Улицы перекрыты, машины приходится парковать подальше, люди гуськом тянутся вдоль бетонной запруды, с маленькими детьми на руках и колясками под мышкой, женщины двумя пальцами придерживают юбки, чтобы не запачкать их о траву и не запылить. В честь рыбной ярмарки дамы наводят марафет, делают начес на волосах, проходятся утюжком по челке, надевают босоножки с тонкими ремешками, покупают кофточки с глубоким V-образным вырезом, набивают бюстгальтеры ватой, носят темные очки на голове, даже если солнца нет в помине.
Я подъезжаю на велосипеде к самому молу, лечу вниз по спуску Кроче, как ракета влетаю в толпу детей и родителей, расчищаю себе место для посадки, сворачиваю в сторону, объезжаю ресторан и привязываю велосипед где попало; я, как голодный волк, гляжу на людей, разодетых по случаю торжества, и думаю – никакого уважения, никакого сочувствия, вот они, в разноцветных нарядах, убранных живыми цветами, никто, кроме меня, не пришел сюда скорбеть.
Мне не пришлось ничего изобретать, у меня почти вся одежда черная, единственное, что выбивается, – мои волосы, их вид в зеркале приводит меня в бешенство: как смеют они оставаться рыжими, цветущими, чувственными, когда все внутри меня иссыхает? Кто дал им право жить?
Я поднимаюсь наверх, прохожу по переулкам, огибаю площадь у мола, где группки подростков назойливо напоминают мне об ушедших годах – ленивых, сонных, наполненных событиями, – остаётся немного, и то, что останется, будет поглощено жизнью как конец сезона.
Я шагаю, опустив голову, упираюсь взглядом в брусчатку, переброшенная через плечо сумка бьется о бедро, люди смеются, но почему, зачем они смеются? Мимо проходят двое знакомых девушек, таращат на меня глаза, замечают мой суровый вид и не осмеливаются поздороваться, по выражениям их лиц видно, что они все знают, и я ненавижу их за подобную осведомленность, за их всезнание, в нашем городе невозможно хранить секреты, даже смерть не может ничего скрыть, не может ничего утаить, даже боль не может.
Я хочу подняться по каменной лестнице, зайти в сад, перелезть через перила, в одиночестве дождаться полуночи, она уже близко, ведь пространство крыши – моя машина времени, место, где я соприкасаюсь с прошлым, мой замкнутый круг, вид всегда один и тот же, как и шум вокруг, и когда в воздух взлетят первые фейерверки, я снова испытаю ощущение вечности, где все сгущается, минуты не проходят, как будто мы все еще сидим там, скрестив ноги, пока в глазах отражаются огни.
Какая-то девушка останавливает меня, на ней костюм мажоретки, короткое платье тесно облегает ее бедра, у нее крупные длинные руки, я знакома с ней – это младшая сестра одной из одноклассниц Ирис, у нее маленький четко очерченный подбородок, глаза как у кошки, она смотрит на меня, кажется расстроенной, как будто сейчас она подпрыгнет и сделает словесный пируэт: мне все рассказали, очень жаль, сочувствую, она была такая красивая…
Она что-то бормочет, ее соболезнования бьют, как пуля в затылок, я отрываюсь от своих мыслей, возвращаюсь к реальному положению вещей, которое состоит в том, что люди смотрят на меня с жалостью, останавливают, чтобы, как водится, сказать шаблонные фразы, ведь она и правда была прекрасной, на нее надели жокейские сапоги, а потом сожгли.
Я отталкиваю от себя барабанщицу, ее подростковое тело, за которое мне стыдно – она дышит, ходит, как она вообще смеет существовать, – кричу ей в лицо, что никто не умер, что ее долбаное сочувствие никому не нужно, я пихаюсь локтями, набрасываюсь на нее, ее подруги встают между нами, люди останавливаются, оттаскивают меня, а я продолжаю сражаться, защищаю нас с Ирис от этой проказы и фальши. Вот вы какие, расфуфырились по случаю праздника, сейчас начнете чокаться и произносить тосты, вы, лоснящиеся, размалеванные.
Я ощущаю под подушечками пальцев гладкую ткань ее костюма, хочу схватиться, тянуть и порвать ее; шествие с оркестром, прилавки с глиняной посудой, орехи в карамели, воздушные шары в форме принцесс, промасленные бумажные кульки, с которых капает жир, дым, поднимающийся к верхним этажам домов, я пытаюсь отбиться, но кто-то крепко держит меня за плечи, говорит: спокойно, тихо, – и не отпускает.
Я узнаю голос и восклицаю:
– Кристиано, сделай же что-нибудь!
Он сдерживает меня, чем спасает девушку от моих ногтей, от когтей хищника, от морды чудовища, люди толпятся вокруг нас, девушка напугана, она плачет, а я по-прежнему умоляю Кристиано сделать хоть что-то, не может статься, что он не в состоянии разобраться, не придет на помощь, когда нужен, не сумеет провести меня, целую и невредимую, сквозь темноту, не закроет рот тому, кто пытается обвинить меня в чем-то, не защитит меня от предательства, не оставит в обойме своего ружья лишнего патрона, – мы должны во что-то или в кого-то выстрелить, чтобы тут же отомстить за нанесенную обиду.
– Чего уставились? – Кристиано еще крепче сжимает в руках мешок с костями, то есть меня, потную, бледную, обмякшую, прогоняет людей.
Я уверена, что кто-то повинен в ее смерти: может, консерванты, может, полифосфаты, может, парниковые газы, может, пестициды, может, горелый пластик, может, расходящаяся от антенн радиация, может, «Радио Ватикан», может, мышьяк в воде, может, шифер на крыше, может, излучение от телефона и беспроводного интернета, может, гормоны в мясе, может, активное и пассивное курение, может, искусственно созданные корма, которые дают коровам и курам, может, гудрон в устьях рек, может, выхлопы от автомобилей, может, нечистоты, может, лекарства и остаточные вещества, может, силиконы в креме для тела, может, присадки и красители, – значит, следует найти виновных, одного за другим, тех, кто убил ее, мы обязаны это сделать.
Кристиано держит руку у меня на лбу, отводит меня к фонтану, говорит всем встречным, что нам не нужна помощь, прыскает мне водой в лицо.
– Ничего не поделать, я не могу тебе помочь, – отвечает он; моя одежда намокла, сумка упала в воду, «Моторола» полетела на землю и теперь плавает в грязной луже.
Раздаются три хлопка, как обычно перед фейерверком, они гулко отдаются от стен домов, как внутри раковины, их можно услышать в полях, в историческом центре, в Коллегиальной церкви, в рыбной лавке, в ларьках, торгующих жареной щукой, может, даже у крутого поворота, называемого «кружевной каймой»… Раз, два, три, шоу начинается.
В конце шестидесятых немцы обнаружили исторический центр города, бывшую крепость. Ту самую, что стоит высоко на скале, рядом с главной башней и другими башенками поменьше, садами, раньше там находился аванпост замка Одескальки – точка, откуда велось наблюдение за озером.
Мощенные булыжником улочки ведут к Коллегиальной церкви, той самой, где заключаются самые важные браки, где пастор во весь голос распекает свидетельниц, когда они надевают платья с чересчур глубоким вырезом, где желающим обвенчаться в этих стенах приходится делать крупные пожертвования, не заплатишь – священник оставит тебя без музыки, невеста войдет в зал в полной тишине, под щелканье затворов на фотоаппаратах и детские смешки.
Старый квартал, где по-прежнему мало мастерских и лавочек, в кафе стоят пластиковые стулья, их занимают старики и работники муниципалитета, квартал, куда можно попасть через огромные деревянные ворота, которые почти никогда не затворяют. Есть три ресторана, студия какой-то мастерицы, что делает украшения из стекла, табачная лавка, когда-то были тату-салоны и магазины с оборудованием для виндсерфинга, но выстояли лишь мастерские обувщиков и фонтан с угрями, раскрывшими пасти.
Немцам приглянулись эти убогие домишки со спальней на первом этаже и кухней сразу за порогом, с выходящими на озеро террасами и каменными колоннами, этот пропитанный древностью воздух внутри городских стен.
Они прибрали к рукам дома и магазины, открыли заведения, но те долго не продержались: люди в Ангвилларе не любят чуждое и пришлое, они стремятся копить и сохранять, закупоривать бочки и бочонки, они сами похожи на вязкую жидкость, которая остается в консервных банках.
Немцы искали работу в городе, выходили нагишом на пляжи и устраивались под солнечными лучами, поглощали бутерброды с сельдью и закупались соломенными шляпами; местные их ненавидели, немцы были им отвратительны, как метастазы, как болезни, их следовало искоренить.
Немцы считали, что озеро невероятно красиво, что оно притягивает солнце и яркие краски, что оно сливается с небом, поэтому, желая задобрить его, они привезли из своих земель двух белых лебедей – двух гордых птиц с царственно прекрасным оперением, на первый взгляд они были безобидны и подчинялись людям.
Местные не смогли принять подобную дерзость, ведь иностранцы хотели изменить озеро, его фауну, в их видении все должно было остаться как прежде, чтобы можно было нарисовать и повесить на стену.
Рыбаки принялись жаловаться, что лебеди отравляют озеро, переносят заразу, пожирают весь улов, убивают других птиц, лебеди – грязные и хищные птицы. И вот однажды, вместо того чтобы отправиться на рыбалку, двое мужчин с весельными лодками и мелкими сетями схватили лебедей, задушили их, зажарили, и дым от горячего мяса поднимался от деревьев, что росли в нижней части города, под крепостью, там, где никому не разрешалось гулять, потому что пешеходная часть дороги заканчивалась раньше.
Немцы оплакивали своих детей – с их огромными крыльями и острым клювом, – но не сдались: чтобы привнести в жизнь нечто новое, нужно упорство; чтобы убедить других измениться, нужно постоянство и немного чудачества.
Появились новые лебеди, их тоже пожарили на костре, за ними еще и еще, местные глядели, как они плещутся в воде и размножаются, а потом сами того не заметили, как птицы начали им нравиться – царственные, громадные создания, умевшие командовать и строить рядами утят и уток.
Так лебеди и остались на озере, перебрались ближе к другому берегу, возле замка Браччано заметили и одну черную особь, что никогда не приближается к людям; теперь, тридцать лет спустя, дети специально ищут их у берега, пытаются подкормить их сухим хлебом, погладить их перышки.