Лето стучится в двери, манит теплом, зовет на озеро, на площадях и улочках до поздней ночи полно народу, кафе продлевают часы работы, сколоченные из досок киоски с самого утра торгуют кофе, из Рима на каникулы стекаются те, кто недостаточно богат, чтобы держать летний дом на море, за зиму водоросли разрослись и почти добрались до берега, а ведь совсем недавно хозяева пляжей их вычистили, вытащили из озера камни и мертвых рыб с размозженными головами, снова появились спасатели в красных футболках, получившие необходимую справку в бассейне при гостинице, том самом, где оборвалась наша дружба с Карлоттой.
Я приезжаю на велосипеде к дому Ирис и звоню в домофон, ее мать отвечает, что сейчас нельзя зайти, Ирис спит, у них много дел, лучше прийти в другой раз, когда подруга немного поправится, она мне позвонит, я говорю, что принесла пакет лимонов, Антония набрала их во дворе у синьоры Феста, они вкусно пахнут, их соком хорошо поливать рыбу, а цедру можно добавить в десерты, мать чеканит, что я могу оставить их под дверью, они с Ирис спустятся и заберут, тогда я оставляю пакет на солнце и думаю, почему из всех возможных гостинцев я решила принести нечто настолько кислое.
Проходит несколько дней, я звоню Агате, на экране моей «Моторолы» появилась трещина, вокруг нее расходится лиловое пятно, мне приходится наклонять телефон, чтобы прочесть сообщения и увидеть нужный номер, у всех остальных уже есть мобильный интернет, они обмениваются сообщениями в WhatsApp по пятнадцать раз в день. Агата удивлена: я не звонила ей несколько лет, с тех пор как мы закончили лицей, мы виделись все реже, говорить было не о чем, она теперь продолжила семейное дело, как и предполагалось, купила сумку от «Луи Виттон», гуляет с ней по вечерам у мола, у нее всегда наращенные ногти ярких цветов: малиновые, голубые, синие, со стразами, с бусинками, нарисованными крыльями бабочек.
Она говорит, что давненько ничего не слышала об Ирис, со временем они постепенно отдалились, когда Агата ей пишет, та не отвечает, удалила свою страницу на фейсбуке, одна неделя, вторая, а о ней ничего не слышно, пропала с горизонта, никого к себе не подпускает. Думаю, она решила нас проучить, наша дружба оказалась слишком поверхностной, у нас полно недостатков, мы были недостаточно близки, мало уделяли ей внимания, поэтому она выставила нас, заперла дверь – решила преподать нам урок. Я воспринимаю ее внешнее спокойствие и молчание как должное, значит, ничего страшного не случилось, Ирис просто лежит дома в кровати, болеет, это ненадолго, болезнь скоро отступит, исчезнет, как облака с небосвода, пройдет, как гроза, растает, как туман или иней.
После разговора с Агатой я начинаю думать о подсказках, которые оставила сама Ирис, прокручиваю в голове: вот она жалуется на боль в животе, вот отказывается от очередного кусочка арбуза, говорит, что опухли ноги, тяжесть внизу живота, упомянула, что похудела, тело как будто сжалось и теперь помещается в ладошку. Но ничто из этого не заставило меня вообразить, что Ирис лежит на кровати или на диване, рядом с пультом от телевизора, вдали от солнца, от ипподрома, от огорода, от меня.
Я как можно скорее пытаюсь отвоевать обратно все то, что потеряла: осыпаю ее улыбающимися смайликами и сердечками – уродливыми, состоящими из цифры три и знака «меньше», – составляю список занятий, которым мы посвятим себя, когда она поправится, добавляю их к предложенным десяти пунктам, теперь их двадцать, тридцать, пятьдесят два – в конце концов я набираю именно столько, – всем этим мы сможем заняться, когда она вылечится, я перечисляю их, отправляя ей сообщения одно за другим, трачу все деньги на телефоне, она же отвечает на этот безумный проклятый список одной-единственной улыбкой.
Мне кажется, это преступление – общаться на расстоянии, нажимать на кнопки с цифрами и буквами, играть мелодию нашего вынужденного расставания, тогда я сажусь на велосипед и еду в бар, в рыбную лавку, на площадь, в магазин, где ее мать покупает одежду, спрашиваю у всех: у манекенов, табличек «Сдается в аренду», у покрывшихся корочками от времени статуй на углах домов, у фонтанов, которые изрыгают воду и тину, – пытаюсь узнать у них, что же происходит с Ирис, почему она в ловушке, ведь я уверена, что всем и всему вокруг это известно, но они сговорились и не говорят мне, чтобы я одна оставалась в неведении, чтобы я сокрушалась и страдала.
Неделю спустя я снова приезжаю к ее дому, пакет лимонов все еще там, они сварились на солнце, утонули в собственном соку, вокруг пахнет тухлятиной и падалью, я поднимаю пакет и выбрасываю его в мусорный бак.
Дома воцарилась атмосфера вражды и взаимного равнодушия, я превратилась в дочь-нахлебницу, которая ничего не приносит, не множит дары, не вносит вклад в общий бюджет, не готовит, в иждивенку, не накопившую ни сокровищ, ни запасов провизии, дочь, которую еще ни разу не выгоняли из дома, которая еще ни разу не возвращалась, соляную скульптуру, которую приходится терпеть за ужином; тем не менее мне хочется спросить у матери, что мне делать, ведь она всегда находила способ выйти из ситуации, взяться за дело и разрешить проблему, а я только бралась за оружие, перла вперед, как на танке, осаждала чужие баррикады, в ее действиях всегда есть план, я же умею только вести войну, в первом случае цель ясна, во втором известно лишь, что нужно как можно скорее все разрушить, пока тебя не опередили другие.
Я пыталась поговорить об Ирис с Мариано, звонила ему посреди ночи, такой глубокой, что не было видно даже луну, он ответил, что некоторые люди не любят выставлять свою боль на всеобщее обозрение, они хотят остаться с недугом наедине, им не нравится, когда болезнь становится поводом для пересудов, например, как наш дядя: пока у него не надорвалось сердце, всякий раз, почувствовав головокружение, он врал, что это солнечный удар, не хотел говорить о своих проблемах, вместо этого обсуждал скачки, вязы, строительство скоростных автодорог. Я ответила, что эта круговая порука меня бесит, я не хочу ни наблюдать за ее болезнью, ни оплакивать ее мытарства, я хочу просто быть в курсе происходящего – в общем, хочу ее увидеть, посмотреть ей в лицо, называть вещи своими именами.
Но чем больше времени проходит, тем яснее становится, что брат был прав, разговоры с Ирис то и дело прерываются, я пишу утром, днем и вечером, она отвечает на одно сообщение из десяти, обычно я получаю лишь «да, спасибо, все хорошо, нет, спасибо, до скорого».
Мне становится неспокойно, я сажусь на велосипед и кружу около ее дома, как муха над остатками еды, жду знаков, жду изменений, думаю, может, она сломала ногу, обожгла лицо, ослепла на один глаз, ударилась головой, и теперь у нее шрам на полчерепа, пришлось коротко постричься, нехватка витаминов, нарушение всасывания, судороги – симптом раннего артрита, – она кажется себе уродливой, не хочет показываться в обществе в таком отвратительном, жалком состоянии.
Но потом я вижу, как она выходит из дома, ее мать сидит за рулем машины, Ирис рядом с ней на переднем сиденье, у нее короткие волосы, бледное, осунувшееся лицо, острые плечи, опухшая шея, глаза, кажется, стали еще темнее и больше, лоб – шире, губы – тоньше, их опущенные уголки смотрят вниз, человек, которого я вижу за лобовым стеклом, не Ирис, а какая-то поглотившая ее незнакомка.
Я зову ее по имени и машу рукой, но не подхожу близко, они разворачиваются, машина уезжает в противоположную сторону, оставляя меня наедине с этим чудовищным видением.
Через некоторое время обо всем узнают и в городе: врачи, медсестры, кто-то случайно ее видел, подруги ее матери, приятели ее отца, с которыми он ездит за город, кто-то проговорился, и теперь уже нет других тем для разговоров, люди судорожно расспрашивают друг друга, как так, почему, строят гипотезы, делятся результатами анализов крови и колоноскопии, растерянно шепчутся в страхе, плачут, выставляют на всеобщее обозрение нанесенный ущерб здоровью, понесенные семьей потери, каждый, как может, принимает участие в создании образа новой Ирис, забывая о старой, о той, что была моей единственной подругой.
– Позавчера видела тебя в машине, ты сама на себя не похожа.
Пишу и не получаю ответа, тогда я отправляю сообщение три раза подряд, мне нужно услышать – это была не я, эта девчонка притворяется мной, а я прячусь, можешь найти меня по этим координатам, жду тебя в такой-то день, в такой-то час, не опаздывай, это убежище ненадежно, я скоро переберусь в другое.
В тот день, когда на отправленное резюме мне отвечает с предложением работы парфюмерный магазин, звонит Кристиано. Они оценили мою осведомленность в философских течениях, сами недавно открылись, делают акцент на расслабляющих практиках, уходе за телом и йоге, думают, я могу им подойти. В трубке раздается тяжелое дыхание Кристиано, его голос то и дело прерывается, связь плохая.
– Кристиано, что такое? – повторяю я и снова слышу лишь обрывки слов, потом связь налаживается.
– Она умерла, – невозмутимым тоном произносит он.
– Кто? – Я не поняла, как будто запершись в своем непонимании, не хочу вылезать из него и слушать объяснения.
– Ирис. Сочувствую. Ее дядя встретил моего отца в лавке.
– Это неправда, он соврал.
– Нет, она очень сильно болела, неделю назад ее отвезли в какую-то клинику, накачали обезболивающим, мать всю комнату вверх дном поставила, похорон не будет, ее кремируют.
– Кого?
– Ирис.
Отвечаю, что он врет, что мне осточертели его россказни, легенды, вымышленные имена и события, пустая болтовня, и вешаю трубку. Ничего подобного, Ирис дома, сейчас я напишу ей, и она ответит, так и поступаю: пишу и пишу, телефон звонит вхолостую.
Ночью Ирис мне снится: она сидит на развалинах какого-то дома, на первом этаже, говорит, ждет меня там, не было никакого конца света, луна еще на небе.
На следующий день в городе развешивают некрологи, они отличаются от остальных, там ее фотография, под датой рождения – дата смерти, Ирис умерла три дня назад, вот так мир сообщает мне об этом, на углу, рядом с перекрестком, где дорога ведет в Поджо-дей-Пини, на железной доске, известие о ее смерти теперь покоится поверх остальных, его будет заливать дождь, трепать ветер, оно испортится со временем, поверх него наклеят афишу рыбной ярмарки, сейчас лето, и люди на набережной с нетерпением ждут, когда можно будет пожарить местную рыбешку.