– Чего уставился?
Я оборачиваюсь и вижу лопоухого парня, у него жесткие волосы, виски сбриты под ноль, крохотные, близко посаженные глазки, голубая рубашка со стоячим воротником поверх джинсов, на запястье татуировка, он шагает, широко расставив ноги, как будто сидя верхом на лошади или же на капоте трактора.
– Чего уставился? – снова спрашивает он, и Андреа отвечает чисто, без диалектного акцента, что ничего он не уставился.
Я внимательно смотрю в лицо парня и думаю: я ведь не знаю, как его зовут, – а он резко, без предупреждения толкает Андреа в грудь, глаза у него пустые, а мы с Ирис прозрачные, как кристаллы, сквозь нас, как луч солнца, проходит образ того, что вот-вот произойдет.
Андреа спрашивает:
– Это ты бросил камень в стекло?
Парень отвечает отрицательно и хохочет.
– Тогда чего ты смеешься? – Андреа подходит к нему и снова получает толчок в грудь.
Ирис невнятно бормочет: «Перестаньте», – но ее никто не слушает, люди вокруг смотрят на нас, все ждут представления, фейерверков, как в день рыбной ярмарки, тогда я иду к парню и хватаю его за локоть, сказав:
– Завязывайте.
Он внимательно смотрит на меня и замечает:
– А я тебя знаю.
Вскоре мы оказываемся на улице, Ирис осталась в клубе, пообещав позвать Медведя и Грека, Андреа и лопоухий парень вызвали друг друга на бой, а если нужно подраться, то не в общественном месте, а назначить встречу, чтобы вынуть из ножен шпаги; будь у кого-нибудь из них перчатка, он бы точно бросил ее противнику с лицемерной дерзостью.
Я не смогла удержаться и потому пошла за ними, у меня чутье на неприятности, неординарные события, потасовки, мой дебютный бал вот-вот закончится, сценарий вышел слабеньким, мигающие огни остались на заднем плане, выпитый мохито превращает мою злобу в омерзение.
Парни угрожают друг другу, ушастый задира начинает говорить на диалекте, и я ничего не понимаю, он изрыгает незнакомые мне ругательства, они продолжают пихаться, три толчка – и Андреа уже почти стоит на пляже, противник пытается уронить его в воду.
Я кричу:
– Хватит!
Андреа смотрит на меня, выпучив глаза, слышно, как прибой накатывает на мелководье, поднялся легкий ветерок, по поверхности озера побежали крошечные волны, пленка, что образовалась за день от растворившегося в озере солнцезащитного крема, уже не позволит рыбам плавать у берега.
– Кристиано, это ты сделал! – снова набрасывается на него Андреа.
Парня зовут Кристиано, щеки у него раскраснелись, рубашка на груди наполовину расстегнулась, у него вид сильно перебравшего человека, он ощущает, что внешний мир, как гром, эхом отзывается в голове и раздражает его.
– Пойди остынь, – осаждает он Андреа, когда тот пытается броситься вперед, тогда я встаю между ними.
– Всем наплевать на твое стекло, придурок, – кричу я Андреа и пинаю его ногой.
Кристиано улыбается, словно это только начало всего, как окно, откуда открывается прекрасный вид.
Карлотта смотрит на свою кровать с детским постельным бельем, потом берет прозрачный пакет, в такие упаковывают хлеб, килограммовые буханки. Ее комната обставлена секционной мебелью: полуторная кровать, над ней аркой расположен шкаф, письменный стол из того же гарнитура, нежно-розового цвета, на нем лежат учебники, моток скотча, ножницы, если она вдруг передумает.
Карлотта открывает шкаф, рассматривает одежду, ее много, но нужно выбрать что-то одно. Она касается зеленого вельветового платья, но оно не по сезону, затем до другого, с кричащим цветочным принтом, – оно слишком вызывающее для такого случая. В глубине шкафа она находит платье, в котором принимала причастие, пышное, белое, наряд маленькой невесты.
Карлотта решает не переодеваться, остается в черных легинсах, облегающих бедра, широкой футболке с английской буквой S, символом Супермена; она снимает носки, на ногтях у нее красный лак, ей кажется, что он подходит к остальной одежде и к тому, что вот-вот случится.
Она садится на кровать, смотрит на брошенные в угол носки, берет в руки телефон, еще раз просматривает последние полученные сообщения, у всех один и тот же отправитель, в них одни и те же слова, те, что часто повторяются, потом отправитель меняется, номер уже не из телефонной книги, ведь его владелец не знает, кому отправляет СМС.
Широко распахнутые глаза, опухшие веки, и мир вокруг как будто двоится: два стола, две полки, два мотка скотча, две Карлотты. Одна из них сидит на кровати, вторая стоит у окна и с осуждением глядит на свою копию, она ненавидит в первой Карлотте все: волосы, кожу, грудь, вагину.
Мысли скачут и обрываются, завязываются узлами, сматываются в клубок, таблетки, которые она стащила у матери, начинают действовать, и Карлотта чувствует себя легкой, эфемерной, бестелесной, очертания предметов расплываются, она тянется за скотчем, время оборачивается назад, сворачивается кольцом, как и ее память, не сохранившая первых воспоминаний – о миге, когда она впервые увидела мир.
Ей вдруг кажется, что пакет дырявый, и она проверяет его, вертит в руках, надувает, точно воздушный шарик, трясет им, проводит по швам ногтями. Она не находит изъянов и путей к отступлению и снова берется за дело.
На дворе июль, по радио передают, что Сенат принял закон Босси – Фини о нелегальных мигрантах, что Савойя, наследники бывшего итальянского короля, вернулись в Италию, а Карлотта Сперати сидит в своей комнате, ей еще не исполнилось пятнадцати лет, она надевает на голову пакет, затягивает его на шее, обмотав скотчем несколько раз, чтобы не осталось зазоров, пакет надувается и сдувается в такт ее дыханию, ножницы остались на столе, ее глаза открыты, но все, что она видит, – белый потолок, вращающиеся лопасти вентилятора. Она думает, что ее прошлое – большая ошибка, нужно покромсать его, порезать на кусочки ножом и вилкой, как курицу во время воскресного ужина.
Примерно так я рассказала бы ее историю в сочинении на тему «Лето – это маленькая смерть».
Наш дом – стихийное бедствие
От бледно-голубого света глаза Карлотты выглядели так, как будто ее заколдовали, в них отражались те же цвета, что мелькали на экране. Она положила руку на мышку, дважды кликнула по папке с надписью «Любовь», открыла ее, чтобы показать нам содержимое.
Я сидела рядом с ней, было жарко, сквозь приоткрытое окно доносился шум – это собака Карлотты таскала что-то по двору, может, кусок железа: при каждом ударе о землю слышался лязг.
Для меня все компьютеры будто принадлежали к миру научной фантастики, я же пришла из каменного века технологий, эпохи тостеров, посудомоечных машин, радиоволн; то, что другим казалось привычным делом, для меня было далеким будущим. Я с любопытством разглядывала экран, как карту сокровищ, в открытой папке обнаружились фотографии обнаженных мужчин, названия файлов содержали имя и город: Альберто из Бари, Франческо из Пизы, Джузеппе из Монтефьясконе. Их было много, я не стала считать, но подумала, что где-то около пятидесяти.
В нашей семье не испытывали особого трепета перед фотографиями, какие-то сохранились, например, когда мы с Мариано были маленькими, отец несколько раз снимал нас на свой «Кэнон», многие получились нечеткими, смазанными, на другие залез большой палец отца, где-то у Антонии был открыт рот, а глаза, наоборот, закрыты, какие-то сделаны со вспышкой при дневном свете, поэтому вместо глаз у нас красные или белые точки, мы похожи на пришельцев или летучих мышей. Все эти снимки сложены в пару альбомов с черной обложкой, оставшихся в наследство от бабушки по отцовской линии, которую я даже не знала. После случившегося на стройке новых фотографий не появлялось, нечего было запоминать; возможно, отец подарил фотоаппарат другой семье, тем, кто создает свою историю, а не хоронит ее.
Агата спросила:
– А ты что? Отправляешь им свои?
Карлотта кивнула и подтвердила:
– Конечно.
Открыла профиль на MSN, показала свои контакты, почти все из них – парни; там хранились переписки, что они вели до поздней ночи, приложенные к сообщениям фотографии, уверения в том, что каждый из них принадлежит ей, а она – ему, что им одинаково приятно, выказывалась взаимная гордость телом, которое демонстрируют и делят с другим.
Пока Карлотта рассказывала об особенностях каждого из парней, у меня закружилась голова, я почувствовала, как отвращение застучало в висках, не знаю, была ли это паника, волнение, смущение, беспорядок в мыслях, вызванный тревогой, но мне пришлось встать на ноги и глядеть на обнаженные тела сверху вниз, они казались мне навязчивыми, липнущими к коже.
Стоя в комнате Карлотты, возле ее компьютера, рядом с книжным шкафом, где по-прежнему сидели в ряд плюшевые медведи и кролики, я в очередной раз поняла, какие мы разные: она летела вперед, бросалась в омут с головой, а я ковыляла позади, рискуя упасть на каждом шагу.
Одна лишь мысль, что кто-то может хранить у себя фотографию меня без одежды, выводила из равновесия, одно сомнение, неуверенное предположение, и меня пробивал озноб, охватывала дрожь с головы до пяток. Ничего подобного со мной не случалось, я не показывала себя, не раздевалась перед другими – кроме подруг и кого-то из семьи, – поэтому мне казалось, что этого в принципе не может произойти; невозможно подумать, будто однажды на горизонте появится Серджо из Кальтанисетты и я предоставлю ему себя, поинтересуюсь: ну как тебе моя фотография, нравится? Грудь у меня маленькая, зато я в меру стройная, кости не торчат, но и жир не свисает, я как хорошее, диетическое куриное филе.
Пока я размышляла об этом, на экране появилось еще несколько переписок, Карлотта вела нас сквозь мрачные ущелья своих ночных бесед, посылала парням поцелуи, обычные и воздушные, сердечки, множество сердечек, отпускала немного пошлые фразочки, спрашивала, как у них дела, кто где, и смеялась.
Я завидовала ее умению вести себя, манере держаться, которая казалась мне абсолютной и потому заразительной свободой, в моем видении это тело, запечатленное на снимке в разных позах: перед зеркалом, сидя на кровати, – стало отражением ее талантов и одаренности.