Я ставлю ветку у входной двери, украшаю ее всеми красными предметами, что нашлись в доме: носками, лентами, резинками для волос, тряпочками, бантами, – человечками и белыми бумажными звездами. Когда Антония вечером приходит домой, она долго глядит на ветку и заходится смехом, говорит, что ничего более жалкого она в своей жизни не видела.
Ирис находит в подполе у дедушки кучку гирлянд, которыми они уже не пользуются, я только ей рассказала о своих планах по захвату Рождества, теперь она заодно со мной, продумывает подготовку к празднику. Не все гирлянды, которые нам удалось добыть, работают, еще несколько взрываются, едва мы вставляем вилку в розетку, но оставшихся хватит, чтобы создать нужное настроение, и когда подруга приходит ко мне, мы располагаем огоньки по четко продуманному плану – обматываем вокруг ветки и кладем на край дивана, он лососево-розового цвета, так как утратил свой изначальный пурпурный оттенок после многочисленных помывок, которые ему устроила мать.
Мы с удовольствием отмечаем, что для достижения желаемого результата не хватает только одной необходимой детали – подарков. Я сразу же складываю в общий котел то, что получила от Лучано и что вполне можно передарить, например бутылочно-зеленый свитер из их семейного магазина в квартале Париоли, он мне велик как минимум на пару размеров, его выбрал даже не сам Лучано, он просто попросил мать что-нибудь принести оттуда и не позаботился сообщить ей, какой у меня обхват бедер, талии и ширина плеч, – в общем, эта вещь отлично подойдет Антонии. С остальными подарками дела идут хуже: я никогда ничего не дарила своей родне, у меня нет такого опыта, поэтому я ни разу не задавалась вопросом, что им нравится, что нет, я не задумывалась, как угадать с подарком, не купить то, что уже есть у них в гардеробе, как бы отложить деньги, чтобы затем удивить их. В конце концов мы решаем подарить всем вещи, связанные бабушкой Ирис: шарф для Мариано, еще по шарфу для близнецов, а для отца – ему нельзя дарить то, что он не будет носить, иначе это покажется издевательством, – оранжевый жилет с V-образным вырезом.
Ирис делает подарочные упаковки из остатков газеты Manifesto, мы нашли ее в мусорном ведре на кухне, выбрали те страницы, которые не были в пятнах от салата, и решили, что для такого случая сгодится.
В последний учебный день мы планируем рождественские каникулы: будем играть в карты и в лото, ходить к молу и кататься на аттракционах, выпросим у родителей бокальчик игристого в честь Нового года. Мы с нетерпением ждем, что снова, как в августе, сможем заговорщически переглядываться, ощущать запах чужого тела, возбуждение от собственного безрассудства.
В предыдущие месяцы мы редко собирались всей компанией, конец лета застал нас врасплох, начало занятий в школе отняло у нас дневной отдых на озере, чтение книг под солнцем, расстановка сил поменялась – такое чувство, что мы уже не сможем провести все лето вместе. Поэтому, лелея воспоминания о ближайшем прошлом, я и Ирис с мучительным вниманием отдаемся подготовке к праздникам, ведь эти каникулы должны быть по праву идеальными, ослепительно прекрасными, так, мы часами выбираем наряды, в которых проводим уходящий год, и я совсем не испытываю отвращения, когда Ирис стоит перед моим шкафом и перебирает то немногое, что там есть, в основном свитера и куртки.
– Это отлично подойдет для новогодней ночи, – улыбается Ирис и показывает мне футболку, на ней розовая буква S, что значит «Супермен», подруга размахивает ею, пытается разгладить ткань руками, потому что вещь валялась скомканной где-то в недрах моего шкафа.
Мне не смешно, я забираю у Ирис футболку и швыряю обратно – туда, откуда ее достали. Это подарок Карлотты, она купила три одинаковые футболки – себе, мне и Агате, – в шутку называла нас супергероинями, рассуждала о наших суперспособностях: умении летать, зачаровывать взглядом, превращать дерево в золото.
– Нет, она жуткая, – резко отвечаю я и чересчур громко хлопаю дверцей шкафа.
Нос Мариано выглядит совсем иначе, как у незнакомца, он перестал быть отличительной чертой внешности брата, такой, на которой неизменно фокусируется все внимание, теперь он просто торчит на лице, как родинка или веснушка. Да и все его пресловутое тело, на мой взгляд, будто скукожилось, а я чувствую себя рядом с ним большой, как взрослый человек рядом с детской мебелью – столами, стульями – или же рядом со зданиями, которые раньше казались огромными, а теперь похожи на хрупких мотыльков и жуков-скарабеев.
Мариано внимательно изучает дверцу шкафа, на которую я наклеила буквы, вырезанные из отцовских газет, я сложила свое имя из кусочков разных форм и цветов, «я» повторила четырежды. Я, я, я, я. Может, затем, чтобы оно наконец начало мне нравиться, увериться, что оно мне подходит, не думать о нем как о ярлыке, который выбрала и по ошибке навесила на меня мать.
Все предметы в доме чужие, жизнь Мариано как будто стерли с их поверхности, простыня с его кровати постелена где-то в другом месте, от брата осталась лишь серая тень, разреженная дымка – там, где он прошел.
Он садится на кровать, где раньше спал, но тут же вскакивает, отряхивает брюки, как будто испачкал их в чем-то, замарал: наши братско-сестринские узы кажутся ему чем-то навязчивым, тягучим.
– Почему ты не убрала отсюда кровать?
– Потому что она твоя.
– Я здесь больше не живу.
Я лишь кривлюсь в ответ, и его четкое, кристально чистое намерение вернуть меня к реальности начинает улетучиваться. Для меня его кровать стоит на месте, ждет, когда Мариано вернется, готова принять его обратно в тот вечер, когда брат передумает, снова захочет повесить простыню, поделить комнату на две части, занять в ней половину места, выглянуть в окно, примется смотреть по сторонам и разбрасывать носки по углам.
– Слышал про твою подругу, – говорит брат, а я вдруг замечаю, что он проколол ухо, с левой стороны поблескивает серебряное колечко, его лицо как будто стало старше, его изменили пережитый опыт и сильный ветер.
– Какую подругу? – спрашиваю я, беру с тумбочки расческу, сосредотачиваюсь на волосах, упрямо, дотошно причесываюсь, готовлюсь к рождественскому ужину, как к конфирмации.
– Которая самоубилась.
Я продолжаю орудовать расческой, снова и снова упрямо прочесываю колтуны из свалявшихся волос, распутываю узелки, чтобы провести по волосам зубцами и пальцами.
– Мы давно не общались.
Я пытаюсь завершить этот разговор, направить его в другое русло, а точнее в канализационную трубу.
Карлотту похоронили, но я не пошла на прощание с ней, в лицее организовали вечер памяти, туда я тоже не пошла. Агата просила меня пойти с ней домой к Карлотте, побеседовать с ее родителями, но я и туда не пошла, для меня она не умирала, я хочу отделиться от нее, потому что терпеть ее не могу, ненавижу то неоправданное чувство вины, которое она навязала мне, ненавижу сам ее поступок за его театральность, ненавижу деланые эмоции, с которыми теперь его обсуждают, ненавижу лицемерие всех тех, кто распинается, как сильно любил ее, но на самом деле никогда этого не делал, разве что после ее смерти, ненавижу провинциальные нравы, тех, кто ищет всему объяснение, копается в мельчайших деталях гибели подростков, обсуждает самое сокровенное – какого цвета лак на ногтях, какая на ней футболка, какого размера пакет, который она надела себе на голову?
Несколько месяцев подряд местные шепчутся и пугают друг друга, сочиняют сказки и приписывают все демонам, по несколько раз пересказывают последовательность событий и детали трагедии, перечисляют их в прямом и обратном порядке, начиная с подруг, которые, как и я, отвернулись от Карлотты, и заканчивая оценками по итальянскому, начиная с мужчин, писавших ей непристойные и злобные сообщения, и заканчивая фотографиями обнаженных тел – теми самыми фотографиями, что нашли у нее на компьютере, начиная с выражения, которое запечатлелось на ее мертвом лице, и заканчивая тем, сколько раз она мастурбировала перед сном. Люди упиваются смертью, высасывают из нее все, даже последние следы достоинства, люди толпятся на поминках, а потом хвастаются, что побывали там, оплакивают тех, кто им безразличен. Они приходили ко мне – по десять, двадцать, тридцать человек за раз, – спрашивали, как так, спрашивали, как я себя чувствую. Я отвечала, что чувствую себя отлично, просто прекрасно и ничего не знаю.
Призрак Карлотты теперь висит у меня над головой, как дамоклов меч, как топор палача, приходит ко мне во снах, хочет поведать о своих секретах, но потом ее голос затихает, и она превращается в черного монстра, гарпию, глубокий колодец. Карлотта утопила в себе все секреты – мнимые, настоящие, никем не услышанные.
– Но вы же раньше дружили? Думаю, тебе пришлось нелегко… Почему ты ничего не сказала мне по телефону? Нужно было рассказать.
– А что рассказывать? Она умерла, покончила с собой, я здесь ни при чем.
– Я знаю, что ты ни при чем, ну и?
– Пошли за стол, – говорю я, внезапно бросая возиться с расческой. – Я даже заставила Антонию приготовить жаркое, уже несколько недель убила на подготовку к Рождеству, пожалуйста, давай не будем по сотому разу обсуждать мертвую девчонку?
Я чувствую, что мой тон становится все более язвительным, а пальцы лихорадочно прилизывают и без того гладко лежащие пряди волос, я надеваю ободок, припасенный для торжественных случаев, поворачиваюсь к брату и гляжу ему в лицо.
Мариано отлично умеет считывать эмоции, он всегда угадывал, что стоит за моими перепадами настроения, за упущенными возможностями, но за то недолгое время, что мы провели в разлуке, я стала для него загадкой, брат пристально смотрит на меня, потирает подбородок, привстает на цыпочки, я вижу в его глазах желание вскрыть меня, от шеи до живота, посмотреть, что там внутри. Я бы сама могла рассказать ему, что там, ведь кое-кто однажды уже догадался – у меня в животе одни только камни.
– Я тебя не понимаю. – Этими словами он пытается узнать, что происходит, что осталось от меня прежней, что я изжила в себе, почему я не избавляюсь от ненужных вещей, от безделушек, почему не плачу, не стенаю, не горюю, не надорвалось ли внутри меня что-нибудь.