Из неизречённой милости Своей Он развлекает нас, чтоб нам было чем заняться, пока нас окончательно не угробили.
В семьдесят девятом году я познакомилась с Иосифом Иоффе. Он приехал из ГДР, где продавал из-под полы разную чепуху. Я сейчас даже не вспомню, что. У меня не только параноидальная шизофрения, но и провалы в памяти; впрочем, провалы в памяти – один из симптомов упомянутой болезни, так что мне не надо беспокоиться на этот счёт Иосиф был из религиозной семьи и тайно исповедовал иудаизм. Потом я узнала, что он работает на ЦРУ и КГБ. Недавно я встретила в кафе старую знакомую, живущую здесь на пенсию как участник послевоенных действий. Возможно, это было пособие для бывших диссидентов, не помню. Она сказала, что Иосиф уехал в Россию и ушёл в монастырь. Подозреваю, это именно тот монастырь, где больше всего доносчиков. Или он просто прячется от ЦРУ и ФСБ? Не помню. Я послала Иосифа к чёрту в октябре семьдесят девятого года. Я не захотела стучать КГБ на пару с ним. Наверняка он среди тех, кто ненавидит свой народ и вместе с верховным предиктором мечтает устроить нам глобальное сожжение.
Они теперь не позволяют нам сбиваться в гетто. Они если и дают эмигрантам жильё, то в отдалённых друг от друга районах. Иногда – в разных городах. Мы становимся всё более разобщёнными. Давно возникла новая раса – еврей-как-гой. Еврей, не то чтобы ненавидящий (а иногда ненавидящий) свою нацию, но безразличный к ней, чужой, бывший еврей. Они заодно с верховным предиктором. Но их тоже хотят уничтожить. Они предпочитают не думать об этом».
«18. 08. Если слуги верховного предиктора узнают, что делает против них Иосиф, они сразу же найдут его. И он будет подставлять всех своих знакомых по очереди, оболжёт их, обольёт грязью, но это не спасёт от смерти его самого. А мне-то что? Никто никого ещё не спас от смерти. Мы все умрём. После спасения от смерти рано или поздно приходит новая, окончательная угроза. И ты умираешь. Говорят, что ненормально – думать об этом. Я, Дора Финкельштейн, ненормальная. Я верю в бессмертие души. Психиатры не верят в это, но боятся назвать всех верящих сумасшедшими: у церкви мно