Вкус бензина
Однажды мы с Ирис увидели, как падает самолет, точнее вертолет, если совсем честно.
Мы сидели на пляже, у нас было одно полотенце на двоих, купальники еще не высохли, мокрые волосы падали на плечи, мы взглядом следили за тем, как отдыхающие входят в воду и выходят из нее, выходят и входят, Ирис сдвинула солнечные очки на лоб и лизала клубничный фруктовый лед, у меня руки были в песке, я с трудом выносила крики детей, то, что они все время проводят на свежем воздухе, то, что их баловали, хвалили, как будто нарочно, чтобы они побольше кричали.
Медведь обмотал голову полотенцем, которое взял у Марты, на манер тюрбана и прохаживался по берегу рядом с водой, за ним на носочках следовала Рамона и приговаривала:
– А теперь давай пляши!
Марта принесла одноразовую фотокамеру и теперь снимала нас – в позе факира, подражающих топ-моделям или женщинам-змеям, выходцам из цирка, – я наблюдала, как остальные смеются и скачут, соревнуясь, кто дольше простоит на обжигающе горячем песке.
Грек вернулся из бара с водой и сэндвичами, у него мохнатые лодыжки, волосы приклеились ко лбу, они блестящие, как будто из пластмассы, он угостил нас, протянув нам бутерброд и баночку «Спрайта», и мы прикончили ее вдвоем: Ирис пила с правой стороны, я – с левой, по одному глотку за раз, пузырьки от газировки поднимаются к нёбу, солнце в зените.
Грек устроился рядом с нашим полотенцем, со стороны Ирис, и, потихоньку двигаясь к ней, пытался отвоевать себе кусочек ткани, сесть к ней поближе; я физически ощущала его присутствие, точно слепня на коже, поэтому я сказала, будто Медведь его звал, – иди сфоткайся, потом мы все напечатаем, повесим на стену, Ирис поддержала меня – иди-иди.
Он поднялся и потрусил прочь, оглядываясь и бросая на нас обиженные взгляды; мы с Ирис обменялись улыбками, она сказала:
– Вечно он ко мне притирается сбоку.
Над озером пронесся шум, из-за высокого берега вдруг возник вертолет, маленький и черный, похожий на шершня, он беспрерывно жужжал, показывал себя во всей красе, как будто врезался во что-то, взмывал вверх и снова снижался, маневрировал хвостом, поднимался на дыбы вверх носом; люди хлопали в ладоши, думая, что это какое-то представление, импровизация на потеху отдыхающим.
Вертолет заваливался набок, пытался выровняться, снова опасно кренился, а мы смотрели, ведь это точно так и задумывалось, может, учения от Музея авиации или от одного из клубов, оттуда часто летали двухместные «вертушки».
И вот посреди смеха, детей, вытаращивших глаза, он неожиданно рухнул вниз, ударился о воду, перевернулся, взорвался, с грохотом разлетелся за секунду.
Вспышка, облако дыма, лопасти и нос ушли под воду, с пляжа послышались крики, спасатели в ярких жилетах поверх маек кинулись в воду, гребли к нему на катамаранах, из яхт-клубов подтянулись весельные лодки, подплыли к месту аварии, над берегом стояла жуткая тишина.
Неизвестно, кто тогда погиб, я так и не узнала, кто лишился жизни по ошибке, в шутку, волею несчастного случая, кто растаял в воде и дыме.
Ирис вскочила и закричала:
– Кто-то должен его спасти!
Я взяла в руки полотенце, баночку «Спрайта», последний кусочек сэндвича и увела ее оттуда, это не наше дело – спасать, помогать, исправлять что-либо.
«Некоторые люди обречены, вот и все», – подумала я.
Ныряльщики не нашли тело пилота, только железный лом, который вывезли на катерах, несколько дней в озере нельзя было купаться: на поверхности плавала черная масляная лужа.
Дорогая Ирис.
Мне всегда говорили: если я пишу, значит, меня что-то мучает, – сейчас меня мучаешь ты.
Меня мучают мысли о твоих туфлях на каблуках и с бахромой, блестящих сапожках, сандалиях со стразами на ремешках, что стоят под окном в твоей комнате; о твоих пальцах, нажимающих на кнопки на пульте, пока ты ищешь кулинарное шоу, где мужчина с большим животом и дружелюбным лицом рассказывает о сырах и козах; о том, как ты качала головой взад-вперед, пародируя парня из бара в Тревиньяно, у него была слишком густая шевелюра, и казалось, что мозг давит ему на шею, о том, что это покачивание головой со временем обрело совсем другой смысл, стало шифром, способом предложить – давай снова сходим в тот бар, хотя того парня уже уволили оттуда; о том, как ты ныряла под воду, а я смотрела на колеблющиеся контуры твоего тела, тень твоего лица, о твоих ступнях, ты говорила, что они вечно опухшие; о том, как ты говорила: «Ну что за жизнь такая», – и заходилась смехом; о тех вещах, которым ты давала новые имена; о том, что ты боялась глубокой воды, пожаров, лжи; о новогодней ночи, проведенной в компании сына цветочника, о том, какую мину ты состроила, когда я ушла, что-то вроде «зачем ты меня бросаешь?», о том, что я оставила тебя там, среди малознакомых людей, рядом с горящим чучелом; о том, как уговорила твою бабушку навязать шарфов и свитеров на всю мою семью, а сама так ее и не поблагодарила, о том, как я подъезжала к вашему дому, а она выглядывала из-за занавески в окне первого этажа и улыбалась мне; о клинике, о болеутоляющих, о том, что мою боль теперь не излечить, не поможет даже морфин.
Меня мучает тот день на ипподроме, когда ты позвала меня посмотреть, как даешь уроки. Мы приехали, и ты тут же кликнула Тампу, кривобокого и косого дурного коня, который никому не был нужен, которого ты выходила, исцелила, ты одна кормила его и чистила ему хвост, тебе удалось сделать так, что он стал перепрыгивать препятствия в метр высотой, ты мечтала подготовить его к соревнованиям. Но когда мы приехали, Тампы там не было, загонов на всех не хватало, так что его пришлось выпустить на лужок рядом с холмами, пошел дождь, и он исчез.
Я стояла рядом, пока ты плакала, сжимая в руках расческу для гривы, а седло Тампы покачивалось на крюке. Конь не был твоим, ты не могла оплачивать для него загон, ты только проводила с ним время, а еще ты сказала: Тампа не привык гулять в поле, он плохо подкован, он поранится, подвернет ногу; я ничего не могла предложить и ответить, не умела утешать, я просто наблюдала, как ты плачешь и впадаешь в отчаяние, не могла подать тебе руки и даже пальца, чтобы ты поняла, что я чувствую, как тебе больно, что я со всем разберусь, отомщу. Найду деньги на десять, двадцать лошадей, открою ипподром только для тебя, ты придумаешь имена всем животным, научишь их быстрому бегу, наведешь красоту. Но только сказала: лошади часто пасутся на поле, не думаю, что на воле ему будет так плохо, он на свежем воздухе. И ты отпрянула, тебя оскорбило мое непонимание, ведь дело было не в лошади, не в конкурсе или отсутствии денег, а в том, что всем было плевать на твои чувства.
Ты обошла меня, схватила шлем и вышла на манеж, оседлала другого коня, принадлежащего какой-то англичанке, которая не каждый день на нем ездила, сидя верхом, ты нарезала круги по манежу, гнала лошадь галопом и рысцой, а на лице было написано, что ты готова всех проклясть. Я стояла за ограждением и смотрела, как поднимаются клубы пыли, кашляла, а потом отошла в тень, к мошкам и сорной траве.
На следующий день мы узнали, что Тампа и в самом деле подвернул ногу, поэтому его решили усыпить.
Я не спросила, можем ли мы пойти вместе, чтобы ты попрощалась с ним, ты и сама не захотела мне это предложить, поэтому отправилась туда в одиночку и следующие несколько дней ходила мрачнее тучи. Агата хотела тебя развеселить, а потому и позвала тебя на ипподром – выбрать нового коня, там как раз появилось несколько жеребят, которых нужно объездить, но ты ответила: нет, это не одно и то же.
Вот что меня мучает: это не одно и то же.
Без Тампы, без тебя – не одно и то же.
Это письмо отвратное, хуже сочинений, которые я писала в школе. Ты даже не получишь этого письма, я не буду его отправлять, можно было и не писать даже.
Но это ты просила меня написать тебе что-нибудь, поэтому вот, пожалуйста, твое бесполезное письмо.
Я скучаю по тебе, я была ужасной, ужасной, ужасной подругой.
Во время рыбной ярмарки набережная вдоль озера до отказа заполнена воздушными шарами, матерями в туфлях на высоком каблуке и жареными щучьими головами, пляж закрыт, потому что в полночь будут запускать фейерверки, раньше я смотрела на них, сидя прямо на песке, но со временем так делать запретили: однажды искра от пиротехники попала одной синьоре на соломенную шляпу, и та загорелась, дети перепугались, мы, наоборот, рассмеялись, радуясь, что стали свидетелями опасного происшествия.
Люди бродят взад-вперед, от ресторана «Шале» до конца Солдатской аллеи, народ все прибывает, все лижут леденцы, поедают их, останавливаются рядом с кафе, чтобы купить круглые мини-пиццы, фотографируются, облокотившись на перила, дети машут руками и подмигивают друг другу, те, кого ты ни разу не видел зимой, снова возвращаются в твою жизнь: рыбная ярмарка – событие, которое нельзя пропустить.
На деревянных подмостках одни за другими выступают любительские коллективы: самодеятельные танцоры, певцы-самоучки, девочки в пайетках с кучей лака на волосах, какие-то юмористы, которым удается вызвать у зрителей сальные ухмылки. На первом ряду почти никто не сидит, некоторые артисты выступают под шум шагов, на празднике их не замечают.
Мое любимое место, чтобы смотреть салют, – плоская крыша, туда можно забраться, если перелезть через забор перед садом у городской ратуши.
Оттуда хорошо видно озеро, не мешают слишком высокие антенны или разлапистые деревья, отличная точка, чтобы разглядеть, как на фоне неба взрываются снопы искр, принимая форму сердца, возникают очертания плакучих ив, золотистые звезды, дети затыкают уши от грохота, в ночи вырастают светящиеся фонтаны, поднимаются густые клубы дыма, на воде покачиваются клочки обгоревшей бумаги; посмотреть на то, как мы умеем зажигать огни, приезжают со всех окрестностей и даже из Рима.