Говорю, даже не знаю, посмотрим, я не особо много внимания уделяю лаку на ногтях и игристому вину, что пьют в качестве аперитива.
Мы все равно обмениваемся номерами, и она оставляет меня в покое, чтобы я могла позаниматься, встает, отряхивает свое платьице в горошек, подзывает пса – его зовут Джин, – улыбается и поясняет, что это в честь напитка, как джин-тоник, я же смотрю, как она удаляется, покачивая бедрами, Джин снова бежит на поводке, он снова голубого цвета, а Элена – снова желтого.
С тех пор она часто пишет мне, но не наседает, она не назойливая, но с завидным постоянством заезжает за мной на новой белоснежной машине, похожей на городские такси, говорит, как славно было бы доехать до пляжа во Фреджене, на озере есть частный яхт-клуб, туда никто не ходит, поэтому вода чистая, рядом стоят лодки, лужайка всегда аккуратно пострижена, а еще она нашла в интернете рецепт домашнего кетчупа, хочет приготовить и макать в него начос и картошку фри.
После стольких лет безразличия Ирис знаки внимания со стороны Элены вызывают у меня чувство, что я ей важна, поэтому я без особых колебаний вовлекаюсь в придуманные ею авантюры, на время откладываю книги и ухожу на пляж, потягиваю «Маргариту», делаю вид, что умею готовить, пытаюсь приготовить соус гуакамоле, смотрю телевизор с отцом Элены, он адвокат и культурист, и ее младшим братом, который обожает горы и фотографирует диких коз и альпийских козлов.
Мы вместе смотрим ее любимые фильмы с Одри Хепберн – «Завтрак у Тиффани» и «Сабрину», – засыпаем в одной кровати, нас словно охраняют стены ее комнаты, увешанные черно-белыми модными плакатами и вырезками с Синди Кроуфорд, Наоми Кэмпбелл и нью-йоркскими небоскребами; заветная мечта Элены – поселиться на Манхэттене, но можно и в Калифорнии или в Голливуде – словом, везде, где есть вода, она говорит, что в Штатах причалы называют пирсами, они длинные и совсем не похожи на наш, маленький, скользкий, ни на что не годный, рядом с американскими пирсами есть луна-парки, а пляжи такие огромные, что там можно играть в теннис.
Мы лежим на полосатых шезлонгах в яхт-клубе и пьем апельсиновый лимонад, я рассказываю Элене кое-что о себе, о своем душном, губительном доме, который пожирает людей и вещи, доме-убийце, об отце и матери, о том, что тоскую по брату, о розовом медведе в моей комнате – Ирис нарекла его Баббл, в честь жвачки из нашего детства, – о близнецах и об их неисправимом великодушии.
Мне удается составлять осмысленные фразы и как-то определить, кто для меня Андреа, в общих чертах пожаловаться на наше прошлое и воспеть настоящее, впервые пытаюсь облечь в слова то, что мне довелось пережить, не рассказываю о ночах с выключенными фарами, проведенных с Кристиано, намеренно не касаюсь отдельных событий, стараясь казаться привлекательной, загадочной, часто говорю: «Эх, знала бы ты! Чего со мной только не случалось, впрочем, ладно, забей, иногда я теряю голову, натурально теряю эту дурную башку». Внезапно то, что я слегка с гнильцой, становится понятным и уместным: я становлюсь девушкой, в глазах которой таится нечто необъяснимое, и это в ней завораживает.
В конце концов я заявляю, что хотела бы жить где-нибудь далеко, в Конго, Японии, Полинезии, что я бы, как и она, не отказалась каждое утро завтракать, сидя напротив витрины ювелирного магазина, замирать, разглядывая колье и серьги, которые не могу купить.
Наше времяпрепровождение с Эленой выглядит таким естественным, мы становимся близки, как будто познакомились еще в детстве и она сопровождала меня всю жизнь, а вместе с ней приходят и вещи, о которых я раньше и помыслить не могла. Элена находит тысячи способов платить как можно меньше, но при этом веселиться по полной, не дуется, если я беру с собой книги и занимаюсь, она придумала несколько своеобразных ритуалов для нас, например ездить на машине смотреть закат на озере, когда мы возвращаемся с моря; закат знаменует собой конец дня, солнце не может окунуться в воду, та лишь отражает его тускнеющие лучи.
Мы говорим:
– Пока, солнце, прощай, солнце, – и смеемся.
Ирис не рада моему новому знакомству, при встрече она постоянно твердит, что не нужно доверять Элене, я же думаю, все дело в ревности и угрызениях совести: теперь, когда я больше не одна, когда перестала быть третьей лишней, она опасается, что я могу предпочесть ей кого-нибудь другого; то, что я могу ей досадить, лишить ее надежды, буквально заводит меня, и я упиваюсь своим злорадством – жизнь идет, и ты получаешь то, что взрастил, пожинаешь плоды своих ошибок.
У Элены нет парня, она недавно вышла из долгих отношений – почти шесть лет! – и старается рассказать все возможное об Алессио, ее былой любви, от его цвета волос до того, как он вытирал пододеяльником живот, закончив свое постельное представление, поэтому я тоже говорю о телах, расставаниях, любовных перипетиях, и моя речь льется с какой-то необычайной, невероятной легкостью, сама собой, стоит мне только открыть рот.
Заканчивается сессия, и у меня получается хорошо сдать все экзамены: на двух я получила максимум – тридцать баллов, на остальных – двадцать восемь и двадцать пять, – эта последняя оценка довела меня до слез, я порвала две тетради и подумывала сожрать четыре пачки распечаток, я старалась, училась, ночами – как сова, как куница, – я стала зверем, что показывается только в темноте и просто хочет выжить.
Элена сдала всего один экзамен, но выглядит беззаботной, кажется, она рада, что может развлекаться еще пару-тройку месяцев и не думать ни о чем, она уговаривает меня отпраздновать, просит привести Андреа и пару его друзей, я сдаюсь, я полна решимости как минимум на месяц забыть об учебе и тетрадях с заметками, – так рождается новая летняя компания, возникает из ниоткуда, и неизвестно, как скоро она исчезнет, будто очередная комета.
Желая похвастаться новообретенной дружбой, на вечеринку я зову Ирис, мы все собираемся перед платным пляжем, на котором уже закрыли все зонтики и сложили шезлонги, у нас с собой три бутылки теплого белого вина и музыка, доносящаяся из колонок автомобиля с опущенными стеклами, я пью, пью, пью, смеюсь и жеманно опираюсь на плечо Элены, повторяю ее нежные движения в танце, а потом беру ее за руку и тащу к воде. Андреа ныряет вслед за нами, остальные – за ним. Ирис остается на берегу, у нее сухие волосы, вытянувшееся лицо, она похожа на черного ворона.
Ее печаль вызывает у меня безудержную радость, я скачу среди волн, распускаю волосы и трясу головой, у меня крепкие бедра, тонкие икры, я бледная, моя рыжая грива на фоне неба кажется кровавым пятном, у меня по венам как будто разливается это неожиданное ощущение собственной красоты, ощущение счастья: я получила то, чего желала, мне не пришлось изворачиваться, не пришлось никого бить, толкаться и распихивать локтями, теперь я обрела то, чем можно гордиться, уверенность, что я могу нравиться всякому, кто на меня взглянет.
Снова смеюсь – счастливая, опьяневшая, – запрыгиваю на руки к Андреа и целую его, кругом вода, он напоминает змею, а я – осьминога, музыку еле слышно, но она звенит в воздухе, и кто-то, проезжая на мопеде по шоссе, нажимает на клаксон, как будто хочет сказать нам, что мы все делаем правильно, мы смелые, свободные, взрослые.
Сейчас я и правда чувствую, как будто выросла, взошла, как тесто, накрытое полотенцем, я поднялась, напиталась воздухом, хвалюсь и надуваюсь от гордости за свои успехи: экзамены сданы, Андреа меня любит – конечно, любит, – Ирис поплатилась за свои слова о том, что я «смелая», за десять пунктов, которые дают мне право ее ненавидеть, Элена – как шальная пуля, как прыжок в будущее, стало ясно, что я теперь могу делать что хочу и быть кем хочу.
Я издаю низкий гортанный звук, похожий на крик озерной птицы, подражаю какому-то животному из Красной книги, извиваюсь, как уж, представляю, что у меня вместо ног перепончатые лапы, как у чаек, задержав дыхание, делаю кувырок под водой, мне пришлось тяжко, пришлось многое разрушить, но теперь я здесь – мне тоже доступно безграничное счастье.
Я сглатываю озерную воду, и у меня вырывается смешок: она пресная, нет, сладкая, приторная, у этой воды, у этого болота вкус как у черешни, как у мандаринового варенья, как у зефира, я кричу во весь голос: озерная вода всегда была сладкой!
И повторяю:
– Озерная вода сладкая!..
Я кричу во весь голос.
– Кристиано, окажи услугу. Подъезжай к моему дому, захвати с собой два закрытых шлема, две канистры бензина и прикрой чем-нибудь номер мопеда.
Я вешаю трубку, моя рука дрожит, ходит ходуном, если бы я сейчас держала в ней чашку кофе, то непременно разлила бы его на пол. Я стою в одних трусах, часто дышу, рассматриваю свои ступни, они тоже дрожат, будто вибрируют, я хватаю черный кружевной бюстгальтер, застегиваю его, сначала спереди, потом переворачиваю крючками назад, поправляю чашечки, уместив в них грудь, надеваю лямки на плечи, натягиваю черные джинсы, до того лежавшие на стуле, надеваю кроссовки, ищу толстовку, но вокруг все двоится, троится.
Прошло уже пять часов, а я так и не обрела покоя, не могу ни присесть, ни опереться о стену, я помочилась уже десять раз и потеряла больше жидкости, чем было нужно, я как будто таю.
Телефон зазвонил, когда я еще в пижаме жевала яблоко, я старательно почистила его, держала нож так, чтобы не пораниться, снимала кожуру, не отрывая взгляда от плода.
В трубке кто-то смеялся, но я не смогла распознать, кому принадлежал этот смех и этот голос; звонивший сказал, что Андреа кое-что натворил, может, я хочу узнать, что именно?
Я ответила, что не хочу, бросила трубку, номер был незнакомый, пару минут спустя пришло сообщение от самого Андреа: «Пожалуйста, прости меня, ничего не было, клянусь, я просто зашел выпить кофе».
Я снова и снова смотрела на экран «Моторолы» – старой, верной, неубиваемой – и надеялась, что она взорвется, со всеми сообщениями и контактами, отпечатками дней и месяцев.