черное, к примеру?
— Правда, стихи, Лариса Петровна, только не смейтесь!
— А чего мне смеяться? Я и сама пишу. Писала, то есть.
— Она всегда пишет. Про любовь. Ох, она такой несамостоятельный! Отец ей работать никогда не разрешал, а когда он умер — только плакать может! Как маленький! Она так его любил! Я маму жалею. И брат мой такой несамостоятельный! Я им спрашиваю — что бы вы без меня делали?
А я — что бы я без нее делала?
Жизнь и смерть перетягивают канат — здесь и сейчас. Мне бы в одиночку не удержать.
— Аня! У вас когда-нибудь умирали на руках больные?
— Было такое самое… Я тогда в больнице работал. Человеку плохо после операции, умер в мое дежурство. Анестезиолог как раз был дежурный врач, я его звал, но он трахался в кабинете сдругим врачихой. Так противно, не люблю вспоминать.
Тяжести декоративных, но несъедобных груш не выдержала громадная ветка, рухнула на электрический провод и устрашающе закачалась. Мои попытки пилить ее со стремянки заметил давешний дервиш и предложил помощь, тут же отвергнутую по причине неплатежеспособности.
— Ай-яй! — сказал азиат. — Разве помогают только за деньги? Подержи халат!
Я так и стояла в обнимку с ватным халатом, остро пахнущим чужой страной, пока он, тряся бородкой, лез на дерево и отпиливал сук, а заодно еще много других, в результате чего локальная энергетическая катастрофа не разразилась.
И сдается мне, что «хитрожопы» в нашей реальности вовсе не азиаты, а отдельные вполне единокровного вида соседи, которые продолжают диверсионными методами отключать уличный фонарь, чтобы свет не попадал на их парник с огурцами (огурцы «рано ложатся спать», поэтому фонарь им вреден). А то, что Анечке неуютно ночью выходить в кромешную мглу, наполненную тенями таджиков, — их мало волнует.
С папой становится все труднее общаться. Он здесь — но как бы и не здесь. Соседи, бывшие сослуживцы, навестили его из вежливости, но повторять визит не стремятся. Мне кажется, у него окукливание на грани перехода к ангельским крыльям. Но по ночам он иногда разговаривает с Алтынай — про детство, про войну, про службу в Средней Азии. Или просит сказку. Дачка фанерная, все слышно. Иногда она ему просто детские книжки читает — из стопочки, которую мой внук здесь оставил. Что угодно готов слушать, хоть про семерых козлят. Со мной говорить не желает — начинает яриться и обвинять. В чем? А непонятно. Это я виновата в старости и болезнях, это я змея и кровопийца. Или снова бред про горные троллейбусы. А мне бы с ним посидеть, поговорить, за руку подержать. Понятно же, что человек на краю — хочется смягчить любовью и лаской. Но я и этого не могу! И только Аня врачует мое отчаяние — говорит, что нет моей вины, что это стандартный случай, она-то уж навидалась — близким от таких больных всегда сильнее достается. Когда человек в неадеквате, он всегда жесток именно к тем, кто рядом. Асчужими удается держать дистанцию — видимо, какой-то предохранитель в мозгу еще функционирует. Анечка утешает тихо и ласково, будто обкладывая меня ватой, будто перевязку делая — интуитивный психотерапевт, анальгезирующий компресс.
Сейчас у нас все хрупко уравновесилось. Она бережна с ним. Он ей доверяет. Остановись, мгновение, — но уже осень на носу, а домик не утепленный. И совсем уж на меня холодом подуло, когда Алтынай запросилась в Бишкек на пару месяцев. К детям — ну что я, не понимаю, что ли… Но как-то тоскливо и страшновато. Год она со мной — как бы я этот год пережила без доброго ангела? Но лето еще длится, и пока она здесь — стараюсь выспаться впрок. Засыпаю под папино монотонно-бесконечное бормотание, будто пластинку заело:
— Откуда берет деньги рука дающего? Откуда берет деньги рука дающего? Откуда берет деньги рука дающего?
Золото и серебро
Моет посуду и рассказывает, как купила в Бишкеке дом с привидением и его оттуда пришлось выкуривать с помощью не то муллы, не то шамана.
Верить? Не верить? Скорее, нет. Но…
Ох, осталось только посыпать голову пеплом — видимо, мне теперь только приземленная реальность по зубам, а не пятое не проявленное измерение.
— Поставили у нас памятник в Бишкеке, — говорит она, нежно меняя повязки. — Раньше был Ленин с рукой, все понятно, как в школе учили. А тут сделали статую — летучий женщина с распущенным волосам, в открытый платье. Странный такой… Куда летит, зачем — никто не понимает. В руке что-то круглый — а что? Ну, поставили бы мать с ребенком, в национальный костюм. А так — никто не понимает. Народ возмущается. В Оше люди вообще обиделись, не дали Ленина снимать. Так и стоит…
Трудится, как пчелка, на лету делая кучу работы, о которой я и не просила. Старается — видимо, и правда жалеет. Миксбордеры в образцовом порядке, засохший можжевельник спилен, на его месте новый цветник. Вот только с помидорами ей не удалось — непривычный климат.
— Анечка, милая, спасибо, но разве я вас еще и в садовники нанимала?
— А что, пока дедушка спит, я буду сидеть как бездельник?
Ну как не верить в ее добрые намерения? Некоторые вещи чувствуешь, что называется, животом. Дышишь рядом с человеком и ловишь волну, как он к тебе относится. Сейчас мы вместе сажаем розы. У нее прелестные руки — маленькие, нежные, почти детские. И ступни такие же. Пальчики тонкие. И аккуратный маникюр — к моему приезду, что ли, делает?
— Лариса Петровна, отдайте лопату, я сам яму выкопаю — у меня сил больше… Раз, раз — и все… У вас такой сад — прямо рай, вот бы сюда мою маму. А можно ее к вам в гости на следующее лето?
— Аня, да ради бога! Давайте и маму. И сами.
— Вы с ней подружитесь. Может, она с вами плакать не будет. Хотите, я скажу, что у вас в характере главный?
— А что?
— Вы боитесь кого-нибудь огорчить. Вы очень деликатный. А я грубый.
— Аня, ну какая же вы грубая! Вы наш добрый ангел!
Посуровела.
— Вы не знаете, у меня есть один плохой качество. Я жадный. Я деньги очень люблю. И золото. Вы думаете, почему золото ношу, а не серебро?
Золото — грубый, горячий, он для грубых людей. А серебро — нежный, таким как вы. Вот поеду домой, вам киргизское серебро привезу. Я уже понял, какой форма нужен — геометрический, строгий.
Любишь золото — и люби. Твое дело, не мое. Ты же Алтынай — золотая. Золотая девочка.
— А хорошо бы стать миллионером. Знаете, такой случай у нас. Один человек, горький пьяница, попрошайка, жил в аул с названием «Плохое место». Бедный такой, куча детей — и вдруг ему наследство. Какой-то родственник клал маленький сумма в швейцарский банк. В 1946 году, на 50 лет, и там указание — вручить десятому внуку. Это в девяносто шестом, значит. А он как раз десятый. И вот приезжали к нему люди из Швейцарии, все в костюмах, на черных лимузинах. И тот пьяница стал миллионер, теперь почетный гость на все свадьбы и похороны. Я вот только не понял, почему чиновники деньги отдали, себе не оставили. Швейцарцы, что ли, наблюдали?
Веселая, прибегает из магазина. Маленький дачный магазинчик, где торгует улыбчивая девушка, — осетинка, кажется.
— Мы с Ирой про вас говорили.
— Ань, ну что про меня говорить?
— Ира спросил, сколько лет вашей хозяйке. Я сказал — она не поверил. Выглядите не на свой возраст.
Комплимент нам всегда кстати, особенно про возраст, только терминология напрягла. Резануло слово «хозяйка». Вроде как она у меня в услужении. Почему-то неприятно — я-то ее как родную воспринимаю.
Как холодной воды за шиворот.
Персидский принц
— Лариса Петровна, я вам сейчас в таком сознаюсь, в таком сознаюсь… Вы не будете презирать? Я два месяца жил с бомжами.
— О господи, Аня, как это?
— Ну, это когда я все продал и мне жить было негде.
— А муж, как он допустил?
— А его опять посадили. Через полгода.
— Как? Вы же заплатили сколько!
— У этой, убитый, тетка прокурор оказался, ничего нельзя было сделать.
— И что дальше?
— А дальше я пошел к дедушке и попросил разрешения… ну… это… торговать героином.
Видимо, глаза у меня совсем круглые, и она растолковывает. Действительность куда круче моих представлений о жизни киргизских сиделок. Родом Алтынай не из Оша, а из аула, ближе к горам, где ничего сельскохозяйственного особо не растет. Населению в этой части свободной Киргизии заняться абсолютно нечем, а жить на что-то надо, поэтому надежда только на наркотрафик. Им кормятся практически все. Но… Аня, при чем тут дедушка? Он что, контролирует бизнес? Возит героин на яках? Бред какой-то! Нет, объясняет она, это другой дедушка. Очень честный, ненавидит наркотики и среди членов своего клана это не одобряет. Ах, так это он — глава клана Черной Козы? Словом, Анечкин случай был признан экстремальным, поэтому официальное временное разрешение от дедушки она получила — но дала клятву с этим через два года завязать.
Интересно получается: ей стыдно сознаться, что жила с бомжами, а что наркотики возила — не стыдно!
Короче, на подержанном автомобиле из Таджикистана через горные перевалы (а вы на карту посмотрите, какие там перевалы!) мчится хрупкая женщина с пакетами героина.
— Анечка, и не страшно было?
— Ну да, если снег на перевале, и волки… но больше я милиции боялся.
— И что?
— За два года заработал детям на квартиру. И больше — ни-ни! Дедушке обещал.
Ощущение, что смотрю кино. У меня вообще всегда в порядке с визуализацией, а тут и вовсе — крутые склоны, ветер, поземка, ледяной серпантин, волчьи глаза и гордая девушка Алтынай, вцепившаяся в руль. Маленькая женщина против враждебного мира. Королева юга!
— Лариса Петровна, вы любите красивых мужчин?
— Нууу… не знаю… люблю, наверное… но как-то на этом не концентрировалась.
— А я один раз видел такой красавец! Ну такой! Как персидский принц! Он таджикский наркобарон.У него вилла в горах, большой, как крепость. Прямо дворец, там даже павлины у него — как сказка. И вот он на меня смотрит, а глаза у него с таким ресницам — я прямо дышать перестал, какой красота. И дает мне два пакета героин, по килограмм, и я знаю, что если с таким задержат, то посадят надолго, а он видел, что я боялся, тогда надел мне на шею такой талисман