Я раздваиваюсь: одна сидит в поезде, вторая сидит на скамейке, идет дождь, вода извергается потоком, и вторая я пытается укрыться под навесом, с которого капает и течет, первая я как раз проезжает мимо, поезд не останавливается, машинист решил пропустить эту остановку, вторая я не сходит со своего места, она не знает, как вернуться домой, первая я рассеянно разглядывает вторую из окна, отвлекается на капли, что дорожками сбегают по стеклу, сверкают молнии, одна попадает в голову, вторая – в хвост состава, и вторая я, та, что все еще сидит на перроне, замечает, что молнии касаются поезда одновременно, а что я, которая находится в поезде? Что она видит? Она всю жизнь видит только мир, проносящийся за стеклом поезда, не видит смысла в другом, видит лишь череду знакомых мест, где она никогда не бывала, но узнаёт их, когда они появляются и исчезают.
Пока я думаю об этом, в гостиной слышится гул голосов: мать и близнецы о чем-то ропщут, а отец прерывистыми звуками, напоминающими кряканье, пытается их перекричать, – я не могу понять, ссорятся они или безмерно рады чему-то, думаю, что скорее первое, безграничное счастье никогда не поднималось на наш этаж.
Я на взводе, выхожу из комнаты, они мне мешают, да и вообще изучать физику на философском факультете – это издевательство какое-то, я туда поступила не для того, чтобы тратить время на физику, тем более на облегченную программу, выжимку, методичку из серии «физика для чайников», для слабоумных, я появляюсь на пороге и кричу:
– Я тут учу теорию относительности Эйнштейна, можно, пожалуйста…
И вдруг замолкаю: на кухонном столе стоит какой-то черный предмет с гладким экраном, разъемами для проводов, антенной, кнопкой «Вкл/выкл».
– Синьора Феста хотела его выбросить, – говорит мать, словно оправдывая присутствие в доме этого чудища, своего рода уступку привычному порядку вещей, которой уж точно никто не ожидал.
Отец катается на кресле взад-вперед, ударяется им об стол, его исхудавшие ноги вздрагивают от каждого столкновения, он весь мечется от нетерпения: то, что сейчас происходит на нашей кухне, – шумный праздник его жизни, великие перемены, он даже просить о таком не смел, а тут явилось благословение, которого ранее не посылал ему ни один святой.
Близнецы уже завладели пультом, они внимательно разглядывают его, изучают функции; телевизор старый, ему уже, наверное, больше пяти лет, для других это мусор, для нас – манна небесная.
Я ничего не говорю, стою поодаль от стола – я все-таки не в первый раз вижу телевизор, в чужих домах мне доводилось видеть разные аппараты, на другие я заглядывалась в витринах магазинов электроники, на экраны третьих – тех, что вешают на стену под потолок, – глядела в пабах и в барах любовалась ими, ненавидела, восхищалась, забывала, но все-таки хотела иметь такой же.
Жизнь без телевизора была нашим проклятьем и нашей причудой, мы могли говорить об этом во всеуслышание и дерзко заявлять: у меня нет этой штуки, ничего не знаю, понятия не имею, о чем речь.
Долгое время мы находились в стороне от разговоров, с трудом пытались уловить смысл чужих бесед, темой которых становилось нечто непостижимое, – да, так мы узнали, что значит «невозможное», столкнулись с ним, потому что вещь или принадлежит тебе, или не принадлежит, ты или можешь ее потрогать, лизнуть, стереть с нее пыль, сломать, или не можешь; именно состояние неимения стало моим кордоном, на охране которого я стояла.
Легкость, с какой мать сообщает нам о том, что нарушила свое же собственное правило, встреча с тем, что представлялось нам избыточным, неоправданным, выбивают меня из колеи, я, точно кукла с кудрявыми локонами и кружевами на юбке, молча сажусь за стол, а они продолжают суетиться, отцовское кресло со стуком врезается в деревянную ножку, кухня похожа на черную дыру, которая засасывает нас, ее гравитационное поле не позволяет нам двигаться.
Потребовалось немного работы руками, череда проклятий, перестановка мебели в поисках отверстия, в которое можно просунуть провод от антенны, пересмотр наших потребностей, возведение импровизированного алтаря – и вот телевизор находит себе место в гостиной у стены, на двух ящиках из-под фруктов, в которых мать обычно хранит лук и картошку; она взяла проволоку, связала их между собой ловкими быстрыми движениями, в ее воображении они уже обрели декор и пестрят цветами, посаженными на клей.
Близнецы, вытаращив глаза от волнения, устраиваются на диване, отец наконец отклеивается от стола, подъезжает к нужному месту, описав полукруг, мать садится на подлокотник, диван у нас маленький, никто не предполагал, что нам понадобится уместиться на нем всем семейством, незачем одновременно занимать одно и то же место, потому что раньше у стены не на что было смотреть, а нам не о чем было говорить.
Телевизор включается, и мы как будто настраиваемся на одну волну, ослабляем нашу внутреннюю оборону – иммунитет против нормальности, я все еще сижу за кухонным столом и вижу в дверном проеме их покачивающиеся затылки, вытянутые напряженные шеи, слышу их реплики, слышу, как они начинают ссориться, потому что не смогли договориться еще раньше, и, словно волею печального совпадения, их перепалка воспроизводится на экране.
За короткое время они успевают поспорить из-за чужого спора, поспорить о том, есть ли толк в спорах, поспорить из-за того, что стоило только полчаса посмотреть телевизор – и уже начался спор, поспорить о наличии телевизора, об отсутствии телевизора, о собственной неспособности молча и воспитанно посмотреть программу передач на государственном канале.
Я встаю, но меня никто не замечает, мне хочется есть, но неизвестно, когда будет готов ужин, я возвращаюсь в комнату и разглядываю лист бумаги, на котором нарисован поезд, смотрю на точку А – место, куда ударил первый разряд молнии, в точку В, куда ударил второй, на стрелку, которая обозначает движение поезда, на точку М – это я, та я, что сидит в вагоне, и та, что осталась на скамейке, точно знает: та я, что в поезде, обречена, потому что, если в поезд во время движения дважды ударит молния, до пункта назначения ему не доехать.
Однажды июньским днем я иду к озеру, прихватив с собой учебники, герменевтический круг, скептицизм Монтеня, процесс над Галилеем, – я готовлюсь сразу к трем или четырем экзаменам; автоматы, консультации, рефераты, которые нужно дописать, озерный бриз, не имеющий вкуса и запаха, я опускаю ноги в воду.
Прошли месяцы школьных каникул и веселых брызг, долгие дни, ленивые жаркие полуденные часы, я снова попалась в клетку, заперла себя в очередном летнем отпуске, таком кратком и незначительном, что он проносится мимо, как луч света. Лето стало короче, озеро в лучах заката похоже на тигра: свет распадается на полосы – желтые и черные – там, куда солнце еще дотягивается, а с другой стороны уже надвигается ночь. Когда я беру с собой книги и устраиваюсь на пляже возле старого города, то всегда смотрю на небо, наблюдаю, как зарево понемногу исчезает с домов и, даже если нет ни облака, дымка сгущается и покрывает все вокруг.
Я разворачиваюсь спиной к закату и иду назад – туда, где оставила свое полотенце, – вижу стоящую в паре метров девушку, она тоже разглядывает меня, держит на поводке маленькую собачку. Поводок голубой, девочка желтая, она подходит, широко улыбается и представляется:
– Я Элена.
Я уже видела ее в Ангвилларе, но только издали, казалось, она всегда и везде к месту, осторожна и окружена подругами. Хоть нас так никто и не представил, я кое-что знала о ней: в какую школу она ходила раньше, с кем встречалась, знала о той ночи, когда она перепила и поехала в «Лебедей» – так называется дискотека в Витербо, – и пока она танцевала, черное платье сползло, обнажив ее большую грудь, многие потом клялись, что видели ее левый сосок.
Я вполголоса называю свое имя, мне совершенно не хочется поддерживать разговор, все мысли заняты учебой, поездка на озеро задумывалась как сопровождение к занятиям, а не способ отвлечься, сегодня только среда, поэтому купальщиков мало, даже летом и даже там, где мы сейчас находимся, под скалой, рядом с местом, где дорога круто поворачивает в сторону, его еще называют «кружевной каймой».
Элена отвечает, что знает, кто я, что видела меня в окрестностях с подругой, похожей на актрису, и я говорю, что ее зовут Ирис. Элена устраивается на моем полотенце, отпускает собаку, и та бежит к воде, обнюхивая камни, а сама она принимается рассказывать много разных вещей о себе: где живет, как так вышло, что никто не удосужился нас познакомить, кажется, что траектории наших жизней до этой минуты лишь слегка соприкасались; она перечисляет, где и как мы могли столкнуться, она учится на модного журналиста и не уверена, что у нее когда-нибудь будут хорошие оценки, читает приключенческие романы, любит путешествовать, в детстве занималась балетом, но ноги у нее кривые и не получается держать равновесие.
То, о чем она рассказывает, мне неинтересно, хочется вытащить из сумки книги и возобновить чтение с того места, на котором оборвалась нить моих размышлений, я проклинаю себя за то, что вообще вышла из дома, лучше бы закрылась на ключ в комнате, придвинув к столу вентилятор.
Элена радуется нашей случайной встрече, а мне непонятен ее энтузиазм, я не могу никак его объяснить, она кажется дружелюбной, непринужденной, совсем не скованной, отлично шутит, и я думаю, что она красивая: у нее загорелые, пусть и не слишком длинные ноги, пышная грудь, тонкая талия; присмотревшись получше, я замечаю, что волосы у нее крашеные, и тут же узнаю, что ее мать действительно работает в парикмахерской, может, я тоже хочу туда сходить, салон недалеко от церкви Святого Франциска, я же отвечаю, что меня тоже стрижет мать, не потому, что это ее работа, а потому, что в этом есть необходимость.
Элена все равно предлагает пройтись до салона, хотя бы сделать маникюр гель-лаком – черным, серебристым, серым, – кажется, мне как раз лучше всего пойдет серый, бесплатно, в подарок, а потом можно будет вместе выпить чего-нибудь.