го денег, и она может отомстить психиатрам за переманивание паствы. За это и жгли учёных в средние века. Попы боялись конкуренции.
Одни кричат, что Холокоста не было, другие – что он был, но в меньших масштабах, третьи – что он был, и забывать об этом нельзя. Мне уже почти безразличны эти склоки. Вся жизнь – это Холокост. Бог решил подготовить нас к смерти. К полной и окончательной смерти всего человечества. Ведь рано или поздно мы исчезнем. И такие вещи, как Холокост, должны напоминать нам об этом. Они должны утешать нас, вот так:
1) Гибель человечества может быть менее жестокой и более быстрой; радуйтесь;
2) Это всё-таки случилось не с вами;
3) Если подобное случится ещё раз и с вами, вы хотя бы будете знать, как это будет происходить.
Поэтому мне сейчас плевать на верховного предиктора».
– Я передумал насчёт радиации, – говорит водитель. – На самом деле ядовитых дождей нет. Бог не может быть таким жестоким. Он же Иисус Христос. Он пострадал за наши грехи, а не за то, чтобы яд лился с неба. Сказками про радиацию, птичий грипп, необходимость потреблять нас травят сионисты вроде Иосифа Иоффе, чтобы делать нас трусливыми и послушными скотами-гоями, по приказу впадающими в панику или бегущими в супермаркет. Кстати, карточку скидок в своём супермаркете забыл оформить. А всё из-за сионистских происков. Сейчас разберусь с вами и поеду. Там у входа рекламный щит: скидка на зубные щётки целых 5 %.
Мне остаётся только читать. Это счастье – читать перед смертью. Кому-то не разрешают даже есть. Кто-то находится в больнице, в бинтах и гипсе. Я читаю.
Они повезут меня в своё гестапо, но не узнают обо мне ничего нового. Это невозможно. У них есть мои данные: два высших образования (гуманитарных), рост 165, разведена. Я не скажу им ничего из того, что они не знают, но, так как их мания преследования давно уже превзошла мою и вообще все нормы, постараются узнать обо мне хотя бы что-то ещё.
Они наверняка проследили мой путь из Германии в Кёнигсберг, похожий на тень прежнего Кёнигсберга, на обветшалый памятник империи, которой чудовищно не повезло с верховным предиктором».
Юг Прибалтики, осень. Всё лето шли дожди. Рядом море, но оно после дождей в таком состоянии, что будь оно проклято, это море. Надо купить мебель в кредит. Иначе ничего не выйдет.
Нет никакой короны для антихриста, которую якобы куют в Иерусалиме коэны. Нет никакого масонского заговора. Нет никаких биороботов. С неба никогда не сойдёт никакой Христос. Не может быть антихриста, потому что Бог – и есть антихрист. Он не нуждается в слабых копиях. Он соединяет в себе всё. Он жесток. Но если Он будет добрым и милосердным, как хотел маньяк Назаретский, мы превратимся в амёб. Мы расползёмся по земле и замрём, не двигаясь. Многие и так превращаются в амёб. Представляете, что будет с нами при милосердном Боге? Да и кто, на самом деле, без дураков, хочет такого Бога? Люди хотят мстителя: убийцу или надсмотрщика для неверных, сионистов, масонов, православных, негров, белых и китайцев, которых якобы слишком много.
Ничего нет, кроме жестокости Божьей. Я, Дора Финкельштейн, знаю множество исторических дат, но не стану пересказывать их для вас. Прошло моё время учить. Теперь моё время умирать. Я не буду исповедоваться. Я просто говорю о смерти и о том, что ваши глупые, в подражание Богу, садистские игры мне уже малоинтересны. Я знаю, что мой диагноз не спасёт меня от вашей казни. Я когда-то оформила его за взятку, чтобы ко мне пореже цеплялись, потому что я преподавала и писала не так, как велели. А теперь мне всё равно. Искренне ваша Дора Финкельштейн. Да, ваша, мы все принадлежим друг другу, потому что работаем друг на друга. Это называется в каббале альтруизмом. Об этом может узнать каждый. Если вы захотите убить меня у меня дома, можете приходить в любой день. Я не из тех, кому перед смертью обязательно надо принарядиться».
Одна из страниц чем-то заложена. Я не настолько романтик, чтобы предположить, что это засушенный цветок, да и вряд ли такая особа, как Дора Финкельштейн, могла бы увлекаться подобными гербариями. Это глянцевая фотография семидесятых годов. Она слегка выцвела, что всегда бывает с фотографиями семидесятых годов, если их не хранить должным образом. Чёрное становится красно-коричневым. Это портрет не молодого, но и не старого мужчины с подстриженной бородой, похожего на всех главных раввинов мира одновременно. Если главный хабадский раввин закатывает бороду в валик, она напоминает аккуратно подстриженную. У мужчины на фотографии строгий взгляд, за которым таится что-то ещё. Раввин должен быть загадочным. На обороте надпись чернильной ручкой:
«Иосиф Иоффе».
«Бог создал всё. Свадьбу, похороны, масонские ложи. Всё это люди умудрились испохабить, а вину свалить на дьявола. Потом их дети выросли, огляделись вокруг и поняли, что с рогами и копытами ходят только козы и овцы. Остальное – бред воображения (я, конечно же, хотела сказать: плод воображения, который филологи почему-то завещали писать во множественном числе). И они нашли народ без государства, который удобнее всего снабдить дьявольским ярлыком. Если ящик с яблоками никто на складе не охраняет, можно подойти и налепить табличку: «Груши». Мы избраны быть козлами отпущения. А всё потому, что хотели в первую очередь выжить и донести до людей наследие Египта. Кому-то из наших главных раввинов не пришло в голову, что это можно было сделать и создав государство заново. Но он решил, что игра не стоит свеч. Когда наклеили ложный ярлык, пришла охрана. Теперь, если кто-то попытается наклеить старый, охрана задержит его. И так будет до самого момента распродажи.
Они знают всё. Про моих молодых любовников (не удивлюсь, если кто-то из них стучал на меня), про то, что в моём настенном шкафу стоит микроскопическая бутылочка коньяка. Пусть знают. Они не становятся от своих знаний умнее. А то, что я могу им рассказать, они не смогут услышать. Это не опасные знания. Они просто не для их голов. Поэтому они бесятся ещё больше, чем если бы я скрывала от них истинную причину смерти Сталина (если, разумеется, тайная истинная причина, способная по раскрытии потрясти мир, всё-таки была).
Мне нечего от вас скрывать. Я родилась восемнадцатого февраля. Так написано во всех ваших бумажках, которые вы собираете, как чокнутый филателист – марки. Я не скрываю от вас своих пожеланий и советов. Вот один из них. Подите вы к чёртовой матери».
Я вижу из окна запад. На западе стоят красно-коричневые ворота. С восточной стороны – колючая проволока, за которой беснуются собаки. Возле их железных мисок валяются обглоданные кости. Дождь покрыл добротный кирпич ворот тончайшим тёмным глянцем. Мы выходим из автобуса. Одна из овчарок встаёт на задние лапы и с любопытством смотрит на меня. Ей, видимо, так интересно, что даже некогда лаять. Водитель звонит, ворота открываются. Он пропускает меня вперёд. Я вижу новые ворота, поменьше. Меня ведут долгими коридорами, пищат металлоискатели, охранник отбирает у меня мелочь и перочинный нож, но никто не вытаскивает у меня из сумки тетрадь Доры Финкельштейн. Я успеваю досчитать до тринадцати, когда передо мной открывается чёрная дверь в кабинет, и я остаюсь наедине с человеком, вставшим мне навстречу из-за стола. Это Иосиф Иоффе. У него такое же лицо, как на фотографии, только в мелких, почти незаметных морщинах.
Я говорю ему:
– Послушайте, что это за бред?
И он отвечает:
– Больше ничего не будет. Мои исполнители довольно глупы и любят рассказывать обо мне всякую чушь, но я смотрю на это снисходительно. Они всё равно узнают то же, что и вы, но гораздо позже.
За окном, очень широким, почти от пола до потолка высотой, нет решётки. Там, вдали, растёт зелёная трава. До этой минуты мне казалось, что уже осень.
– Он сказал, что вы мой отец, – говорю я почти возмущённо.
– Конечно, – спокойно отвечает он. – Как же иначе? Придите ко мне, все труждающиеся и обременённые.
Там, вдали, нет ни ада, ни скрежета зубовного. Сдайте вещи или идите так. Почему вы не дочитали до конца?
– Я не успела, – говорю я.
– А зря. Там есть одна фраза. «Бог жесток, пока мы не умрём». Для того, чтобы написать её, надо пройти сквозь обывательские рассуждения о морали, как сквозь стену, стать эмигрантом – впрочем, все на земле эмигранты, обезуметь или образумиться. Вы ведь знаете, что иногда это одно и то же. Каждому в определённый момент попадают в руки такие слова. Но не каждый может дочитать их до конца, не отвлекаясь. На мысли о конференциях, ценах на мебель, пустопорожнюю болтовню моих провокаторов. Пусть вам будет стыдно в последний раз.
Мне не стыдно. В небе облака, тонкие и прозрачные. Окно кажется незастеклённым. Юг Прибалтики, почти осень, дом на отшибе. Когда-нибудь я допишу эту книгу, если этого сна хватит на книгу, в чём я сомневаюсь, а иногда даже нет. А сейчас, я знаю, мне пора окончательно проснуться. Да, Бог кажется жестоким, когда утром приходится подставлять лицо под ледяную воду, чтобы больше не хотелось ни спать, ни умереть.
© 2002 – 2007.
День рождения Гитлера
Двадцатого апреля 2044 года погода неожиданно испортилась, причём настолько, что преподаватель Института искусств, по совместительству – народный комиссар Бернштейн вспомнил мечты фашистов понизить температуру на всей земле до минус шестидесяти градусов. Где они сейчас, эти безумные публицисты и не менее безумные молодые учёные, в глубине души понимавшие всю бессмысленность этой идеи – ведь любая идея должна служить на благо человечества, а что хорошего для человечества в температуре минус шестьдесят?… Увы, канули в прошлое пламенные трактаты ариогностиков о замороженном континенте и воспитании истинного германского духа на фоне северного сияния; точнее, они доступны лишь работникам архива, специализирующимся на изучении сетевых субкультур начала двадцать первого века. Справедливость восторжествовала, кому попало теперь нельзя размещать тексты в интернете – для этого нужно иметь как минимум степень бакалавра. Отец Бернштейна, программист на пенсии, любил рассказывать о своей бурной молодости, проведённой в идиотской сети Фидонет (за одно название стоило её запретить), свободном размещении х