в Ориоло Романо отличается от остальных, ведь деревья растут в низине; говорит, что эти деревья – настоящие долгожители, они остаются неизменными в течение многих миллионов лет, со времени после ледникового периода по сегодняшний день, хотя, может, и меньше, но даже если так, я все равно смотрю на тесно стоящие высокие стволы как на своих предков, нагих, у них есть руки и пальцы, которыми они едва прикасаются друг к другу, разжигают костры в пещерах, когда их никто не видит.
Вот он, праздник в честь окончания университета, других не будет, потому что я запретила их устраивать.
Кристиано идет впереди, он одет во все цвета камуфляжа, темная шерстяная шапочка сдвинута на затылок, на подбородке проклевывается щетина, она похожа на оранжевую манишку. У него широкие плечи, он выше меня, при ходьбе он постоянно подтягивает штаны, точно они сейчас свалятся, хотя это не так – он закрепил их ремнем. Я не вижу его маленькие, близко посаженные глаза, его зрачки, что все время кажутся мне то слишком расширенными, то слишком узкими, не могу понять, это они так реагируют на свет и темноту или же они ненастоящие, нарисованные черным маркером.
– Лучше бы ты надела что-нибудь яркое, – говорит он, не останавливаясь.
– У меня рыжие волосы, этого достаточно, чтобы никто не принял меня за кролика, – отвечаю, следуя за ним по пятам.
– Как по мне, тебе никакого толку не будет от этого диплома, правда никакого, – заявляет Кристиано, его ружье, висящее на боку и доходящее до колена, шагает вместе с ним.
– Подам документы в докторантуру, я уже начала писать проект, меня возьмут, и я продолжу учиться, – уверенно отвечаю я и крепче сжимаю рукоять, оглядываюсь, проверяю, не бегает ли кто по земле, ищу темные пятна, вслушиваюсь в звуки, которые издают дикие звери.
Очевидно, так все и будет, я умею только учиться, повторять и запоминать, они могут только разрешить мне делать это и дальше, вот мое место в обществе – стать исследовательницей, ассистентом профессора на кафедре, держаться, потому что платить будут мало, попытаться пройти конкурс и стать штатным профессором, преподавать в университете, писать книги, сделать свое имя активной ссылкой в списке преподавателей, чтобы по ней открылась моя страница.
– Из этой штуки можно даже волка уложить, – сказал мне Кристиано о своем ружье родом с Сицилии, оно называется «лупара»; ему было важно рассказать мне историю своего оружия, да и моего тоже, историю всех лупар и их происхождение.
Я подумала: вот бы здесь водились волки – мне хочется узнать, что такое настоящая охота, охотиться на кого-то злого, опасного, кого-то, кто может сожрать тебя, чья тень дремлет во чреве каждой девочки; но нет, приходится довольствоваться дроздами и кабанами, существами, лишенными благородного сказочного происхождения.
Охотиться в роще запрещено, ни у меня, ни у Кристиано нет разрешения, но он знает подходящее время и места, где егерь почти не появляется, знает, сколько времени требуется, чтобы дотащить тушу убитого животного до фургона из чащи леса.
Собак с нами нет – они наводят слишком много шума и привлекают внимание, поэтому наша охота медленная, для неудачников, нам приходится ждать, пока животное само обнаружит себя или же мы спугнем его звуками шагов. После долгого пути, в котором нас сопровождают молчание и истории про лес, Кристиано рассказывает о своих дедушке и прадедушке, о том, что случается в лачугах на окраине рощи, они кажутся пустыми, но на самом деле полны жизни, необъяснимых событий, несчастий; я замечаю кабана, его поросячью голову и жирное туловище. Он замер возле валуна, грызет землю, слишком просто застрелить его вот так, когда все слишком просто – это неинтересно, пресно, поэтому я говорю Кристиано приготовиться, потому что сейчас выстрелю, поднимаю гладкоствольную лупару, прицеливаюсь и попадаю в дерево, чтобы кабан испугался и бросился наутек. Он и правда бежит, короткие лапы едва касаются земли, такую громадину сложно не заметить, он пытается скрыться среди стволов и сухостоя, несется по жухлой листве и ревет от страха. Кристиано дважды стреляет в его сторону, но не попадает, зверь уворачивается на бегу, пропадает из вида, ищет, где вход внутрь леса, где его печень и селезенка, темное место, где тень спрячет его.
– Кристиано, давай стреляй в него, – говорю я.
Он бежит за зверем, затем останавливается и снова стреляет, стреляет и стреляет, все мимо, и я думаю, что, окажись на месте кабана разъяренный волк, он бы уже укусил Кристиано за лицо, вцепился бы в горло, под самым подбородком, тогда я подхожу ближе, обгоняю его, ищу кабана, как будто ищу сама себя.
Я представляю себя в виде зверя, я стою на четвереньках посреди леса, пытаюсь сбежать от ответственности за свои почти что преступления, обидные слова, от поступков, совершенных в порыве ярости, от ласки, которую я так и не смогла дать, от нежности, которую не смогла принять, от будущего, это я ковыляю и сворачиваюсь клубочком, у меня жесткая, как щетина, шерсть, кожистый панцирь, как у зверя, я хрюкаю, тяну носом, не желаю, чтобы кто-то арестовывал, подавал в суд, обвинял; затем я вскидываю обрез, он – часть моего тела, живое существо, мое главное умение, я прицеливаюсь, делаю то немногое, что умею, что никогда не разучусь делать.
Помню, как мы с Мариано тащили домой медведя по кличке Баббл, держа за голову и за лапы, как усаживали его, а брат потом смеялся; а еще Андреа спросил: хочешь пострелять? – и вытащил деньги из кармана джинсов, ведь он говорит со мной.
Я слышу выстрел и чувствую отдачу, благодаря рассказам Кристиано я знаю, что лупара была оружием и партизан, и мафиози, и охотников, и воинов, она одним ударом разрывает плоть кабана, раздается его громкий визг, выстрел попал точно в цель, как на большом экране, видя такой выстрел, люди аплодируют и закатывают пышные празднества; и вот зверь – его клыки и когти, мышцы и сухожилия – ухается на землю, дергает задними лапами, его брюхо и голова содрогаются, он не знает, что и как его ранило, он никогда этого не узнает, таков конец его жизни – он умирает в неведении.
Я возвращаюсь к мыслям о себе, об окончании учебы, о том, что меня ждет, о том, что, кажется, однозначно случится, без сомнений, обо всем, в необходимости и жизненной важности чего я не сомневаюсь. В отличие от подруг, я не искала подработку на лето, не откладывала деньги, чтобы потом наконец освободиться от матери, дышащей мне в спину, сосредаточилась на экзаменах и книгах, следовала за красной нитью, что оказалась у меня в руках, годы, долгие месяцы и часы неотрывно следовала за ней, и когда потеряла ее, то начала сожалеть, сокрушаться; и вот я вышла из лабиринта с головой Минотавра в одной руке и оглядываюсь вокруг – я готова, на мне латы, как у легендарного героя, кто-то должен меня заметить, отвести мне уголок в этом мире, найти место, в котором моя искра не погаснет, найти место для моих подвигов и выигранных поединков.
Через пятнадцать минут мы тащим кабана по обратной дороге, передвигаемся быстро, я держу зверя за передние лапы, Кристиано – за задние, мы связали их веревкой, несем его на весу и время от времени останавливаемся, в одиночку я бы не справилась с такой ношей, не смогла бы даже недалеко ее унести, даже если бы лишилась рассудка, он мне помогает, хоть и помрачнел, потому что промахнулся, и я пытаюсь отвлечь его разговорами про тушеное мясо, про красное вино и мясной соус; Кристиано лишь кивает, неподвижно глядя вперед.
– Это твой подарок, делай с ним что хочешь, – отвечает он, закидывая тушу в фургон – слышно, как она ударяется о металлический корпус.
Кристиано залезает в машину следом, накрывает труп зверя черными мешками для мусора, вытирает натекшую кровь. У меня ужасно болят руки.
Он не торопится, с хладнокровным спокойствием укладывает наши ружья, разбирается с мертвым животным; мне нравится в нем эта черта, его невозмутимое отношение к миру и наносимым ему оскорблениям, если нужно что-то сделать – он берется и делает. Кристиано – крепко сбитый, надежный, он словно отлит из одного материала, на оставленное бабушкой наследство он купил небольшую ферму на окраине поселка и приводит ее в порядок, работает целый день, чинит конюшню, ставит заборы, штукатурит стены; он родился в этих местах, он сам и есть эти места, они – его семья, он – озеро, такой, каким кажется, – прозрачный, весь на поверхности.
А я – надломленная, мрачная женщина, я преломляюсь на поверхности воды, меня всегда видно лишь наполовину.
– Ты чего как побитая собака? Чего нос повесила?
Мать заходит на кухню и видит, что я сижу за столом, у меня остекленевшие глаза, губы сухие, как помятая бумага. Она ставит на пол пакеты с покупками – картофелем, артишоками, обезжиренным молоком; я покачиваюсь взад-вперед, уперевшись ступней в ножку стола.
– Все нормально, просто нервничаю.
– Ты говорила с профессором по поводу докторантуры? – спрашивает мать, и я вспоминаю узкое лицо того мужчины, очки, сидящие на круглом носу, его руки, то, как он ковырялся пальцем в носу, порылся, вычистил там все, вытащил наружу и принялся заново – искать, копаться, говорить, снова копаться, сказал «нет», проект слишком литературоцентричный, об образе дурака уже столько написано, никому уже нет до этого дела. «Как говорят нелюбимые?» – слабый заголовок, мы все же ведем речь об исследовании, а еще я не знаю немецкого, куда мне? Что я о себе возомнила? Университет – это не пристанище печальных созданий.
– Да, говорила.
– А он что?
– Он, как руководитель, хочет вести себя правильно, поэтому не продвигает своих студенток, говорит, может, мне подойдет Тор Вергата, но без стипендии, – отвечаю я; окно открыто, воздух напоминает мне об университетском дворике, там усталость буквально наваливается на тебя, мухи облепили стены, все неподвижно, спасения нет.
– Без денег никакой докторантуры, я уже говорила, что это они придумали? На что мы жить будем, если ты начнешь работать на них бесплатно?