Смотрю на них, не зная, что сказать, люди вокруг аплодируют, говорят, как это мило, как трогательно, я благодарю их, неловко обнимаю обеих, в желудке как будто кусок железа, суставы каменеют, я улыбаюсь с таким трудом, словно только что прошла пешком через весь город.
Я бы с удовольствием спалила этот плакат, смотрела бы, как он исчезнет, я жажду вернуться домой и искромсать его ножницами, порезать на мелкие кусочки, а затем проглотить.
Остальные гости подходят, вручают мне подарки и открытки, я оглядываюсь, пытаясь отыскать брата, я уверена, что он вот-вот появится, выключит музыку, оттаскает за уши всех присутствующих – пусть поймут, что делают мне больно, – но Мариано не появляется, люди приходят и уходят, у меня в руках растет стопка подарков.
– Мам, где Мариано? – спрашиваю, затравленно глядя на Антонию, она отвечает, что не пригласила его.
Гремит музыка, подруги уговаривают отложить подарки и пойти потанцевать, пришли Рамона, Марта, Дафна, приятельницы Ирис из клуба верховой езды, целая компания барабанщиц-мажореток, дети из семей, у которых работает моя мать, несколько одноклассников в льняных рубашках с коротким рукавом, сестра Карлотты, она подходит и чмокает меня в щеку, говорит, это от Карли, ведь она бы тоже хотела прийти, точно хотела бы, и готова расплакаться.
Нет, не хотела бы, да и не пришла, оглянись, думаешь, она где-то здесь? Думаешь, она здесь? Я хочу прокричать это ей в лицо, но меня гнетет и заставляет молчать понимание, что никто даже не старается понять, как стоит себя вести и как не стоит, никто не подумал о том, чего бы хотела я, на самом деле каждый сыграл отведенную ему роль, все идет по типичному сценарию вечеринки по случаю совершеннолетия: наилучшие пожелания, обещания, прощание с детством, обновленные обеты.
Ничего из происходящего вокруг не кажется мне допустимым и приемлемым.
Подруги визжат от радости, указывая на кого-то позади меня, я тяжело дышу, мечтая бухнуться на пол и закрыть глаза. Под влиянием их взглядов, чересчур широких улыбок и неестественно распахнутых от удивления ртов я оборачиваюсь – в зал заходит Андреа, на нем классические брюки и рубашка, в руках он несет букет роз. Он гладко выбрит, причесан, и мне кажется, что его красота вскоре доставит мне еще бо́льшую боль; он торжественно шагает вперед, элегантно держит в руках свежие розы, без капли смущения подходит ко мне и целует, я чувствую, как его влажные губы – воспоминание о прошлом – прикасаются к моим, сухим и потрескавшимся, кто-то продолжает хлопать в ладоши, а мать вздыхает от счастья: такой хороший мальчик, такой славный, такой правильный и подходящий.
Теперь я понимаю, почему не пришел Кристиано: его никто не позвал, более того, ему, скорее всего, ясно дали понять, чтобы не появлялся на празднике, ведь мать его не жалует, подруги тоже, они считают, что он не вписывается в мою новую, взрослую и куда более правильную жизнь, достойную святой.
Теперь их посыл становится все более очевидным: я должна переродиться, стать новой собой, теперь прежнюю девчонку с заскоками, ту, что бежит от себя, что дерется, закатывает сцены, пора отправить на покой, она – ошибка юности, с сегодняшнего дня я должна очиститься, натянуть на лицо самую красивую улыбку.
Я забираю у Андреа розы, прижимаю букет к груди, смотрю ему в лицо и внезапно понимаю, что никто из присутствующих даже не представляет себе, что я за человек.
Никто, кроме меня, не знает, что той ночью в последний день учебы именно я бросила камень в машину его отца, разбила лобовое стекло, как раз перед дискотекой, потому что хотела сказать: ничто не забыто, он еще должен заплатить за все.
Мне стоит сказать ему, что это он убил Карлотту, он и такие парни, как он; те, кто как будто очистил совесть, сходив на ее похороны, а на самом деле, когда Карлотта звала их гулять, поесть мороженого, им было стыдно пойти с ней; те, кто запирался с ней в кладовке, подглядывал в щелку, скрывался за кулисами, те, что говорили: приласкай меня, только сядь сзади, не хочу видеть твое лицо.
Андреа кладет руку мне на талию и просит на секунду отложить цветы: самое время потанцевать – теперь уже по-взрослому.
Учительница итальянского смотрит на меня снизу вверх, на ней леопардовое пальто-бушлат длиной почти до лодыжек, на голове каре с густой челкой, прическа не сбивается, даже когда она чихает, спрашивает, чем я планирую заняться после школы, видимо, пойду работать? Она обращается ко мне по фамилии, дважды, как будто не видит, что я стою прямо перед ней, и повторяет вопрос. Говорит, ты могла бы пройти курсы, получить новую квалификацию, что насчет дизайна или связей с общественностью, ты не думала пойти в армию, а может, поучишься еще три года и станешь медсестрой, в больницах зарплату не задерживают, а еще можно работать в салоне красоты или секретарем в какой-нибудь адвокатской конторе. Вряд ли у тебя получится стать спортсменкой, ты не особо сильна в легкой атлетике, плавании, беге, может, у тебя есть какой-то другой талант?
Она достает из кармана анисовый леденец, кладет в рот и с удовольствием рассасывает, конфета приклеивается к зубам, и она отковыривает ее ногтем.
Я отвечаю, что не знаю, мне нужно еще подумать об этом, она втягивает щеки, лицо ее как будто сжимается от недовольства.
До выпускных экзаменов остался месяц, я учусь, пока все остальные спят, днем я похожа на призрак, выпученными красными глазами пялюсь на доску, подчеркиваю что-то в книге так яростно, что того гляди продырявлю страницу.
Теперь даже Антония считает, что я переусердствовала, она стучит в дверь, когда я засыпаю, сидя в ванне с книгой на коленях, и грозится вызвать спасателей.
Она тоже бередит мне душу, заводит разговор о медицине, химии, астрофизике, говорит, что с такими мозгами, как у меня, можно в космос полететь или же работать с минералами.
Я составила календарь, в каждую клетку вписала то, что нужно повторить сегодня, все, что мы прошли с первого класса и до последнего урока, от вавилонян до Гитлера, от столицы региона Молизе до структуры ДНК, от аориста до Кардуччи, ничего нельзя упускать, нельзя оставлять пробелов, о чем бы меня ни спросили, я обязана дать ответ.
Я сижу в сумерках, как сова, часами заучиваю стихи на древнегреческом, стараясь соблюдать метрику – ямбический триметр, дактилический гекзаметр, анапест, – пытаюсь натренировать свою слабую и проницаемую память, хочу, чтобы она стала твердой, как сталь или алюминий, чтобы она надежно хранила даты, имена королей и королев, ритмы и мелодии, войны, эпидемии, алгебраические формулы, геометрические фигуры, ордера колонн и живописные полотна.
Иногда звонит Ирис, спрашивает, не злюсь ли я, не хочу ли поделиться своими переживаниями.
Отвечаю – нет, просто нужно учиться, учиться, учиться.
Она спрашивает, может ли чем-то помочь, есть вариант собраться втроем, позвать Агату, вместе обсудить рефераты, повторить что нужно, но я отказываюсь, я упрямая и непрошибаемая, как скала, я не сдаю назад, продолжаю рыть разделяющую нас траншею.
Андреа говорит, что на самом деле всем плевать на выпускные экзамены, а я просто извожу себя по пустякам, он уже на втором курсе экономического факультета, уже шесть экзаменов сдал, мои жалобы для него звучат как отчаянный писк голодного котенка.
Он дает мне воспользоваться своим компьютером, я хожу к нему домой, чтобы дописать реферат, но не рассказываю ему, какую тему выбрала, бешусь, если он ошивается поблизости в той же комнате, пока я работаю: болтается из угла в угол, играет в телефон, читает, слушает музыку в наушниках; одно его дыхание отвлекает меня и раздражает, поэтому я отсылаю его в гостиную и запираюсь на ключ, на два оборота.
Если ему нужно попасть в комнату, он стучит в дверь, я открываю, Андреа принес хлеб с ветчиной и стакан грушевого сока, он садится со мной рядом на кровать, говорит: успокойся; повторяет это раз за разом и наматывает мой локон себе на палец, я говорю, что уже забыла, что читала, из памяти стерлись три четверти выученного и я совсем не понимаю, что значит «конец истории» по Гегелю, не понимаю, не понимаю даже, что именно у него там закончилось.
Андреа говорит, что мне очень идет белый цвет.
Я краснею и разглядываю платье, которое сегодня надела: тонкие лямки, пышная юбка, из всех моих оно мне нравится меньше всего, но одно из немногих, которые еще чистые и висят в шкафу, – я постоянно учусь, постоянно потею, постоянно переодеваюсь, и мать ненавидит меня за это.
– Это сейчас не к месту, при чем здесь мое платье? – бросаю я и прячу складки юбки между коленями.
– Надо бы сходить на танцы, а тебе надо бы причесаться, – заявляет Андреа, он обеими руками собирает мне волосы наверх и аккуратно завязывает высокий хвост, говорит, так лучше видно лицо.
У меня загораются щеки и уши, теперь их ничто не прикрывает, весь мир их видит, они неестественно огромные, я тут же пытаюсь прикрыть их ладонями, прошу Андреа остановиться.
– Почему? – спрашивает он. – Тебе же идет, и мне нравится.
Я застываю на месте, его руки по-прежнему поглаживают волосы в хвосте, мои пытаются скрыть уши, я вижу, что он смотрит на меня и улыбается с таким видом, как будто любуется идеально ровным кругом.
Мне кажется, будто я оказалась где-то, в какой-то комнате или кладовке, и перед моими глазами снова встает тот день, когда мы катались на автодроме: он не смотрел на меня, а у меня ноги холодели от переизбытка чувств, все кружилось, все вертелось вокруг него, и вот я чувствую, как он подходит сзади, я поднимаю пистолет и стреляю, раз за разом попадаю в цель, побеждаю, больше нет никакого до и после, есть только это место – коридор, балкон, подземный переход, – и мы там одни.
– Хорошо, если хочешь, пойдем на танцы, – отвечаю я и наконец убираю ладони от своих ушей-локаторов, он сооружает у меня на голове пучок, держит в ладонях завитки моих волос, словно букет тюльпанов.
У Андреа поджарое тело, и когда остаемся вдвоем, мы лежим под одеялом в его кровати, я перестаю отличать север от юга, навязчивые, удушающие мысли отступают, а вместе с ними и все мои заморочки – чудовища, с которыми я сражаюсь и о которых не рассказываю; вижу лишь зубы, колени, пупок – есть в Андреа что-то осязаемое, материальное, что притягивает внимание, я больше не слышу шорохов в коридоре, не слышу, как ветки стучатся в оконное стекло, не замечаю гула машин, проезжающих по улице. Когда мы вдвоем, Андреа говорит шепотом, я не могу различить, что он говорит, но чувствую, будто знаю это – будто я сама вспоминаю и воспроизвожу его мелодичный голос.