Но лебеди, как известно, не станут жить в пруду, они не привыкли следовать правилам, могут легко разозлиться, и если тебе встретится такая птица, нужно держаться от нее на расстоянии.
Вот что я усвоила почти сразу, когда приехала сюда: к уткам можно подходить, не задумываясь, к лебедям – нет. Лебеди клюют нутрий в спину, преследуют их в воде, широко раскрыв крылья; лебеди не видят разницы между детьми и взрослыми женщинами, и если ты им не понравился, они могут напасть. Я тоже была лебедем, меня привезли из чужих мест, поэтому я изводила всех, брыкалась и затевала драки, даже с теми, кто пытался подойти и протянуть мне кусочек черствого хлеба, впихнуть мне свою любовь как подачку.
Я смотрю на них теперь, стоя на берегу: они ныряют под воду в поисках еды, на поверхности остается лишь кончик хвоста, голова исчезает внизу; вынырнув, они смотрят на меня, будто желая сказать, что водоросли на дне уже не такие вкусные, как раньше, наверное, пришло время лететь в теплые края.
Дом – место, где вещи падают на пол.
Мы разбили уже три тарелки, два бокала и одно стекло в серванте; пакет с молоком протек в самом центре кухни, теперь на полу бледная лужа.
Антония принесла коробки, ей их дали в супермаркете, поставила их в ряд в коридоре, как всегда, ничего не уложить на скорую руку, все складывается надежно, миллиметр к миллиметру, каждую коробку заклеивают скотчем, на ней пишут маркером, что внутри: щетки лежат вместе со щетками, шторы – со шторами; книги, под которые мать выделила мне черный пакет, незаметно для нее оказались среди обрывков бумаги и мусора.
Мать – капитан нашего судна, она ведет нас по ею же составленному маршруту, отдает приказы и следит за дисциплиной, даже когда на горизонте уже занимается гроза; если что-то выскальзывает из рук и разбивается, она говорит: сделанного не воротишь, сломанные вещи нужно бросить, спасаем только то, что осталось целым и что жизненно необходимо. Впервые в жизни нам позволено что-то выбросить, а не чинить, украшать, склеивать или перекрашивать.
Близнецы аккуратно упаковывают телевизор, они обращаются с ним как с мраморными статуэтками, отец с опасением наблюдает за ними, боится, как бы на нем не возникла трещина, как бы он не выскользнул, иначе отцовское царство ждет крах.
Я сложила свою одежду в два больших пакета, а то, что мое тело теперь отвергает, свалила в углу. Слишком узкие юбки, джинсы с низкой посадкой, протертые сзади штаны, лифчики без одной лямки – останки меня самой, которые я продолжала хранить, одержимая идеей, что рано или поздно смогу дать им второй шанс, но теперь они предстают передо мной без прикрас: изношенное тряпье, колготки, которые надевали столько раз, что они покрылись зацепками, футболки с пятнами под мышками – их не смогли вывести даже руки Антонии, – черный купальник, оставшийся с того потрясающего лета, теперь он линяет, верхняя часть оставляет пятна на коже, а низ пожелтел, края обтрепались от сидения на бетонном пирсе, футболка с эмблемой Супермена, пропахшая гарью.
Я выкинула даже теннисную ракетку, перед этим обнюхала ее и пробежалась по ней пальцами, поцеловала ее, представляя, что играю на ней, как на лире; прощай, ракетка, прощай, Ушастая, я любила вас и ненавидела до сегодняшнего дня.
В моем возрасте уже бы иметь собственный дом, детей, брак, работу, а я собираю обломки старой детской, снимаю со стены кусок веревки, он продолжал висеть там без простыни, которая отделяла мою половину комнаты от половины Мариано, поднимаю и уношу его трусы, его баскетбольный мяч, пижамную кофту со слониками, плакаты с какими-то певцами, флаг с Че Геварой, постельное белье, которое ждало его возвращения годами, прячась под пуховым одеялом, школьные тетради, исписанные неровным почерком с сильным нажимом.
Мы оставляем после себя светлые пятна на стенах, плесень в углах, торчащие гвозди, на которых больше ничего не висит, дырки на месте полок, грязную плитку, подтеки – там, где раньше были следы крови, пыль, волосы, частички кожи, обрезанные ногти.
– Он останется здесь, – говорит мне мать, указывая на розового медведя. – Это игрушка для маленьких, тебе он больше не нужен. – И выходит из комнаты.
Она и не ждет ответа, она давно уже делает так, просто говорит – и все, диалог не предусмотрен, делиться теперь не принято, когда я сказала ей, что Ирис умерла, мать ответила:
– Нет ничего больнее, чем потерять ребенка, – после чего встала и ушла чистить стручковую фасоль, так и закончились наши поминки, попытка разделить страдание на двоих.
Антония стала меньше ростом, исхудала, подрастеряла свою крепость и силу, но только внешне – дух ее как будто еще сильнее закалился от лишений, она держит всех в строгости, не терпит возмущений и беспорядков.
Месяцами я слышу, как она бродит по дому, даже ночью, нервно говорит по телефону, кричит, вскидывает руки, хлопает по столу, по поверхностям предметов.
Синьора Мирелла Боретти, вдова Манчини, сдала нашу римскую квартиру в аренду, и жилички, поселившиеся там без договора, не платят по счетам и не делают взносы в товарищество собственников, управляющий и консьержка предупредили мать, потребовали погасить долги, она позвонила синьоре Мирелле, но та не ответила, она продолжала звонить, но ее по-прежнему игнорировали, вплоть до самого последнего звонка, тогда синьора заявила, что готова дать бой и что если мать не перестанет ей докучать, то она отнимет у нас права на квартиру на Корсо Триесте, потому что Мирелла Боретти могла это сделать, у нее есть связи, она знает нужных людей, а у Антонии никого нет, только ее жалкая семейка, даже трудового договора у нее нет, а мы – на иждивении.
В тот день мать не ела и не спала; когда я встала в туалет посреди ночи, то увидела, что она сидит на диване, уставившись в экран выключенного телевизора, отражается в темном стекле.
На следующее утро она собрала нас всех на кухне и объявила, что поговорила с садовником синьоры Феста, неким Джакомо, надежным человеком, он заедет за нами через неделю, надо поторопиться и освободить квартиру.
– Она думает, что я сдамся, думает, что облапошила меня, но я приеду и займу ту квартиру, посмотрим еще, кто меня оттуда выгонит, – подытожила мать, и ее лицо как будто съежилось.
Она разделила между нами дела и обязанности, отметила на календаре семь дней до отъезда.
Предупредила управляющего и консьержку в Риме: мы возвращаемся. Не забыла и синьору Миреллу, написала ей длинное сообщение с кучей ошибок, но вполне явными угрозами – та должна была за неделю выставить жиличек из квартиры или Антония сама их выведет, вот этими самыми руками.
Близнецы не осмелились роптать, они лишь покорно собирали свои пожитки; высокие, большерукие, уже почти мужчины, со щетиной на лице и собственными желаниями, закованные в тесную одежду, что мать купила еще два года назад, готовые составлять списки и паковать вещи, они на собственном языке жестов и взглядов шепчут друг другу, что как-нибудь перебьются.
Дом опустел, у меня нет времени как следует рассмотреть его нагие стены, его трещины и хранимые им воспоминания, его испорченную кожу, ложбинку под локтем, выемку пупка; мать в ярости оттаскивает меня, уводит прочь, точно поток, она несет течением ветки, камни, выбрасывает змей к устью, она будто река, не знающая покоя.
Я еще молода, но уже успела состариться, я лишилась права сопротивляться решениям семьи, так ни разу его и не обретя, я точно проехала свою остановку и теперь обязана ехать до конечной, никто и не подумал спросить моего мнения, дозволить поучаствовать в принятии важного решения. Антония – по-прежнему та же мать, какой была в детстве, та, что поддерживает стены и не дает им обрушиться, та, что выносит нас на плечах из горящего дома.
Я закрываю дверь в комнату, и за ней остаются плакат на мой восемнадцатый день рождения, фотографии Ирис и Агаты, мои фотографии, морда медведя по кличке Баббл, поистершаяся от времени и ненужности, – моего трофея, он стоит столько же, сколько медаль за веселые старты в деревне, со временем миг моего триумфа и обретенной власти превращается в пыль.
В понедельник мы вытаскиваем все из шкафов, во вторник разбираем вещи в ванной, в среду дело доходит до кухонного гарнитура, в четверг – до ковров и прочего текстиля, в пятницу мы выбрасываем черные мешки, в субботу моем полы и сантехнику, в воскресенье мы готовы к отъезду.
Площадь с каруселями и аттракционами, улицы, дороги, магазины, подъем в гору – все остается позади, и расстояние между нами и теми, кем мы были раньше, растет, пока машины, груженные нашим скарбом, отправляются в путь, в сторону дома, который, может, уже и не наш, прощаются с домом, который мы только что оставили ни с чем.
Когда мы приезжаем в Рим, Антония наказывает водителям припарковаться вторым рядом под домом на Корсо Триесте; она выходит из кабины, у нее торчат кости, рыжие волосы собраны в высокий хвост, пуховик застегнут наглухо, до подбородка, лицо гладкое и злобное, она заставляет открыть ворота и впустить нас, те самые ворота, которые украли фашисты, те, что напоминают мне: у этого места есть своя история.
Роберта умерла четыре года назад, во сне, просто перестала дышать, я снова вижу ее привычный солнечный уголок, сегодня там ложится тень, в фонтане с рыбками теперь нет воды, в него посадили суккуленты, вижу двор и розы – желтые, красные и коралловые, – в доме сменились жильцы, здесь сдаются квартиры посуточно и разместились недорогие гостиницы, студентки снимают квартиры в складчину, в семьях все меньше детей – в общем, не стоило опасаться, что цена на аренду упадет, рынок недвижимости в Риме всегда создает прибыль, и когда рабочих мест стало меньше, сдача квартир превратилась в работу.
Антония держит в руках ящик с инструментами, тащит его по лестнице до нашего этажа, все вокруг кажется чужим, но в то же время нас как будто ждали.
Под звонком больше нет таблички с нашей фамилией, только маленькая белая плашка, под дверью лежит плотный красный коврик, мать резко сдвигает его ногой, замок поменяли, дверь заколотили намертво.