Когда мать стягивает с Массимо спортивные штаны, растирает ему ноги самолично приготовленной мазью, опускает и поднимает его конечности, нажимает на коленные суставы, массирует бедра и кости, которые с каждым годом, кажется, усыхают все сильнее, близнецы сидят рядом на кровати и внимательно наблюдают за процедурой, как будто участвуют в ней: они осознают, что это тяжкое бремя достанется им в наследство, ведь папа больше не сможет ходить, и если Антонии не станет, им придется придумать новый состав, зелье, которое спасет его от тления.
В эти минуты, полные близости и чего-то невиданного, я наблюдаю за ними издалека, как тот самый вор смотрел бы через прорези в балаклаве, как чужак, как изгнанник.
Уже больше года Мариано не делит со мной эти тяжелые чувства, похожие на клейкую, густую массу, – без него я осталась единственным ребенком в семье и единственным ее членом, который чувствует, что стал бременем для домашних.
Когда Ирис спрашивает, можно ли прийти ко мне в гости, посмотреть на мою комнату, я отвечаю: нет, потому что моя комната маленькая, грязная, не на что там смотреть, нет даже книжек, я беру их в библиотеке и сразу же возвращаю, – но она настаивает, говорит, что ей все равно, какая обстановка, ей просто интересно, где я сплю, я ведь уже видела, где спит она.
Наше взаимное притяжение пугает меня, меня смущает, что она увидит нечто, что я считаю постыдным, от нервов я принимаюсь чихать. Но в конце концов она приходит под окна нашего дома, поднимается на нужный этаж, переступает порог, видит очертания моего отца, который, сгорбившись, сидит в кресле у выключенного радио, произносит: «Добрый день». Он отвечает: «Добрый день», – сухо, невыразительно, но она будто ничего не замечает, не задает вопросов, не бросает взгляд на мелочи, выдающие наш уклад, наше чудачество. Она идет за мной в комнату, садится на пол и замирает, облокотившись спиной на медведя-великана, говорит, что дом у нас замечательный, именно так, он ей нравится, такой разноцветный, живой, она терпеть не может закидоны своей матери – паркет и гостиная должны быть кристально чистыми, наши квартиры примерно одного размера, но в стенах нашей чувствуется биение жизни.
– Где ты его нашла? – спрашивает Ирис, положив голову на медведя.
– Выиграла в тире, – сознаюсь я; сидя на кровати, я ищу в комнате вещи, которые стоит убрать, которые будто здесь не к месту или слишком выбиваются.
– Это в твоем стиле.
– Что?
– Стрелять и выигрывать.
– Почему?
– Потому что ты такая, у тебя на все хватит смелости.
Я не знаю, что ей на это ответить: я никогда не считала себя особенно сильной и волевой, скорее я действую порывисто, резко, из соображений мести или повинуясь чувству стыда.
В голову приходит, что из множества определений в словаре мне на глаза попалось именно это: смелость – coràggio, существительное мужского рода, происходит от провансальского coratge, старофранцузского corage, также производное латинского слова *coratcum, образованного от cor – «сердце». То есть «смелость» напрямую связана с «сердцем», с тем, сколько сердечных чувств ты вкладываешь во что-то, как далеко ты готов его забросить, смелость – про кровь, бьющуюся в венах, артериях, про сердечный ритм, поток, движения души, кровяное давление, усилие воли. Я не фанатка сердечек, не рисую их повсюду, не изображаю жестами, не раскрашиваю ими поля в тетради, не рада увидеть их в феврале на открытках в магазине канцтоваров, мне не нравится, как они выглядят на футболках и тапочках; эти сердечки, розовые, красные, нужны мне лишь тогда, когда необходимо соврать.
– Это неправда, Ирис, – говорю я и смотрю на нее.
Мы на несколько мгновений замираем в пространстве понятия, которое только что определили, – в наших квадратных скобках из словаря – среди аббревиатур и мертвых языков, слов, от которых произошли и мы тоже: coratcum, cor.
– Давай придумаем медведю имя. Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда у вещей нет имен, – отвечает она наконец.
Синьора Мирелла не живет в нашей квартире, а сдает ее, так считает моя мать после того, как позвонила консьержке по нашему старому адресу на Корсо Триесте.
Эту квартиру дали нам в пользование, официально мы живем там, хотя Антония всегда боялась, что у нас ее отнимут, для матери это настоящее горе, причина впасть в истерику: отъем жилья, перемены, страх, кто-нибудь обнаружит папку с нашим делом и отправит в соцслужбу, нашлет на нас проверку; но кажется, что ответственный чиновник снова позабыл о нас, он годами думает, что у нас все наладилось и устроилось, мы, можно сказать, в шоколаде.
Антония пытается объяснить мне ситуацию, а лучше бы она нарисовала ее: горизонтальную и вертикальную ось, прямые линии, крышу, которую можно схематично изобразить, сложив вместе указательные пальцы. Почему нам так сложно понять, где наше место? Какой адрес нужно указывать в документах, где наше официальное место жительства? А если мы не живем нигде, то почему оказались здесь?
Антония сидит у духовки, в которой готовятся морковь и горошек, размахивает руками в воздухе, водит ими по столу, как будто делает кирпичи из известняка или собирается замешивать муку и яйца, она тянется вперед и, как слоеное тесто, раскатывает и расстилает на столе образ нашего воображаемого жилища. Мать одновременно руками и голосом рассказывает мне, как мы очутились здесь: нам подсобил друг ее друга Винченцо, тот самый, который помогал с переездом, он как-то раз намекнул, что есть возможность перебраться в другое место, сбежать, есть некие знакомые, нужно подписать пару бумажек, будет соглашение на несколько лет, – Винченцо обстряпал обмен квартирами.
На Корсо Триесте Антония чувствовала себя неважно, мы тоже были не рады, каждый день на наши плечи ложилась новая тягота, нужно было бороться с нападками, с претензиями более обеспеченных людей, мать годами билась, чтобы нам выделили жилье, она устала, выбилась из сил, ее как будто перемололо в мясорубке, а она хотела просто обрести спокойный дом в спокойном месте.
Винченцо поговорил с другом своего друга, тот знал некую Миреллу Боретти, вдову синьора Манчини, ей выделили квартиру в доме из фонда социального жилья, он на балансе муниципалитета Рима, но за городом, в местечке под названием Ангвиллара-Сабация; муниципалитету принадлежала некоторая жилплощадь в окрестностях столицы, и там, как правило, селили претендентов на государственную квартиру. Однако синьоре Мирелле не нравилось озеро, она не желала жить на берегу чего бы то ни было, она и ее дочери тяжело переживали изгнание из города, поэтому она искала кого-нибудь готового обменяться квартирами на определенный срок, ничего не меняя в условиях пользования или доверительной собственности; нужно было только заключить соглашение лично, без нотариуса, она будет оплачивать счета за квартиру в Риме, мы – за ту, что в Ангвилларе, она поселится на Корсо Триесте, мы – за городом, они с матерью всегда будут на связи, если возникнут еще какие-то финансовые обязательства, синьора Мирелла подключит знакомых, кто нужно закроет глаза на то и на это, никто не заявится с проверкой, не озаботится этим вопросом.
И моя мать, женщина, что по жизни преданно исполняла свой долг, балансировала между законом и беззаконием, пыталась не допускать неверных и слишком резких шагов, подписала эту бумажку, отдала квартиру на Корсо Триесте Мирелле Боретти, вдове Манчини.
– А она сдает нашу квартиру! – говорит мне Антония, кратко пересказав, как умела, узловые эпизоды этой истории. – Сдает – и зарабатывает на этом, квартира-то о-го-го!
Антония теребит пальцы рук, сжимает их так, что белеют кончики, потом раскрытой ладонью хлопает по столу; она понимает, что ошиблась, знает, что другим ошибки прощают, но нам нет, чуть просчитаешься – заплатишь сторицей, некому тебя защитить, нет нужных знакомств, нет денег, чтобы заплатить за оправдательный приговор.
Синьора Мирелла вот уже несколько недель не берет трубку, когда мать ей звонит, или прикидывается кем-то другим: сестрой, дочерью, – когда наконец решается поговорить с Антонией, то немногословна, уходит от ответа, говорит, будто еще живет на Корсо Триесте, точнее, поселила там дочерей, никакой аренды, никакого обмана. Но если квартиру заняли ее дочери, то где обитает сама синьора Мирелла? Она заявляет, что возникло недоразумение, они живут там все вместе, разумеется, все вместе.
Через месяц синьора Мирелла снова стала показываться во дворе дома на Корсо Триесте, заверила Антонию консьержка, ей просто почудилось, опасения не оправдались, Мирелла, должно быть, уезжала в командировку или отправилась проведать больную сестру, у нее, кстати, много сестер, все живут далеко, она сожалеет, что переполошила нас зазря.
Антония в итоге сдается и верит консьержке, и вскоре Корсо Триесте снова становится фоновым шумом, слабым жужжанием опасений, которые нужно держать в узде, поэтому я тоже быстро забываю о них.
С первого декабря я начинаю украшать дом к Рождеству, наступаю с флангов, чтобы застать мать врасплох и принудить к капитуляции: в этом году мы будем праздновать, как положено, со сладостями, ужином в полвосьмого, жарким и, конечно, подарками. Позовем Мариано и бабушку, наших дорогих гостей, и вместе усядемся за стол, как апостолы, как заговорщики.
Деревья в парках и скверах стоят голые, но мне удается раздобыть одну сухую ветку, достаточно большую, чтобы украсить ее вместо елки. Медведь приносит из дома ножовку и принимается пилить, а я стою на стреме, слежу, как бы кто не заметил пропажу.
В голове резко возникают те же мысли, что и в детстве, – сорвать розу, что выбилась из чьей-то живой изгороди; мне как будто снова отвесили пощечину, я подставляю другую щеку, но вместо удара меня ждет чувство удовлетворения: я совершаю поступок, который мать сочла бы отвратительным.
Медведь спрашивает, нужна ли помощь, чтобы дотащить ветку до дома, я отвечаю, что справлюсь сама.