– Я домой, давай подвезу тебя, – предлагает он, даже не поздоровавшись с Кристиано, а ведь они, думаю, по крайней мере шапочно знакомы.
– Я сам ее отвезу, – встревает Кристиано, и я киваю, подтверждая, что поеду с ним.
Медведь колеблется, он выглядит так же, как в день, когда мы прыгали с пирса, с таким же выражением лица он прошел тогда по настилу, похлопал Грека по плечу, помог ему перелезть обратно через перила, – это лицо человека, привыкшего защищать других и заранее понимать, нужно ли вмешаться, он как будто чует неприятности, разочарования и смену обстоятельств.
Чуть позже Кристиано и правда подвозит меня до дома, он несется на мопеде с огромной скоростью, словно хочет оказаться впереди всего мира, никого не пропускает, невозмутимо едет по встречной, не притормаживает на светофорах и перекрестках; дорога обледенела, покрышки скрежещут, соприкасаясь с наледью, мой мотоциклист удерживает руль, полагаясь на чувство равновесия и давление в рессорах, он говорит, что частенько выключает на ходу фары и едет по наитию, на слух, в полной темноте, обещает, в следующий раз так и сделаем – погасим фары и поедем в Тревиньяно или в Браччано, Кристиано ведь знает наизусть все повороты, можно обойтись и без освещения, я отвечаю: хорошо.
Вот мы и у дома, я чувствую, как от заведенного мопеда поднимается тепло, у него синяя подсветка и корпус, покрытый блестящей краской, как панцирь скарабея. Кристиано спрашивает, где я живу, я указываю на балкон нашей квартиры.
– Это же ты разбила лобовое стекло папаше Андреа, бросила в него камень? – вопрошает он и глядит на меня, потом запускает руку в карман и позвякивает ключами от квартиры.
– Нет, это Карлотта Сперати, – отвечаю я и гляжу на его пальцы, сжимающие рукоятку – ту, где тормоз.
– Откуда ты знаешь?
– Это все знают. Ее все видели: она бросила камень в машину, а потом пошла домой и покончила с собой.
Он уезжает, и я поднимаюсь на свой этаж, мать не спит, негромко слушает радио и вяжет – она недавно решила освоить крючок и штамповать ажурные салфетки с кучей дырок и рыхлые тщедушные шапочки.
Я не говорю ей ни слова, просто здороваюсь с ней жестом и обозначаю свое присутствие, иду к телефону, снимаю трубку и, взяв в руки телефонную книгу, где записала все нужные контакты, набираю номер, жду два гудка и вешаю трубку.
Это знак для Ирис: я жива, ложусь спать.
Ирис нарекла Лучано «Маминарадость» – в одно слово, – он инфантильный, слишком привык к комфорту, деточка, пупсик, смазливая мордашка. Она смеется, когда я жалуюсь, что меня бесит его манера постоянно повторять одни и те же слова-паразиты: «Ты не врубаешься», «Я на это забил», «Прикол», – а еще называть всех подряд «дядь», «теть» или орать на чем свет стоит о несправедливости мира, если заметит, что у него помялась рубашка.
Отношения, как и история, подразумевают сюжет, персонажей, некоторый рассказ, а мне особо нечем поделиться о нас с Лучано; пожалуй, я могу сказать лишь, что мое раздражение прямо пропорционально его ничтожеству, оно сравнимо с подарками, как на прошлое Рождество, – какие-то безделушки, выбранные наобум, – оно равняется времени, которое он тратит на обсуждение игроков команды «Рома», точно так же меня выводят из терпения его привычка аккуратно складывать шарф и прятать его в рюкзак, словно это мощи святого, и его передние зубы, белоснежные, матовые, их как будто шлифовали наждачной бумагой и случайно поцарапали.
Мы иногда не разговариваем месяцами, все реже звоним друг другу домой, стараемся как можно реже сталкиваться в школе, увлеченно скрываемся от партнера, но так и не выносим окончательное решение, не разрываем публично наши отношения – между двумя разными и совершенно неподходящими друг другу людьми; Лучано, как клещ в ночной тьме, впивается мне в кожу и не отпускает, пусть я и не вижу его. Но затем мы снова начинаем общаться, обсуждаем всевозможные пустяки, школьные оценки, тайные желания, привет-пока, наигранная ревность – последнее ему удается лучше всего, и это выглядит весьма комично. Он находит кучу предлогов для разборок, постоянно напирает на отношения с ребятами, с которыми я даже словом не обмолвилась, расцвечивает свои выдумки событиями, не имевшими места, чужими взглядами, которые я якобы ловила на себе, прикидывается напористым и уязвленным.
Я появляюсь и исчезаю, пытаюсь игнорировать его попытки привлечь внимание, не вступаю в споры из-за мифических измен и вранья, мне абсолютно плевать на то, какие отношения он пытается установить между нами. Мне начинает казаться, что только так можно быть вместе с кем-то – если вы оба похожи на тени.
Само выражение «заниматься любовью» смехотворно, это спектакль, обман, все, чем мы можем поделиться друг с другом, мы, два обнаженных и чувствующих человека, – наша заурядность; мне с самого начала не удается превратить физическое сближение в ощущение влаги там, где необходимо, поэтому я лежу, Лучано толкается, мое тело молчаливо, а сознание где-то далеко. Горящая лампа на комоде заливает светом наши лица, сквозь приоткрытое окно сочится прохладный воздух, ногам холодно и как будто щекотно, изо рта пахнет уже переваренными лакричными конфетами, шумы в саду, соседская собака воет и грызет ограду – мое внимание привлекают шорох и треск жизни за окном, той, которой мы не принадлежим.
Я не мучаюсь, но и не беру инициативу в свои руки, из меня как будто выхолостили чувства, желания, и хотя я в сознании и слежу за действом, все равно не понимаю, зачем этот обычай передавали из поколения в поколение, почему его считали столь важным.
Обычно именно Лучано просит меня заняться этим, я же воспринимаю происходящее как водные процедуры: раздеваюсь, аккуратно складываю вещи, проверяю воду, намыливаюсь и сажусь в ванну, погружаюсь, с головой ухожу под воду.
С Ирис мы не обсуждаем эту тему, я не провожу параллели между своей интимной жизнью и опытом подруг, я уверена, что так и должно быть, пусть наши ошибки останутся тайнами для других, я даже не спрашиваю Лучано о его предыдущих девушках, оценивал ли их, составлял ли рейтинги, я невозмутимо принимаю его и так же равнодушно ухожу от него.
Маминарадость пытается казаться лакомым кусочком, пробудить во мне желание, выглядеть опытным любовником, умеющим раскрывать чувственность; поначалу я подыгрываю, но скоро снова ухожу в свои мысли, смотрю на дверцы шкафа, за которыми наверняка прячутся скелеты, слышу, как стучит в барабане стиральной машинки пуговица на джинсах, как телевизор этажом выше работает на полной громкости – это мать Лучано смотрит фильм, в котором все постоянно стреляют, а в конце в живых остается один оборотень.
Однажды весной Лучано провожает меня до станции после школы, бредет вдоль перрона, пока не доходит до конца – там даже нет посадки, потому что поезд во время остановки проезжает вперед, – и именно там решает затеять ссору и начать разводить нюни.
Он вытаскивает из рюкзака листок – записку от девушки из выпускного класса; она безумно хочет пообщаться с ним, своим изящным почерком она выразила интерес к его состоянию, украшениям с эмалью и рубинами, – я беру бумажку, пробегаюсь по ней глазами и возвращаю, не меняясь в лице, думаю: электричка вот-вот подойдет, не опоздать бы. Лучано расстроен, потому что так и не получил ответа, он снова вручает мне листок и приказывает перечитать, я разворачиваю и снова сворачиваю записку, отвечаю: я прочитала и все поняла, и что дальше?
Лучано разражается настоящей филиппикой на тему отсутствия любви к нему, устраивает диспут по поводу моего плохого поведения: я ведь должна злиться, в ужасе кричать, что над нашим крепким союзом нависает угроза, над нашей совместной жизнью тоже, должна подскочить на месте, обливаться слезами и по́том, а раз я этого не делаю, значит, мне нравится кто-то другой, кто-то, кто живет в Ангвилларе, да, рядышком, один из дружков – тот, что со звериной кличкой, или тот, что приехал из Турции или из Греции, какая разница, тот, что подвозит меня на мопеде, крестьянин, что по воскресеньям ездит верхом, свинопас.
Электричка оповещает о прибытии механическим свистком, я вижу, как она подползает к перрону: изумрудно-зеленая морда, белые полосы, эмблема железнодорожной компании, круглые фары, машинист в привычном берете и темной униформе.
– Мне пора, – бросаю я Лучано, не замечая, что в пылу он схватил меня за запястье и тяжело дышит.
Он продолжает сжимать мою руку, но не до боли, говорит: поедешь на следующей, нам надо поговорить – он обязан все узнать. Электричка тем временем с шипением останавливается, и я порываюсь уйти, пытаюсь отпихнуть Лучано, но Маминарадость все еще цепляется, точно крюк, на который вешают окорок, пожалуйста, повторяет он, пожалуйста.
Агата окликает меня по имени, машет, говоря: поторапливайся, заходи скорее, – ее светлый хвостик мелькает на перроне. Лучано не отпускает, твердит свое «пожалуйста, пожалуйста», тогда я замираю и смотрю на него, растрепанная, с горящими щеками, ноги дрожат от злости.
– Да что ты хочешь мне сказать? Давай уже быстрее!
Он продолжает бубнить, что пяти минут хватит, нам надо объясниться, надо друг друга понять, сколько времени прошло, он больше так не может, не может разобраться во мне, расшифровать знаки, я ведь сама добивалась, чтобы мы начали встречаться, говорила, что мы родственные души, – все так говорят, но никто не придает этому значения, – я требовала внимания, жаловалась, что мне так его не хватает, сутками торчала у него дома, я спала с ним, раздевалась перед ним, а что сейчас? – для меня эти отношения ничего не значат, в них нет смысла, радости.
Я слышу звук, который издает поезд, когда двери закрываются, и сжимаю кулаки, на табло рядом со временем отправления мигает точка – значит, поезд отправляется, – в такт ей я тоже загораюсь и гасну от ярости.
Поезд отходит и проезжает мимо нас, мои волосы треплет поток ветра, рубашка Лучано колышется, я думаю о подругах, которые наблюдают за этой сценой из окна; они сидят там же, где обычно я, потому что я больше люблю смотреть через стекло, нежели рассматривать людей в вагоне. Со своего места я видела обитые листовым железом дома среди канализационных труб, футбольные поля какой-то частной школы, стройплощадки на холмах, считала дождевые капли. Если посмотреть на отражение в стекле во время движения поезда, то мои зрачки танцуют, скачут вправо и влево, влево и вправо, вправо и влево.