Я отвечаю:
– Нет, у меня дела. – И тут же поворачиваюсь к нему спиной.
Подвальный кабинет превращает нас, учеников, в ночных животных, мы хлопаем глазами, как мотыльки крыльями, чтобы не уснуть.
Мы с Агатой сидим за одной из средних парт, впереди – заучки, позади – те, кто и слышать не хочет о книгах, я уверена, ни у кого из них нет такой же необходимости, как у меня, не скатываться ниже определенного среднего балла, чтобы не разбудить дракона о трех хвостах, что обитает внутри моей матери.
Мальчиков мало, почти все некрасивые, я постоянно твержу Агате, что в других классах есть хотя бы пара нормальных парней, а в нашем никого: один, с тонкими жидкими волосами, краснеет, едва открыв рот, другой – низкий и коренастый, со слишком крупным лицом, у третьего сальные патлы, а сам весь в родинках, четвертый выделился передними зубами – один налезает на другой, а еще у него нос кривой. Меня от них воротит, хочется их похоронить, развеять по ветру. Один только еще ничего, но о нем и речи быть не может, есть на то некоторые причины; его зовут Самуэле, он уже дважды оставался на второй год, он такой один в классе, по возрасту он еще проходит, его нельзя отчислить, поэтому он продолжает упорно и с показной беспечностью заваливать экзамены. У него детское лицо, пухлые губы, взгляд одновременно мягкий и грозный, он часто ходит в спортивном костюме и видавших виды кроссовках, но детали выдают сына состоятельных родителей: часы, браслеты, цепочки, обувь пусть и поношенная, но каждую неделю на нем новая пара, он ее убивает, постоянно играя днем в футбол. Самуэле всегда опаздывает, приходит без рюкзака, садится на первый ряд и спит или молча листает газеты и книги, которые ему по вкусу и которых нет в школьной программе. Нам, неловким, робким первогодкам, он внушает трепет, даже страх. На уроках он сворачивает самокрутки и крошит траву, чтобы скурить косяк на перемене, в остальное время он нас не замечает, как принц не видит лягушек, сразу после звонка он сбегает к своим бывшим одноклассникам или к ребятам постарше, которые входят в школьный совет и скоро поступят в университет.
– Он меня пугает, – признается однажды Агата.
Самуэле пришел ко второму уроку, от него разит перегаром, потому что он с утра пораньше выпил пару бутылок пива, на нем желтая толстовка, глаза опухшие, он заплетающимся языком говорит учителю английского, который пытается спросить его по домашнему заданию:
– Сегодня ночью луна упала с неба, скоро конец света.
В классе наступает благоговейная, вибрирующая тишина.
Уроки латыни и греческого – настоящее мучение, учительница непреклонна и безраздельно властвует над нами, ей не нужно даже повышать голос: каждый ее неодобрительный взгляд обрушивается нам на голову, как ночная тьма, она может уничтожить любого из нас, лишь назвав по фамилии. Даже Самуэле ее уважает: на ее уроках он тихонько дремлет и никому не мешает, – она же не замечает его, как будто он ничем не отличается от стоящего в углу папоротника.
Первые несколько месяцев мы в недоумении от этих языков, которые не понимаем и не хотим понимать, мы заучиваем склонения и глаголы, как роботы или заводные куклы, дома, в электричке, на кухне, до, после, во время уроков, таскаемся со словарями под мышкой, каждый из них весит несколько килограммов, как мешок муки или полная бутылка масла.
Мои словари греческого и латыни старые, все в пятнах, подержанные, достать их помогла подруга матери; страницы пожелтели, на полях теснятся нечитаемые пометки прежних хозяев, так что у меня нет свободного места, чтобы подписать карандашом спряжение, которое пригодилось бы во время контрольной, когда по партам передают вселяющие ужас тексты на греческом.
«Что я здесь забыла?» – спрашиваю я себя, снова и снова листая словарь, ведь даже в Греции уже не говорят на этом древнем языке.
Первые полученные оценки – жалкие «удовлетворительно», задания все исчерканы красной ручкой, и я не осмеливаюсь показывать их матери, поэтому прячу их и подделываю ее подпись в дневнике, если для других шесть из десяти – повод для радости, для меня это катастрофа.
С тех пор как Мариано переехал в Остию, Антония основательно взялась за меня, нагружает меня поручениями и упреками, которые раньше можно было разделить с братом: помыть посуду, приготовить еду, погладить белье, застелить кровати близнецов, – помоги тут, помоги там, и так постоянно. Закончишь с домашними делами – садись за уроки, каждый день одна и та же заунывная песнь. И никаких больше прогулок, изредка выпадает шанс встретиться с друзьями; я уже забыла вкус губ Федерико, Андреа – запретная тема, этот спектакль окончен.
Антония выслеживает меня, как охотник с ружьем преследует лисицу; однажды, вернувшись из школы, я обнаруживаю на кухонном столе новый словарь. Мать улыбается. Говорит, спросила у синьоры Феста, в ее доме мать убирается, что можно подарить читающему ребенку, а та ответила с безжалостной педантичностью: словарь.
– Теперь ты можешь сопоставлять значения с латынью и с греческим, будешь глубже изучать языки, вот бы мне так, здорово же? Здесь все слова есть, какое ни возьми…
Она наугад открывает словарь, показывает пальцем страницу, цепляет очки на кончик носа, читает: «Мелолог, происходит от melos и logos, понимаешь? Это то, чему вас учат, смотри, это значит… текст, сопровождаемый музыкой».
Она передает мне словарь, продолжая улыбаться, глаза ее мечтательно блестят, тогда я смотрю туда, куда она ткнула пальцем, и повторяю: «Мелолог…» – вслух читаю определение целиком.
Материнская радость со всех сторон лепится ко мне, после нескольких месяцев хмурых взглядов, рубленых фраз я не могу расстроить ее, поэтому перелистываю страницу и выбираю следующее слово, время как будто останавливается для нас, занятых познанием неизведанного. С каждым произнесенным мной словом мать все больше оживляется, повторяет его вслед за мной, пытается им овладеть, произносит его с акцентом, типичным для тех, кто говорит на диалекте, от него она так и не смогла избавиться. Некая сила заставляет меня делать то, чего хочет она, радовать ее, а не себя.
С появлением этого «дара» время сжимается, я учусь бесконтрольно, разрушая себя, беспрерывно, я не считаю себя умнее других, в моем случае это чистое упорство, я впадаю в раж, гонюсь за оценками, шесть превращается в шесть с половиной, шесть с половиной – в семь, семь с половиной – в восемь. Когда учительница отдает мне листок с заданием, на котором стоит цифра девять, я вскакиваю с места.
Одноклассники сначала молча смотрят на меня, потом начинают хихикать, но мне все равно, я вижу, как они на уроках и во время контрольных играют в телефон, передают друг другу записки, подглядывают к соседям в листочки, пока в моей голове отдается эхом, как мячик для пинг-понга, ритмично ударяющийся об стол голос Антонии: «Так вот ты какая, как начинаются сложности, тут же все бросаешь».
Об этой оценке я тоже не говорю матери, потому что одна хорошая оценка – это как банка, сбитая первым выстрелом, я должна стрелять дальше, пока не выбью все, а потом прийти к ней и доказать, что могу получить не только бесполезные призы вроде розовых медведей-исполинов, жевательного мармелада, шоколадных конфет, я стану поводом для гордости, не сдамся.
После третьей успешной контрольной – по всем предметам, даже по математике, – одноклассники замечают, что я способная, и поначалу не знают, как реагировать: я не настолько омерзительна, чтобы меня считали зубрилой, над которой можно глумиться, однако я не настолько богата и не так откровенно плюю на учебу, чтобы соперничать или дружить со мной. Поэтому перед тем, как их вызовут к доске, они просят помочь, кратко пересказать параграф или что-то подсказать, во время контрольных тянут руки к моему листку и пытаются подглядеть; я же пытаюсь помочь Агате, потому что она отстает, хоть и очень старается, по мне, так ей правда сложно учиться, и она не станет злоупотреблять моей добротой. Но когда Самуэле подходит к моей парте, стоит только учительнице итальянского выйти из класса, и резко выхватывает у меня листок с контрольной, чтобы посмотреть мои ответы в задании с открытыми вопросами, я не сижу молча, а энергично вскакиваю со стула и отнимаю у него лист.
– Сядь на место, – сурово приказываю я, не мигая глядя на одноклассника.
Сухопарый Самуэле смотрит на меня свысока, прищурившись, зрачки у него сужаются, как у кошки, – он не привык к отказам.
– Ты просто нищебродка, жалкая зубрила без гроша в кармане, – говорит он на диалекте: он оскорбляет меня, чтобы указать на мое положение, обвинить меня в этом, открыть всем глаза, что в нашем классе только я из бедной семьи, я чужая, отщепенка, ошибка выжившего.
Я не успеваю ответить, потому что возвращается учительница, Агата кладет мне руку на плечо, будто хочет утешить, она думает, что я разревусь, не сдержусь, но я сама убираю ее руку и принимаюсь прилежно разглаживать помятый листок с заданием, я расправляю его вдоль и поперек, одновременно буравя взглядом спину Самуэле.
У матери есть корзина, в которой полно лоскутов, обрезков ткани, она нашивает их на одежду, чтобы подлатать штаны, зашить прохудившиеся карманы, прикрыть разошедшиеся швы, прожженные дыры и упорно не желающие отстирываться пятна на кофтах.
Самуэле первым уходит на перемену, я следом за ним, вижу, как он поднимается по лестнице, и тоже направляюсь туда, поднимаюсь за ним на два этажа и так до самого конца, вот Самуэле проскальзывает на террасу, что расположена на крыше, нам запрещено туда ходить.
Я тоже выхожу на крышу, день холодный и ясный, солнце бьет в глаза, Самуэле сидит с другими ребятами, все они старше меня.
Только в эту секунду он замечает меня, мои рыжие волосы.
– Чего тебе? – Он поворачивается ко мне лицом, в уголке рта торчит незажженная сигарета, взгляд одновременно насмешливый и нервный.
Как уже бывало ранее, в голове проносятся образы: упорный труд, споры, мое отчаяние и стремления, те мои черты, которые никто не хочет понять и принять, библиотека, угрозы; страницы и страницы, страницы за страницами, и над страницами и за страницами улыбка матери, повторяющей: мелолог,