– Это наш дом, – кричит Антония соседям, высунувшимся на лестничную клетку, зевакам и испуганным жильцам. – Мы будем стоять здесь, пока нас не впустят.
Я бесполезна, ничем не могу помочь, меня грызет стыд за наш провал, за очередную битву, после которой мы вновь отправимся в подвал нашего первого дома, вернемся в то время, когда нигде не было написано, что мы достойны иметь свое прибежище.
Синьора Мирелла велела прибить к двери две доски крест-накрест, как поступают с заброшенными домами, разрушенными сыроварнями, подвалами, где полно шприцев и презервативов, близнецы достают инструменты и под руководством Антонии принимаются за дело, и их хрупкие юные ручонки как могут управляются с молотками и плоскогубцами.
Меня мать даже ни о чем не просит, лишь позволяет наблюдать за их потугами; доски не поддаются, гвозди не выкорчевываются, и близнецы с Антонией, кажется, сражаются с самой судьбой, пытаются сдвинуть орбиты движения планет.
Руки матери дрожат, но она не сдается, говорит, что вышибет дверь плечом, будет дубасить, пока та не грохнется, а если понадобится, принесет взрывчатку, – ее всю жизнь задвигали на задний план, теперь дудки, теперь сам Господь Бог ее не остановит. Она яростно наседает на гвозди, на стену, осыпает ударами бетон и штукатурку, она пытается добраться до дверных петель, с грохотом колотит по косякам и доскам.
А я думаю о рыбах: кто знает, может, их выпустили на волю или бросили в канализацию, может, сейчас они плывут по трубам под люками, желая доплыть до далекого моря, может, они мутировали, обзавелись третьим глазом, пятью плавниками, их отравили остатки кондиционера для белья и таблеток от накипи для посудомоечной машины, средства для мытья ванны и шампуни с ароматом ромашки, белого мха или масла ши.
Вдруг на лестнице слышатся шаги, кто-то кричит:
– Ма!
Мать замирает, костяшки ее пальцев покраснели, лоб покрылся испариной, она с удивлением смотрит на появление сына.
– Отойди, ма. Сейчас мы все сделаем.
Мариано поднимается на лестничную клетку, он привел с собой троих друзей, высоких и широкоплечих, как он сам, у них с собой ломы и гвоздодеры, лица наполовину скрыты под шарфами, мы размыкаем ряды и пропускаем их вперед. Мариано наносит первый удар по двери, мать молча вздрагивает, прижимается к лифту.
Летят гвозди и щепки, летят куски бетона, Мариано сворачивает петли гвоздодером, руками и ногами давит и тянет на себя, его друзья налегают на дверь, бьют по ней всем, что попадется, до тех пор, пока брат не чувствует, что она поддается, тогда он толкает ее плечом, раз, три, пять, ударяет всем телом, и дверь наконец не выдерживает, в стене возникает брешь, сквозь которую виднеется нутро квартиры.
Накладной нос моего брата покрыт белой пылью, пальцы и одежда все в штукатурке, ладонь кровоточит, рукав куртки надорван, но он не унимается, продолжает дубасить дверь ногой, пробивает проход, затем переступает через порог, словно ныряет в наше прошлое.
Следом заходят его друзья, мать, близнецы, дверь, как беззубый рот, проглатывает их, последней шагаю я; синьора Мирелла заставила кого-то пробить дно ванны молотком, на кухне от стен осталась только кирпичная кладка, диванная обивка порезана ножницами, синьора вынесла из дома вещи, которые ей не принадлежали, – их мать оставила ей в обмен на какое-то ее имущество, – провода обрезали, карнизы оторвали от стен, наша квартира похожа на стройплощадку или место преступления.
Мариано бродит взад-вперед и оценивает нанесенный ущерб, он уже дошел до следующей стадии – деятельной, – думает, как подлатать дом, залечить его раны, царапины, следы побоев, говорит, что сначала нужно заменить дверь и ванну, а потом уже решить, что делать с кухней, как зашить диван, а сейчас нужно поднять сюда вещи и мебель, они с друзьями будут патрулировать здание и лестничную клетку, больше никто сюда не войдет. Мать кивает, смотрит на него с признательностью – никто иной не мог нас спасти, только мой брат, ведь он такой же, как она, а я лишь обманывалась, думая, что мы с ней похожи: наши волосы, веснушки и нос не означают, что мы родные, – сейчас я своими глазами вижу, насколько мы разные.
Мариано командует мне:
– Ну что ты стоишь с кислой миной, помоги маме, – как будто я рабочий из его бригады, опоздавший курьер, бесплодная жена.
Потом он выбегает на лестницу и кричит, что пошел за своим отцом.
Я оглядываю царящую вокруг разруху, как будто это снег, упавший нам на голову, воздух ледяной, глаза слепит, брат похож на гору, а я всего лишь саранча, мне вдруг хочется, чтобы он обнял меня, но ничего не происходит, а я не прошу его об этом.
Мариано снова появляется в дверном проеме, он несет на руках Массимо, поднял его по лестнице, кресло пока пришлось оставить снаружи, брат осторожно усаживает его, сгибая ноги, сначала одну, потом вторую, его тощие, сломанные ноги, и говорит:
– Папа, не плачь.
Ведь отец и правда плачет, он увидел разрушенный до основания дом.
Мариано держит окровавленную руку у него на плече и говорит, что это еще не конец.
Я не двигаюсь с места, встречаюсь взглядом с той девочкой, которой была, она смотрит из разбитого зеркала в ванной и шепчет:
– Тому, у кого нет сердца, не обрести дома.
Озеро обмелело, по крайней мере, так сказали по телевизору. Летом римские власти выкачивали из него воду, чтобы пустить по водопроводу, поэтому пляжи стали шире, вылезли на поверхность камни, появились опоры пирса, теперь скалы похожи на острова, а чтобы нырнуть, приходится уходить все дальше и дальше от берега, от криков, от шанса обрести спасение.
Поселяне думают, что скоро от озера ничего не останется, каждое лето из него будут понемногу тянуть воду, пока не превратят в лужу, пруд, вонючий и похожий на болото, лишь тогда мы узнаем, что скрывается в середине, появится ли снова на свет ушедший под воду город, его крепостные стены, дворы и окна.
Квартиру на Корсо Триесте подкрасили и подлатали, как сломанную куклу: вернули на место руки и ноги, расчесали спутанные волосы, нарядили в платье и фартучек, – теперь здесь можно жить, мы спим в своих кроватях, телевизор снова стоит у стены, коробки прилежно распаковали, диваны починили, пришив сверху цветные заплатки, вернули на место все безделушки – результаты труда моей матери: покрытые аппликациями дверцы, кактусы в стаканчиках из-под йогурта.
Мариано ходит от дивана к двери, он всегда настороже, всегда бдит, вечера он проводит, сидя за одним столом с матерью, они строят планы, что-то придумывают, точно знают, что делать дальше.
– Ей нужно найти работу… – Я услышала, что они говорят обо мне.
Чтобы привести дом в чувство, нужны деньги, а у нас их нет, поэтому в один прекрасный день мать вручает мне пылесос, ведро с тряпками, моющее средство, резиновые перчатки и говорит:
– Иди-ка к синьоре с пятого этажа, нужно у нее прибраться.
Я отправилась в квартиру с креслами в этническом стиле, книжными шкафами во всю стену, фотографиями в рамках, фарфоровыми статуэтками из Каподимонте, подсвечниками из слоновой кости, виниловыми пластинками, лесенками, на которые нужно забираться, чтобы протереть пыль наверху, коллекцией камней, собранных во время прогулок на природе, старыми журналами в туалете, кроватями со стальными изголовьями, плетеными корзинками, портретом женщины, оголившей одну грудь, люстрами, которые напоминают скульптуры, сухими цветами и ароматическими саше, стоящими в ряд обувными коробками, папками, где хранятся старые квитанции, стаканами из муранского стекла, чашечками, купленными в музее в Канаде, базиликом на балконе, фигуркой лягушонка, сидящего на поваленном стволе.
Мать наказала мне убраться так, как будто это моя квартира, поэтому я злобно принимаюсь драить все вокруг, упорно оттираю пятна на полу душевой кабины – они огромные, болезненно-желтого цвета, – избавляюсь от пыли в щелях, от волосков, лежащих на полу перед тумбочкой.
Я осталась дома одна, Мариано взял отца, решил прокатить его по району, надел на него свитер, чтобы тот не простудился, напялил ему на голову кепку, отец одновременно волнуется и радуется, потому что рядом с ним сын, что готов взвалить на себя все: от прогулок до налаживания электричества, от выбитых дверей до газопровода, – вот зачем нужны дети: они приводят в порядок мир и будущее.
Я слышу отдаленный плеск воды, звук, с которым я ныряю, прыгаю в озеро; мой велосипед остался в Ангвилларе, как и медведь Баббл, и Кристиано, и урна с прахом Ирис, ее кожей, селезенкой, коленными чашечками, радужкой глаз, и я чувствую, как у меня в груди, где когда-то извергался вулкан, открылся кратер; кто знает, может, там столетиями будет лить дождь, в конце концов кто-то назовет озером эту дыру, этот призрак потухшего огня.
Будь у меня машина, я бы села за руль, проехала бы через весь город, оставила бы его позади, уехала и вернулась бы к голосам, что звучат на рынке в понедельник, к красным катамаранам и медленным движениям весел, к пицце с креветками и лососем, к воткнутым в песок зонтикам, к надувным игрушкам, которые висят на веревке у журнального киоска и пугают детей, но я застряла здесь, больше я не смогла оказаться нигде.
Я встаю и хожу по квартире, поскрипывая, – я как будто заржавела, слишком долго торчала под дождем и под ветром, меня уносят мысли, в которых пишутся истории, романы, искажается реальность.
Помню, когда мы только приехали сюда, все выглядело огромным, величественным, просторные комнаты казались отдельными домами, ведь я все детство провела в подвалах с тусклым светом. Помню, как близнецы бегали, шевеля своими короткими пухлыми ножками, их подгузники тащились по полу, помню, как они жались к ногам Антонии. Помню себя, Мариано и Антонию во дворе в одних трусах, мы стыдливо стоим, жмемся друг к другу, боремся против мелких несправедливостей, против тех, кто не хочет нас здесь видеть, несемся на них с тараном. Помню, как мне хотелось сорвать розы, чьи головки торчали из изгороди чужого сада, я хотела растормошить их, затеребить, растереть в пыль, чтобы получить дорогую эссенцию. Помню, мать сказала, что такое зло, а что им не является, помню, что она действительно верила в то, что говорила, – как будто мир и правда можно поделить пополам.