Лучано, вялый, дохлый, бессловесный, не оправдал возложенных на него ожиданий: его влияние не придало мне лоск, разве что немного, он не поменял мой статус, не перенес меня в мир своей роскошной жизни, я осталась там, где прежде, ни на миллиметр не сдвинулась ни вперед, ни назад, без всяких ссор и разрывов всегда была рядом с ним, хотя он самый обычный парень, – у него еще хватает наглости жаловаться.
Если взглянуть со стороны, разыгравшаяся сцена изобилует банальностью, как суицид, как брошенный в лобовое стекло камень, перепалки на дискотеке, уроки латыни, истории, географии, физкультуры, все одно и то же, все на выброс, а мы – ничтожные зверьки, мы даже хуже, чем бактерии, мы ничто на фоне китообразных, устриц, представителей отряда толстокожих.
– Вот скажи, какая от тебя польза? – спрашиваю я, наблюдая, как Лучано дрожит, теряет лицо, рассыпается.
Он срывается, кричит, что это от меня нет толку, живу в своем мирке-крепости, свернулась в клубок, не слышу ни слова, не вижу никого, кроме себя. А его все любят, еще как любят, неужели я думаю, что я у него единственная, он встречается с кучей девушек, и каждая – ну, почти каждая – красавица, лучше меня, они проводят каникулы в Порто-Черво, отдыхают на пришвартованных в бухте яхтах, носят бикини.
– Меня все устраивает, – отрезаю я с презрением.
Я чувствую, как внизу, где-то в районе бедер, появляется чувство стыда за наготу, за наши образы, что уже начали отделяться от нас и растворяться, за рассеянность, ничтожность, за то, что я поверила, будто могу извлечь из этих отношений выгоду, хотя очевидно: миру нечего мне предложить.
И впервые дистанция между мной и Карлоттой становится совсем крошечной: в этом списке подружек Лучано, загорелых тел, крепких задниц – лучше, чем у меня, – подружек, которые готовы покорно носить бикини, я нахожу место, которое мы обе можем занять, – глубокое заледенелое ущелье, пещера с сокровищами – с желанием нравиться, казаться кем-то еще, боязнью разочаровать.
Наше сходство выводит меня из терпения, мне претит ощущение близости с мертвой девчонкой, которая должна исчезнуть – из мыслей, из памяти, из снов и дурных привычек! Мне хочется закричать, что она умерла и у нас нет ничего общего.
Моя рука как будто оживает сама собой, тянется вперед и вцепляется в волосы Лучано, я с силой хватаю его за вихор, что выбивается из его идеальной укладки, которой он уделяет столько внимания.
– Мне насрать на тебя, понятно? Мне никто не изменяет, никто меня не предает, тем более ты, – кричу я ему в левое ухо.
Лучано согнулся, накренился набок, он не ожидал такой реакции, некоторое время он молча терпит, силясь понять, почему так вышло, почему я хочу навредить ему, ранить, а потом начинает кричать в ответ, что я сумасшедшая, что ему больно, и отталкивает меня; он сознается, что с самого начала врал, просто хотел посмотреть, как я отреагирую, буду ли переживать, но не так же, я совсем озверела, меня нужно держать в клетке, посадить на цепь.
Я же смотрю на свою раскрытую ладонь: волосы Лучано выпадают из пальцев, их уносит ветер – вместе с моей первой любовью.
На самом деле наша местность – земля двух озер. Два вулканических кратера, которые ведут себя друг с другом по-братски, но без особой нежности, их не связывают ни ручейки, ни притоки, ни грунтовые воды. Каждый в ответе за свою воду, и только за свою.
Второе озеро маленькое, его можно переплыть на водном велосипеде, со временем местность вокруг него превратили в заповедник, так что теперь туда можно добраться только пешком, через сельские угодья. Машину нужно оставить на пригорке, в окружении стогов сена и вязанок дров, а затем пройти по крутому спуску, ведущему к берегу; когда идешь вниз, легко поскользнуться, поднимаешься наверх – и сердце того гляди выскочит из груди.
Меньшее, младшее озеро называется Мартиньяно, неподалеку всегда собираются подростки – в понедельник после Пасхи, на День освобождения, День труда. Они собираются небольшими группками, идут, закинув на плечи рюкзаки, одни несут целые ящики пива, другие – лишь разноцветные пляжные полотенца, третьи – что-то съестное, воду, сигареты, траву, самые отчаянные остаются с ночевкой, приносят с собой палатки, разбивают лагерь в безлюдном месте.
Черный глинистый песок смешивается с травой и камнями, в паре шагов от берега уже становится глубоко, а ближе к центру течение сильное, водоворот запросто может утащить тебя на дно.
Мое любимое место – на берегу под ветвями плакучей ивы, куда свет проникает мало, лишь когда порыв ветра шевелит крону, я могу закрыть глаза, не обращать внимания на людской гомон, слушать звон колокольчиков на пастбище – он раздается, когда коровы ходят туда-сюда.
Кристиано говорит, что заметил меня именно там и тут же узнал; это было в прошлом году, первого мая, в тот же день я познакомилась с Ирис.
Мы лежали на солнце – мы, что вскоре станем друзьями, – в пластиковых темных очках, стекла которых не защищали от ультрафиолетовых лучей; мы впервые явили на всеобщее обозрение свои тела – бледные после зимы, – а еще наши лиловые круги под глазами, голубые вены, идущие от пальцев по верхней части ступни.
Разговор вышел неловким и кратким, мы совсем не знали друг друга, по очереди задавали вопросы, обменивались какими-то незначительными, бессмысленными сведениями о себе, общались на банальные темы: школа, жизнь в Ангвилларе, как прошли пасхальные каникулы, планы на лето.
Неподалеку нарисовалась большая компания, мало девушек и много парней, некоторые – наши сверстники, кто-то постарше, но все из местных, за пару часов они успели набраться, прикончив несколько ящиков пива, и теперь играли в футбол, пинали мяч туда, где сидели другие отдыхающие, смеялись, матерились, падали на песок и кубарем катились к воде, издавали дурацкие звуки, болтали друг с другом на диалекте и бросали непонятные фразы в нашу сторону. Но скоро их настроение переменилось, чрезмерная веселость перешла в агрессию, они начали орать друга на друга, бросаться пустыми банками, кого-то тошнило под деревьями и на деревья. Семьи с детьми поспешили перебраться подальше или уйти домой. Двое из компании, друзья не разлей вода, одноклассники, ссорились, никто не знал, из-за чего, но после пары вульгарных шуток посыпались упреки, затем пошли в ход злобные взгляды, потом парни бросились друг на друга, вцепились друг другу в волосы, точно бешеные собаки. Их приятели, долговязые, нетвердо стоящие на ногах, попытались разнять их, хватали за плечи и призывали уняться, кто-то решил, что эта потасовка – всего лишь игра, они сбились в круг рядом с парнями и подначивали их, призывали драться насмерть. Собралась толпа, и я тоже пошла посмотреть: парни бились с трагическим накалом, у обоих на теле уже проявились синяки. Когда пролилась первая кровь, я протиснулась сквозь плотное человеческое кольцо и взглянула на их покрытые красной субстанцией лица: у одного был разбит нос, у другого – губа.
Раздались обеспокоенные голоса, их девушки держались поодаль, не вмешивались, они рыдали, опираясь на плечи подруг, их пугала внезапная стычка, теперь уже никто не знал, как сдержать поток ярости; взрослые ушли подальше, мы остались одни перед трагическим действом.
Чем сильнее парни уродовали друг друга, тем ближе я подходила, я все еще стояла рядом, когда они повалились на землю, изнуренные схваткой и алкоголем, их лица было не узнать: закрытые глаза, мокрые от пота волосы, запекшиеся от крови.
Приятели подбежали к ним в самом конце боя, подняли их, держа за руки и за ноги, и только тогда я поняла, что других девушек поблизости не было. Мои подруги отошли, схватив полотенца и рюкзаки, они ушли и спрятались подальше, где росла ива, вместе с Медведем и Греком, отошли на безопасное расстояние от драки.
Я обернулась – пыталась их найти – и ощутила на себе чужие любопытные взгляды, может, кто-то меня узнал: девчонка, которая умеет стрелять, дочка Антонии Рыжей, та самая, которой нравится смотреть на резню, на то, как льется кровь, на чужие раны.
Медведь подошел ко мне сзади, взял за запястье и увел оттуда.
– Они придурки, обычные придурки, – сказал он, положив мне ладонь на не прикрытую ничем, кроме купальника, спину.
– Я тоже был на озере в тот день, – рассказал Кристиано, – один из тех парней – мой брат. У него тогда лопнул сосуд, а еще голова разбита, но ничего серьезного, легко отделался, – добавляет он, соскабливая с руля мопеда грязь своими короткими ногтями. – Я все думал, что ты там забыла, – говорит он, поднимая на меня глаза.
– Смотрела, как и все, – отвечаю я и ставлю ногу на переднее колесо, слегка подталкиваю его в сторону, как будто хочу, чтобы Кристиано потерял равновесие, он же выравнивает мопед и ставит его на подножку.
– Не как все, – замечает он.
Какое-то время мы молчим, где-то вдали слышно, как дети играют в мяч, мы стоим за церковью, недалеко от станции.
– Что мы здесь забыли? – спрашиваю я, убирая ногу.
– Мне надо кое-что у тебя спросить.
– Ну так спрашивай.
– Недавно я узнал, что в этой церкви проводят отпевания, женятся на вершине холма, а прощаются – внизу, дальше всего от озера. Люди счастливы и празднуют это среди лепнины и фресок, перед старым деревянным алтарем, когда вокруг витает запах освященных камней церкви, сами они нарядно одеты и напомажены; а плачут – перед новым витражом в ромбик, дышат воздухом, отравленным умирающей верой, там, где скамейки стоят полукругом, священник как будто читает нудную лекцию, и перед ним публика в конференц-зале. Умирают всегда там, где хуже, где чувствуют себя ничтожными, неряшливыми, пожухлыми, уходят на тот свет, а священник неправильно произносит их имя, и даже лик Христа уже не кажется прежним. Мне нужно знать… – говорит Кристиано, напуская на себя серьезный вид, он слезает с мопеда и подходит поближе, понижает голос.
Он спрашивает, правда ли, что я хожу в школу для богачей, и я киваю; потом – правда ли, что мои приятели живут в шикарных районах в конце виа Кассия, – отвечаю, что не дружу ни с кем оттуда. Кристиано уточняет: может, я кого-то знаю оттуда, может, бывала у них в гостях, – отвечаю, что, вероятно, да. Он выпытывает, у кого дома, я говорю, где была, он продолжает: что внутри – плазменные телевизоры? украшения? брендовые сумки? Я отвечаю