Говорит, она ужасно провела это время, эту неделю, она плакала ночи напролет; я же не плакала ни разу, ни целую ночь, ни половину, ни четверть. И потом, этот кошмар на улице, где живет Андреа, деревья в саду загорелись, везде угольно-черный дым, даже на следующее утро остовы машин еще дымились, парапеты из туфа на парковке закоптились, стекла полопались, улица превратилась в кладбище металлолома, постоянно пахнет гарью, прожженной тканью, паленой резиной, пластиком.
Я киваю, как будто правда осознаю масштабы бедствия, конечно, огонь нанес ущерб и принес сложности, напугал всех, и эта мысль радует меня и утешает, потому что своим жестом я не хотела никого прощать, умерить чужую боль или окружить заботой, я упиваюсь счастьем, глядя на мир, едва уцелевший после пожара.
Два голоса прозвучали почти одновременно, как будто мне за короткий промежуток времени вкололи две ядовитые инъекции: сначала предательство Андреа, потом пожар в Резиденца Клаудия, где дома стоят вплотную, а в саду растут бугенвиллеи и оливковые деревья. Сейчас люди только этот пожар и обсуждают, выдвигают гипотезы и строят домыслы, от них такое чувство, будто валяешься в грязи рядом с прудом, где не встретить ни сверчков, ни лягушек, народ соревнуется, кто первым угадает причину, кто может рассказать больше новостей остальным, – мы как распростертое на земле тело, а они как псы, жаждущие свежего мяса, они уже начали грызть нас – и начали с локтевых костей.
Элене недостает храбрости спросить, я ли это сделала, у нее недостаточно сведений, чтобы понять, как и кто мне помогал, пазл в голове не складывается, она не может предугадать мой настрой, вспышки безумия, мои непредсказуемые и преувеличенно сильные реакции, хотя в них всегда присутствует система, поэтому она заводит разговор о нашей дружбе, чем только усугубляет все.
Она признается, что Андреа ей действительно нравится, она в него влюблена, упирает на то, как сильно ее чувство, ведь иначе я не смогу понять резкую перемену в ее поведении и ее поступок все так же будет выглядеть как шалость, как легкомысленный жест, но если уж речь о любви, что тут скажешь – можно оправдать и придать значение любому решению, все превращается в поэтическую вольность.
Их давняя история с Андреа – они и познакомились-то всего пару месяцев назад – по-настоящему запала ей в душу, поселилась где-то внутри, у нее сразу появилось ощущение, что они должны принадлежать друг другу, стало нестерпимо, невозможно сдерживать свои желания, не прислушиваться к собственным чувствам. Я не уверена, что правильно расслышала, поэтому спросила – прислушиваться к чему?
– К чувствам.
Я снова принимаюсь энергично кивать, утвердительно качаю головой вниз и вверх, опускаю и поднимаю подбородок, всем телом откликаюсь на ее исповедь.
Несколько лет назад Кристиано рассказал мне одну историю о нашем озере: в прошлом оно находилось в самом центре Сабации, процветающего города, где активно шла торговля, а посевы на близлежащих полях не знали ни засухи, ни других напастей, на рынке, на улицах всего было в достатке, только вот люди всегда казались расстроенными, язвительными, резкими, никто из них не отличался положительными качествами. Поэтому Господь покарал город и его обитателей: он наслал на город сильнейший ливень – вода заливала дома, стены, внутренние дворики, развешанное на веревках белье, хлев, куда загоняли свиней, конюшни; она все лилась и лилась, и вскоре потоп поглотил Сабацию. Лишь одна девушка спаслась: некий загадочный юноша уговорил ее сбежать с ним. Она обратилась к Господу, взмолилась о прощении и отправилась в церковь вдали от города, где поклялась, что навечно останется чистой, святой.
Я смотрю на озеро – теперь оно снова потемнело, стало неподвижным, не издает ни звука, как будто умирает, погрузилось в болезненный сон.
Я как-то потеряла нить разговора, не помню, о чем говорила Элена, а она тем временем расплакалась, вижу, как она вытаскивает из кармана потрепанный платочек, промокает ресницы, а затем завершает свою речь, которую я прослушала, заявлением, что я ей дорога, она без меня не может, у нее и в планах не было делать ничего такого.
– Все уже случилось, – говорю я, желая дать ей понять, что я все поняла, я ее услышала и остаюсь с ней.
Она кивает, смотрит на меня, отвечает – да, именно так, – как будто речь о чем-то очевидном, что мы претворили в слова; кажется, теперь все понятно – у всего есть начало и конец.
Теперь я знаю, я абсолютно уверена, что на дне озера нет никакой Сабации, как нет вертепа под молом, как нет призраков в замке Орсини-Одескальки, нет и ведьм, что бродят среди песчаных дюн на закате. Маленькие старые города живут выдумками, напрасными россказнями, они придумали мифы о камнях и вулканических породах, желая легендами изгнать всех злых и бесчестных, покарать их, смыть их грехи, но одних историй недостаточно, в них нет всей правды, ясное дело, не было никакого обращения в веру, никакой чудом выжившей девушки, никакого благословения; есть лишь девушки из плоти и крови, вроде меня.
Элена тем временем заводит разговор о нашей дружбе, ведь она еще существует, она жива, без сомнения, подруга разглядела во мне что-то свое, мы нашли друг друга, и отдаляться сейчас слишком больно, все равно что рассечь кожу скальпелем, мы не справимся друг без друга, да и как можно позволить, чтобы какой-то миг, какая-то глупая ошибка разрушила наше единство, нашу крепкую, двужильную связь.
Мне вспомнилась фраза, ее написали Ирис и Агата на плакате к моему восемнадцатилетию: «Дружба рождается в ту секунду, когда кто-то говорит другому: „Правда? И ты тоже? Я думала, я одна такая“».
Тогда я еще ближе подхожу к Элене и ударяю ее в ногу чуть выше колена, всей стопой, лягаюсь, как осел, бью копытом, как корова; она кричит и сгибается пополам, хватается за ногу, ей, ясное дело, больно, невыносимо больно; я обеими руками вцепляюсь в ее светлые волосы, у корней они чуть темнее, а кончики выгорели на солнце, что есть сил тяну ее за вихры, как грузчики таскают мешки в порту, выгружая их с корабля, мешки с производственными отходами, которые сливают в море и загрязняют воду, волоку ее по черному песку, ее тело оставляет борозды, ее присутствие на пляже становится видимым, она оставляет на берегу частицы себя, капельки слюны.
Элена пытается вырываться, брыкается, машет ногами и руками, ударяет меня, а я молча, бесчувственно принимаю ее удары, чувствую себя чем-то вроде бетонного шара, без выбоин, без щербинок и трещин, через которые можно просочиться; нет ничего, что заставило бы меня остановиться, и я продолжаю тащить ее тело: грудь четвертого размера, узкие бедра, ягодицы, которые отлично смотрятся в стрингах, нос немного картошкой, ступни, как у неудавшейся балерины; дотащив ее до воды, я еще пару раз бью ее ногой, хватаю за голову, окунаю в озеро и сажусь сверху, держу ее, чтобы не двигалась, как под наркозом.
Сложно не давать ей вдыхать – она продолжает сопротивляться, бьется, точно рыба, только попавшаяся на крючок, она поднимает голову и хватает воздух, снова погружается под воду, пинается, царапается, кричит, плачет, ее голос превращается в бульканье, я уже намочила кроссовки и джинсы почти до колена, но захожу все глубже, давлю со всей силы на ее тело, словно оно – гора грязного белья, которую нужно прополоскать, выполоскать мыло, вывести красное пятно от соуса с белой ткани.
Мы держим открытые коробки с пиццей на коленях, у нее хрустящая корочка, соус стекает по рукам и попадает мне на платье, Андреа говорит: «Поехали на танцы».
У меня с головой не в порядке, мало ли что может случиться, если я сойду с ума, окончательно ее потеряю, твержу я и наполняюсь энергией от одного вида этой моей сущности: полная ярости, я внушаю страх и уважение, вместе с ней я сражаюсь со смешками во время того телефонного звонка, против оправданий Андреа, что он просто зашел на кофе, против того, что у меня одним махом, когда я просто чистила яблоко, отняли ощущение счастья, которое я только недавно испытала, счастья, в которое я наконец поверила, которое я питала, заботилась о нем, поливала, как цветок, против того, что наша с Андреа история – что-то важное для меня, я сама всегда это говорила, теперь же она навсегда потеряла смысл, как и все, что случается в юности.
Эта жизнь, которую я сжимаю коленями, держу в руках, как гроздь винограда, как книгу или лампу, должна завершиться, потому что так устроен цикл эпох, жизни зверей, смены времен года, так уж случается – что-то заканчивается.
Элена все слабее сопротивляется моему натиску, желанию убить, пузырьков на поверхности все меньше, ее рывки и конвульсии становятся все слабее, еще пара секунд – время, чтобы сказать «пока», сказать «прощай», сказать «я тебя люблю», – перед тем, как ее не станет.
Но затем я слышу чьи-то голоса на пляже – разговор мужчины и женщины, женщина говорит, что все обойдется в пятьдесят евро, мужчина отвечает: пятьдесят как-то много, мне кажется, – они подходят ближе, бредут по песку, они нас вот-вот заметят, увидят, что стою на четвереньках в воде, а она уже под водой.
Мне приходится отпустить Элену, попрощаться со своим гневом; она выныривает из воды, вся посинела, у нее потерянный вид, широко раскрытые глаза – как у человека, который надел на голову пакет и задыхается, – она набирает в легкие влажный озерный воздух, дышит полной грудью, а я бегу к дороге и к своему велосипеду, не оборачиваясь, думаю, что пройдет пара минут, и она начнет верещать, погонится за мной на своей машине, собьет, пока я буду возвращаться домой, или же позовет на помощь, и под окнами Антонии возникнут полицейские машины.
Ее приятель, офицер с сицилийским акцентом, скажет:
– А я тебя предупреждал, за ней нужен глаз да глаз, по твоей дочке тюрьма плачет, она чуть не убила человека, хотя чего еще ждать от рыжей женщины, выросшей в такой семье?
Сегодня ночью луна упала
В роще не видно ни земли, ни травы, одни только сухие листья одного и того же цвета, тонкая хрустящая скатерть из маленьких листьев, карамелизованный сахар и миндаль. Кристиано говорит, что буковая роща