1
В субботу, примерно в то же самое время, когда я сидел в баре и писал на внутренней стороне пачки сигарет «Силк кат» свой план действий на всю оставшуюся жизнь, умер мой сосед этажом ниже. Он был пианистом, и смерть настигла его во время сольного концерта, который он давал в «Харрогейте». Рассказывают, что он упал на сцене, исполняя последний номер программы. Никто не знает, что случилось: сердечный приступ или инсульт. Звали его Ховард, и было ему около семидесяти.
Какая прекрасная смерть, говорили все. Не от какой-нибудь ужасной болезни, делающей из тебя полного дегенерата, а смерть мгновенная, на сцене, смерть перед своей публикой, за любимым занятием.
Ну, не знаю, не знаю.
Я так думаю, ничего здесь прекрасного нет, а вовсе даже наоборот. Как случилось со мной однажды в кино (я смотрел «Обычных подозреваемых»), фильм подходит к концу, идет самая решающая сцена, и вдруг — бац! — ломается проектор. Сцена в полицейском участке, кульминация, напряженный разговор между Чеззом Палминтери и Кевином Спейси; зрители уже знают, что тайна вот-вот раскроется, — и на́ тебе! Экран гаснет, зал погружается во мрак. Грубо, грубо — очень уж все это внезапно. Как будто спишь себе, видишь интересный сон, а тебя сапогом в поддых. Проснулся, называется.
Так что лично я не думаю, что Ховард хотел уйти вот таким образом. Я видел в холле его почтовый ящик — вечно набит каталогами всякой альтернативной медицинской помощи, частными медицинскими страховками, рекламами разных там медных браслетов — мне кажется, он вообще не собирался умирать.
То же самое и со мной. Никакого желания уходить из жизни. Я в глубине души надеюсь, что к тому времени, когда мне будет столько, сколько было Ховарду, что-нибудь придумают. Какое-нибудь хитрое средство. Будешь себе платить что-нибудь вроде налога на жизнь — пока платишь, живешь.
Ховард будто предчувствовал то, что должно произойти. Несколько месяцев назад у нас было собрание жильцов дома; нас собралось человек десять-двенадцать, мы сгрудились вокруг стола и рассматривали образцы коврового покрытия в местах общего пользования, чтобы выбрать наиболее подходящий, который всех устраивал. Пока шли споры, выдвигались аргументы за и против, я заметил, что Ховард не слушает. Пальцы его правой руки будто выстукивали на крышке стола что-то не слышное никому, кроме него самого. А теперь я думаю, не была ли это та самая мелодия, которая завершила его последнее выступление.
С Бородатой Дамой я иногда беседую о смерти.
— Что вы думаете об этом? — спрашивает она.
Очень оригинальный вопрос. И как это она их сочиняет?
— Я не согласен, — говорю я ей.
— Но вы ведь курите. Вы пьете. Все это вредно для здоровья.
Да, это так. Но, как говорится, кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Все умирают, одни раньше, другие позже. И я все равно умру. Вот с чем я не согласен.
Впрочем, сегодня я беседую с ней о жизни. О том, что произошло в понедельник вечером. Я рассказываю о Ясмин.
— Судя по всему, нам было хорошо вместе. Нам, оказывается, нравятся одни и те же книги, мы терпеть не можем одни и те же фильмы. И еще она провоцировала меня. Мы спорили. Я не очень-то помню, о чем именно. Честно говоря, я был слегка пьян.
Я ощущаю — или мне кажется, что ощущаю, — как внутри Августы Так что-то содрогнулось при этих словах: конечно, она меня не одобряет, даже осуждает. Она ерзает в своем кресле, зачем-то расправляет складки на своей твидовой юбке. Ну да, это поколение спиртных напитков не употребляет. И не одобряет тех, кто употребляет. (Или я просто проецирую на нее чувство своей вины, едрена вошь?)
— Я хочу сказать, что не помню, когда в последний раз Хилари не соглашалась или спорила со мной.
— Вы думаете, она слишком равнодушна?
Я чуть не лопаюсь от раздражения. Да не хочу я вести разговоры про надоевшую мне старушку Хилари. Мне хочется дальше рассказывать про соблазнительную Ясмин. Я возвращаю Бородатую Даму к своему сновидению.
— Мне кажется, тут нет ничего такого таинственного, вроде все понятно, как вы думаете?
— А как вы понимаете этот сон?
— Ну, мне хочется, чтобы она запала на меня — вот во сне она и падает. И вот еще, мне хотелось высосать яд у нее из раны, а это ведь очень сексуально, вы согласны? Не говоря уже о том, что на ней не было никакой одежды, кроме этих огромных… о черт!
— Что такое?
— Да до меня только сейчас дошло, какой фирмы. Теннисные тапочки. Ну, во сне.
— Ну и какой?
— «Уилсон».
2
Я встречаюсь с Бородатой Дамой по понедельникам и четвергам. Так что в этот четверг я с утра шпарю по Уэстуэй. Эл Грин поет свое «Устал от одиночества» (прекрасная вещь, но все же не супер), а я размышляю, с какой это стати мое подсознание вырядило Ясмин в теннисные тапочки фирмы «Уилсон», когда на самом деле она носит кроссовки «Найк». То есть я хочу сказать, что она, конечно, помощница Клайва Уилсона, но все-таки не его же собственность, черт подери.
А сегодня прохожу по нашему офису с его открытой планировкой и вижу, что на ней вообще нет ничего спортивного. Облегающие зеленые джинсы и блузка-безрукавка, да такая коротенькая, что, боже мой, не оторвать восхищенного взора от очаровательной полоски голого живота шириной в целый дюйм. Волосы зачесаны наверх, и как они удерживаются единственной заколкой, хоть убей, непонятно, и я уже не в первый раз думаю, что есть в ней что-то такое… мальчишеское, если, конечно, смотреть под определенным углом и при определенном освещении.
После вечера, посвященного исследованию свойств коктейля «водка — мартини» (боже, неужели это все было?), и последовавшего за ним вторника с грандиозным похмельем, в течение которого мы с ней то и дело бросали друг другу заговорщические взгляды, от которых у меня дух захватывало, я стараюсь ненавязчиво ввести наши отношения в русло столь радостной для меня ежедневной рутины, для чего несколько раз на дню подхожу к ней поболтать о том о сем. Вот и сегодня утром по дороге к своей застекленной камере я останавливаюсь возле ее стола. Она немедленно закуривает.
— Привет, как жизнь некурящая? — пытаюсь я пошутить.
— Без проблем. То есть никак.
Она пускает струю дыма в потолок. Я замечаю открытую книгу рядом с клавиатурой.
— Что читаем? Опять «Рипли»?
Ясмин обжигает меня выразительным взглядом и переворачивает книжку, чтобы я увидел название. «Легкий способ бросить курить» Аллена Карра.
— Мой парень мне подарил. Наверное, это классика.
— Ну и что он там пишет?
— Как-то вечером я тебе уже рассказывала…
О-па.
— Ах да. Альцгеймер. Может серьезно подействовать на… м-м-м… Прости, а о чем мы тогда с тобой говорили?
Она смеется. Ее худые лопатки ходят ходуном вверх и вниз, и я чувствую, что тут меня можно брать голыми руками. Она продолжает.
— Бросить курить — это никакая не жертва, а раскрепощение. Удовольствие от курения — это все равно что сбрасывать тесную обувь после целого дня работы за прилавком. Это облегчение, освобождение от мук зависимости, а не положительное увеличение количества радости…
— Как мороженое. Или… бифштекс с жареной картошкой.
— Совершенно верно. Курильщики утверждают, что, мол, сигарета помогает сосредоточиться. Или, скажем, очень приятно покурить после еды. На самом же деле курильщики курят главным образом потому, что стремятся уменьшить нежелательную тягу к…
Пардон. Я больше не слушаю. На мгновение я потерял всякий интерес к психологии никотина. Ее лицо, смена его выражений — вот что захватило мое воображение. И все совершенно неуместно, нелепо, абсурдно — в конце концов, сейчас двадцать пять минут одиннадцатого, утро рабочего дня, и у нее есть любовник — я ловлю себя на том, что пытаюсь представить себе ее лицо во время любовной игры. Я вижу, как она сжимает зубы. Глаза горят. Сумасшедшим огнем, как у дикой лошади.
Ну-ну, хватит. Сосредоточься.
— … это и есть самое интересное в твоем фокусе с сигаретным пеплом. Не всякий способен раскрыть свой секрет, как это сделал ты.
Какая, однако, лесть, ее бы устами да мед пить.
— Я подумала, какой точный символ того, как все курильщики попадаются на крючок.
Точный.
— Правда? Я-то думал, что это простой, безобидный комнатный фокус. У меня есть книжка, там таких куча.
На кого я только что был похож? О господи. На Лесли Филипса.
— Нет, серьезно. Я много думала об этом. Ты всегда начинаешь с того, что думаешь, мол, нет у меня никакой зависимости, я, мол, в любой момент могу бросить. Стряхнуть с себя эту привычку, как ты стряхнул пепел мне на руку. И потом приходит день, и ты заглядываешь себе в душу и находишь там одну только грязь. Ты… все это время пачкался. И начал еще до того, как подумал об этом. И тогда какой в этом смысл, а, Майкл?
Никакого.
— Да. Безусловно. Послушай, что ты скажешь на то, чтобы сегодня еще разок нагрянуть в «Фармаси»? Всего на один коктейль. Ну, максимум на два.
— Ой, было бы здорово, честное слово. Но у нас с Клайвом сегодня общее собрание, никак не могу пропустить.
— Не понял?
— Ну, он собирает всю команду, которая участвует в «Священном чревоугодии». Будет только пиво и пицца, но я думаю, мне надо там быть.
Общее собрание. Похоже, надо сходить еще и к лору, пускай проверит мой слух.
3
В данное время я занимаюсь тем, что «разрабатываю» сразу три проекта. Другими словами, я стараюсь думать так, чтобы сказанное мной о каждом из них могло заполнить обычный лист бумаги. Какой смысл корячиться там, где это вовсе не нужно? У нас на телевидении из пятидесяти предложенных проектов на экран попадет всего один, да и то в таком виде, что от первоначального замысла остаются рожки да ножки. Да, все мы были без ума от идеи сделать передачу про дорожных инспекторов, всякий об этом скажет. Но как ее сделать про звездолеты? Или барсуков? Или с Дейлом Уинтоном? Тем не менее истина, как всегда, банальна: сколько нужно телевизионных начальников, чтобы поменять перегоревшую лампочку? Всего один, но нужна ли при этом лампочка?
Так что сейчас я валяю дурака с сериалом про кулинарное искусство, называется «Помешивай чаще». Идея такова: «знаменитый» шеф-повар мотается по британским тюрьмам и из всего, что найдет на тюремных кухнях, готовит для своей «зэковской аудитории» такие блюда, что просто пальчики оближешь. Эх, хорошо бы найти такого повара, который сам в свое время тянул срок, впрочем, не за отравление, чтоб клиенты были для него как родные… Потом у меня есть проект шоу «Блеф!», тоже про кулинарию. Тут повара готовят по рецептам, которые на первый взгляд выглядят заманчиво, но сами блюда отвратительны. Например, утка, фаршированная дарами моря, вареное яйцо тандури, свекольное мороженое. (Не знаю, почему мне нравится эта идея, но почему-то она мне нравится.) И есть еще один, третий проект, который пока сводится только к одному названию: «Милые ребятки — пушистые зверятки», которое, мне кажется, говорит само за себя.
Вот сижу я сейчас и думаю, какой файл открыть, «Помешивай», «Блеф!» или «Пушистые», как вдруг открывается дверь. Ого! Оливия. Девять месяцев от нее ни слуху ни духу, а тут на́ тебе, да еще здесь. Вдали, в перспективе нашего насквозь просматриваемого офиса (чудится мне это или нет?), Ясмин вытаращила глазищи поверх монитора на белокурое привидение в моих дверях.
— Майкл, с отцом несчастье. У него инсульт.
Папочка. В голове возникает образ вечно растрепанного учителя географии. Он всегда был такой весь экстравагантный. Считал себя «личностью».
— Сожалею. Что-нибудь серьезное?
При чем здесь я? И куда подевался чертов Клайв?
— Еще сама не знаю. Это случилось буквально только что. — Она падает на стул с другой стороны моего стола.
Оливия — одна из тех женщин, которым идет серьезность, она их очень красит. Улыбка только мешает их очарованию. И вот сейчас она такая мрачная, вот-вот расплачется — а выглядит просто великолепно, я всегда буду помнить ее именно такой.
— Куда его положили?
— В Ньютон-Эбботтскую больницу. Сейчас делают анализы.
Папочка. Как же, помню-помню. Зимний вечер, я на втором курсе Манчестерского университета. Оливия сообщает, что проездом, после какой-то там конференции, в городе будет ее отец и что он приглашает ее с друзьями куда-нибудь пообедать. И вот мы, пятеро, сидим в каком-то азиатском ресторане в Рашолме и как про́клятые выслушиваем нудные и нескладные речи, которым, кажется, не будет конца, а толкает их человек, который искренне верит, что у него оригинальные взгляды и что он находит окружающее забавным. Вы можете не поверить, но даже теперь я слышу, как он бубнит: «Когда просыпаешься, весь покрытый сосновыми иголками, разумно допустить, что спал под сенью сосны». Думаю, он где-то это вычитал. Потом я еще несколько месяцев сам повторял это, когда видел напыщенных и неинтересных людей.
— Ты ему нравился, Майкл.
Я ему нравился? Да он вообще меня не заметил! Если я с ним и общался, то весь разговор ограничился просьбой передать мне соль.
— Он говорил, что у тебя острый, язвительный ум.
Старый козел. Он просто издевался надо мной. Да, а потом, помню, он закурил трубку. Да не какую-нибудь простенькую, миленькую пенковую трубочку, нет, как же, трубку ручной работы, с металлическим стержнем, «специальный заказ», не хухры-мухры, мол, есть люди в трубкокурительных сферах, которые знают в этом настоящий толк. Не сомневаюсь, он таскал с собой еще и какой-нибудь высококлассный набор инструментов для чистки трубок.
— Клайв его видел?
— Нет, но мы хотели съездить сегодня в Девон.
Ха, черт побери, ха! Все это изрядно попортит крови Клайву. Маленький, извините за выражение, семейный кризис, с которым теперь надо возиться. Но как только мне в голову пришла эта мысль, туда же заскочила и еще одна, с виду совершенно такая же, но полностью противоположная по смыслу: вся эта заваруха, если подумать, на самом деле еще больше сблизит их. Если Клайв достаточно хладнокровен и ясно соображает, этакая скала посреди бушующего моря и все такое… — да пошли они…
— У тебя есть сигареты? — спрашивает она.
— Я думал, ты бросила…
Когда ушла от меня к Клайву.
— Бросила. Но понимаешь…
— Лучшего ничего не могла придумать…
Она начинает плакать. Огромные, здоровенные слезы катятся из ее глаз. Я вижу, как одна из них падает ей на рукав, оставляя темное пятно. За ней другая, и это становится похоже на начало летнего ливня.
— Ну пожалуйста, Майкл, дай мне сигарету.
Не успевает она выкурить и половины сигареты, как входит Клайв.
4
Полагаю, всякий на моем месте почувствовал бы себя, мягко говоря, не в своей тарелке. И когда они наконец уходят — Оливия вся такая бледненькая, глаза красные, а Клайв — молча и мужественно кивнув в мою сторону, — я отодвигаю стул и горестно размышляю о том, сколько раз я уже был свидетелем того, как передо мной разыгрывалась одна и та же сцена. Оливия уходит с каким-то парнем, я остаюсь. С годами декорации меняются, другое помещение, другие актеры, исполняющие роль парня — какое-то время я даже сам блистал в этой роли, недолго, правда, — но сценарий, как ни странно, всегда один и тот же, время на него никак не влияет — подобно тому, как мы со Стивом сидим в каком-нибудь пабе… — именно я наблюдаю, как она уходит. С кем-то другим.
Не помню, кто ввел ее в наш маленький университетский кружок. Просто в один прекрасный день она оказалась с нами, как будто всегда была тут. Но я никогда не забуду выражение, которое сразу пришло мне в голову, когда я впервые увидел ее. «Кровь с молоком». Она была точно классическая английская роза. Изумительно чистая белая кожа. Пышные белокурые волосы. И все это было посажено на крепкий девический костяк, включая замечательно широкую грудную клетку. Ей было девятнадцать лет, и я влюбился по уши сразу и бесповоротно.
Однако чем дольше я ее знал, тем ясней становилось, что у Оливии весьма нестандартный вкус к существам мужского пола. Я бы назвал его эклектическим. Никак не скажешь, что ей нравился один, определенный тип мужчин. Напротив, ее избранники, то есть парни, с которыми она встречалась, были столь разными, порой до смешного, что поневоле я начинал задумываться, уж не изучает ли она мир мужских особей перед тем, как выбрать то, что ей в конце концов придется по душе? О, если это и вправду так, то это добрая весть, поскольку она означает, что когда-нибудь Оливия, возможно, обратит внимание и на меня.
Много лет спустя, в одну из ночей нашего, увы, недолгого романа меня осенило — что именно было у всех ее парней общего. Боже, да ведь все они — заядлые курильщики! Для меня эта мысль была как откровение. Возможно ли это — значит, привычка к курению для нее означала зрелость? Не собственную, конечно, нет, — по крайней мере в те годы она была девушка скромная и совсем не курила, — но что касается других, не было ли это для нее знаком того, что человек уже вступил в мир взрослых? Что он уже достоин? И у него есть шанс? Когда я вспоминал встречу с ее отцом, этот аргумент казался еще более убедительным. Возможно, корни ее влечения к курящим мужчинам уходят далеко в прошлое. Не впитала ли она с самого раннего детства некий образ Отца, величаво восседающего на облаке дыма, клубы которого он исторгал из себя с помощью таинственного и странного металлического аппарата? И в конце концов представление об отцовстве, а еще шире — о мужественности, стало неразрывно связано с табаком? Я изложил свою теорию Оливии, когда мы лежали в постели и поочередно затягивались одной сигаретой на двоих; она в ответ громко рассмеялась и тут же сменила тему.
Но если хорошенько подумать, есть ли какие-нибудь другие причины тому, что этого коротышку с тестообразным, невыразительным лицом, сына Блэкпульского букмекера Брайана Барнса, она считала неотразимо остроумным артистом? Что у него и было-то, кроме единственного комического трюка, когда смешными казались самые что ни на есть банальные фразы, и всего лишь потому, что он произносил их медленно, гораздо медленней, чем это требовалось. Как часто я слышал, как он покорял целые залы достаточно неглупых людей, заставляя их истерически хохотать, когда он говорил со своим вульгарным ланкаширским акцентом: «О-о-о, так и сколько же вы получите за один фунт стерлингов?»
Ну да, это было слегка забавно, особенно если звучало в контексте препаратов, изменяющих состояние сознания. А вот Оливия считала, что от одного его вида можно живот надорвать от смеха. И она смеялась, смеялась от всего сердца, закидывая голову назад, с развевающимися волосами и сверкающими зубами, и столь широко раскрывая рот, что можно было видеть ее миленькое розовое горлышко. Неужели юная, сексапильная Оливия могла подумать, что этот сморчок с его пошлыми шуточками — чуть ли не Оскар, черт меня побери, Уайльд, только потому, что тот тоже был заядлым курильщиком? Этот несчастный недомерок Брайан Барнс, про которого сплетничали, что он читает только научную фантастику, который курит сигареты «Джон Плейер спешиал» и который поэтому в глазах Оливии является Настоящим и Утонченнейшим Светским Мужчиной.
Брайан Барнс был первым, с кем Оливия на моих глазах покидала комнату. Брайан Барнс, ха, как потом оказалось, он даже и не пытался к ней приставать. Скорей всего, он и увел-то ее, чтобы просто похвастаться своей коллекцией романов Урсулы Ле Гуин, покурить да почесать языком, но медленно, чтобы было смешно.
Кажется, первым ее настоящим парнем, в полном смысле этого слова, был Ральф. Кстати, мой наставник в том, что касается наркоты. Он был всего на два года старше меня, но в понимании тонкостей этого дела ушел далеко вперед. Это был такой живчик, как с пружиной внутри, да еще слегка двинутый, с выпуклыми глазами под джон-леннонскими очками; он сразу просек, какие возможности сулит жизнь бездельника-студента в большом северном городе, куда мы попали. Он тоже «изучал» психологию, но несколько иначе, чем мы: его пленило, и совершенно искренне, понятие так называемого «сознания» — его проблемы, его противоречия и парадоксы, но главным образом его весьма любопытные реакции на действие самых разнообразных и широко распространенных наркотиков класса Б. Он любил музыку. Особенно после трубочки гашиша — в этом случае она звучала гораздо приятней. Он носил шубу — дамскую шубу — и длинные волосы, а также щеголял какой-то керамической штуковиной на кожаном ремешке, болтающейся у него на шее. Он утверждал, что его всегда поражало, на что готовы пойти люди, чтобы привести себя в бессознательное состояние. К двери своей спальни он приклеил скотчем крохотный обрывок газеты со словами: «Любовь побеждает все». Естественно, он закончил привилегированную частную школу. И выкуривал не менее пачки «Данхилла» в день.
Я много раз наблюдал за тем, как Оливия с Ральфом уходили вдвоем, обычно сквозь легкий, плывущий над полом туман марихуаны. Они не забивали косячков, нет, он учил ее — впрочем, и меня тоже, — что правильно курить траву надо из специальной трубки. Как сейчас помню одно прекрасное утро в Корлтон-кам-Харди. В комнате мы втроем. Я уже овладел этим искусством, но восхищенно наблюдаю, как Ральф подносит к губам Оливии чубук, а потом зажженную спичку к накрошенной в чаше трубки смолке. Теоретически она знает, что надо делать, — просто вдыхать воздух в легкие, и все, но обязательно через трубку — однако нелегко убедить собственный организм в том, что он на самом деле желает, а желает он одного: наполнить легкие продуктом горения вещества растительного происхождения. Губы ее, когда они смыкаются вокруг медного мундтштука, инстинктивно делают сосательные движения.
Приступ кашля. Хорошо еще, что она не кашлянула сквозь трубку, валялось бы сейчас драгоценное вещество по всему ковру. Она пробует еще раз. Снова сосет. Но когда выдыхает, изо рта выходит слабенькая белая струйка. Музыка «Пинк Флойд» из колонок проигрывателя сегодня вечером кажется особенно… богатой. Оливия расслабляется, опускает плечи, выпускает воздух из легких. И теперь, когда ее губы снова зажимают трубку, пламя спички втягивается в чашу. Смолка разгорается оранжевым огнем. Она задерживает дыхание. Она не осмеливается даже моргнуть. Ральф усиленно кивает, подбадривая ее, его выпученные глаза под очками с красными кругами вокруг не отрываясь смотрят на нее. Наконец у нее получается, она выдыхает дым через нос — две прелестных, великолепных струи густого, белого, настоящего дыма. У нее получилось! Они обнимаются. Теперь и она — часть Великой Традиции.
Этим же вечером, когда Ральф и Оливия уже не в состоянии стоять на ногах, я вижу, как они ложатся в одну постель.
Они были вместе весь ее третий курс, поэтому я привык наблюдать, как они уходят из компании вдвоем. Ральф — взволнованный и гордый тем, что у него такая эффектная подружка, да еще и блондинка, Оливия — счастливая тем, что она вместе с человеком, обладающим знанием. Возможно, именно Ральф в конце концов и научил ее курить сигареты «Данхилл». Мне кажется, он был очень несчастен, когда она ушла от него к Стюарту.
Между Стюартом и Ральфом было столь же мало общего, как и между Ральфом и Брайаном, все трое были настолько разные, насколько это возможно, — кроме одной детали. Стюарт тоже был заядлым курильщиком. Я так толком и не узнал, чем же он, собственно, занимался, но, как бы поточнее выразиться, он, пожалуй, был самым последним человеком из живущих на земле, которого скромный учитель географии из Ньютон-Эббот хотел бы видеть рядом со своей дочерью. Этот изящный молодой человек выглядел так, будто вся полиция стоит на ушах при одном упоминании его имени; казалось, он промышлял распространением наркотиков, а возможно, и угоном автомобилей. Его поврежденные передние зубы говорили о том, что их обладатель явно злоупотребляет амфетаминами. Или постоянно ввязывается в драки. Или и то, и другое. В глазах такого мягкотелого недотепы-южанина, каким был я, он, конечно же, казался этаким крутым парнем.
И все-таки было некое благородство и мягкость в том, как Стюарт добивался Оливии. Казалось, он самым искренним образом благоговеет перед ее девичьей красотой, с которой ассоциировались зеленые долины и благодатные пастбища Девона. Она же, без сомнения, была привлечена романтичностью своего необычного поклонника, его обаянием и галантностью, очаровательно контрастировавшей с продуваемыми всеми ветрами улицами, обреченными прозябать микрорайонами и убогими пабами его родного города.
Однажды он увез ее куда-то в своем «форде», и она привезла обратно рассказы взахлеб о том, как они ходили в шибин на Мосс-Сайд, где черные люди играли в домино, стуча по столу костяшками так громко, что она всякий раз вздрагивала, как от пистолетного выстрела. Или как он взял ее на собачьи бега на стадионе «Белль-Вю», а после они пошли в турецкий ресторан и поднялись наверх, а там в комнате сидели какие-то люди и курили опиум. Или как они ходили болеть за «Манчестер Сити», а потом пошли в какой-то клуб, и оказалось, что чуть ли не с половиной игроков Стюарт учился в школе.
Я бы постарался утаить зависть и ревность, когда Оливия докладывала о каждом волнующем спуске на дно города, которое для меня все еще оставалось тайной за семью печатями. Я пытался представить себе, о чем же они разговаривали. Одному богу известно, ведь у них не было ничего общего. Я, если б у меня была хоть малейшая возможность, тарабанил бы без остановки, о психологии, конечно, мы ведь оба ее изучали. О, как бы я был хорош, просто ослепителен, рассуждая о когнитивно-диссонансной теории Фестингера. И как могла она не заметить мой критический разбор «Дальних пределов человеческой психики» Абрахама Маслоу? Уверен, если б Стюарт не был заядлым курильщиком, у него бы уж точно не было ни единого шанса.
К тому времени, когда она наконец позволила мне соблазнить себя, ее девическая восторженность сменилась этаким тщательно продуманным загадочным шармом, который она постоянно напускала на себя, ну а я, конечно же, заделался заядлым курильщиком.
Почти со всеми университетскими друзьями я потерял связь, но с Оливией продолжал поддерживать контакт. Впрочем, скорее наоборот, это она никогда не упускала меня из виду. Ведь это она посылала мне открытки на Рождество, звонила по телефону, заскакивала на минутку поболтать, если бывала поблизости. Думаю, что я, пожалуй, просто утратил всякую веру, что у нас ней может что-то получиться. Но зато она, чисто по-женски чувствуя мое к ней, увы, безответное вожделение, старалась поддерживать его в течение многих лет. Еще бы, кому не хочется быть для кого-то желанным? А может, она просто думала, что я могу быть вполне сносным любовником на какое-то время, пока не найдется чего-нибудь более подходящего.
У нас сложилась традиция два-три раза в году встречаться в Уэст-Энде. Сначала мы что-нибудь где-нибудь выпивали, а потом шли обедать в «Мистер Конг» на Лисл-стрит. Я рассказывал ей про то, что творится в мире телевидения. Она мне — про обучающие компьютерные программы, которыми она в конце концов стала заниматься. И вот однажды, когда она подносила палочки с зажатым между ними морским гребешком к губам, я заметил, что она смотрит мне в глаза подозрительно дольше обычного. И вместо того чтобы, как обычно, распрощаться и сесть каждый в свое такси, мы уселись в одну машину. Так вот и получилось, что я на несколько месяцев сделался тем самым мужчиной, с которым она уходит, в то время как все остальные только смотрят и облизываются.
Но теперь, когда еще не испарился запах ее духов из моей клетушки, я размышляю о том, что только что на моих глазах произошло нечто совершенно для меня замечательное. В течение всего нескольких мгновений перед тем, как она вместе с Клайвом отправилась в Уэст-Кантри, Клайв выглядел смущенным. Клайв, который не курит, ткнул пальцем в лежащую на моем столе сигаретную пачку «Силк кат» и сказал: «Послушай, я бы сейчас не отказался… сделай одолжение, дай закурить, а?»
И я, паршивец, с огромным удовольствием делаю ему это одолжение.
5
Кому: Ясмин Свон
От кого: от Майкла Роу
Тема: Собрание
У меня такое чувство, что Клайв неожиданно должен уехать. Если собрание отменят, как все-таки насчет выпивки? У меня возникли потрясающие свежие идеи про курево.
Никаких свежих идей у меня нет и в помине, но плевать, что-нибудь придумаю на ходу.
Кому: Майклу Роу
От кого: от Ясмин Свон
Тема: Собрание
Извини. Мы собираемся без него. Может, на следующей неделе? Было бы здорово.
Кому: Стиву Пэник
От кого: от Майкла Роу
Тема: Теннис
Как тебе нравится мысль сыгрануть в теннис после работы? А потом и чего-нибудь выпить. А если хочешь, можно просто выпить.
Через четыре часа я выигрываю пять — четыре, моя подача. Думаю, это все оттого, что ответ Ясмин был все-таки положительный, в нем было твердое обещание еще одного вечера вдвоем, скрепленного союзом «водка-мартини», — именно предвкушение этой поистине исторической вехи в наших отношениях, ожидаемой в недалеком будущем, всю игру поддерживало во мне воинственный дух и волю к победе. Стив ведь всегда побеждает. И должен сказать, мой старый друг, переживая поражение, чувствует себя скверно. Его отец был наполовину хорват — на родном языке его фамилия звучит как Панич, — и, хоть у меня и нет никакого желания размениваться на грубоватые культурные стереотипы, не могу не заметить, что Стив способен сильно расстроиться из-за такой малости, как проигрыш.
Хорошими теннисистами нас с ним, увы, не назовешь, какое там, но теннис — единственный вид спорта, который доставляет мне истинное удовольствие — здесь я могу помериться силами с противником, дать выход своей агрессии, проявить собственную индивидуальность. Не говоря уже о том, что это весело. Иногда просто умора, особенно когда хочешь сделать одно, а получается совсем другое. Всю игру я или ругаюсь, как пьяный сапожник, или помираю со смеху. И хотя играем мы оба не только нам, но и курам на смех, время от времени то у Стива, то у меня получается совершенно потрясающий удар — и откуда только что берется? И тогда у тебя такое чувство, что это не ты сыграл столь великолепно, а игра тобой сыграла. Не ты послал мяч… но мяч заставил тебя послать себя так красиво. Ради одного этого, по-моему, стоит размахивать ракеткой час или даже два — такой это кайф, когда получилось.
Сегодня я играю для своего уровня очень хорошо. Не забываю сгибать колени, наблюдая, как летит мяч. Чтобы лучше сфокусироваться, даже стараюсь увидеть шов на мяче. Я сейчас в этаком парадоксальном и столь желанном состоянии расслабленной сосредоточенности. Но потом что-то происходит. Похоже, нечто — сама судьба, что ли, — становится на пути к моему триумфу. Стив собирает волю в кулак, берет следующие два гейма, затем снова выигрываю я, и, вместо того чтобы валандаться с тайбрейком, мы соглашаемся на ничью: шесть — шесть. Надо бы поговорить об этом с Бородатой Дамой. Нет, все-таки лучше рассчитать ее и нанять себе хорошего тренера.
— Ну как, придумал новенькое злодейство для нашего козла? — спрашивает Стив, когда мы усаживаемся за столик друг напротив друга и принимаем обычные для такого случая позы. Этюд в баре с двумя джентльменами, алкоголем, чипсами и табаком.
— Есть идея сделать из него заядлого курильщика.
— Неплохая мысль. Болезни и все такое. Не говоря уже о лишних тратах.
И, иронически поглядывая на прикуривающего Стива, я вспоминаю, что мне пришло в голову, когда я впервые понял, что стал настоящим курильщиком. Мысль эта показалась поистине глубочайшей. Наконец наступил момент, когда я из обыкновенного человека, который просто курит, превратился в Настоящего Курильщика.
Я жил тогда в Северном Уэльсе. Работал все тем же журналюгой в «Рэксхэм Экзэминер». Я уже настрелял у Стива столько табачку на самокрутки, что меня стала мучить совесть, и тогда я купил ему в подарок пачку «Олд Холборн». Прошло недели две, и я подарил ему еще пачку. И уже потом наконец я купил пачку и себе. (Однако это еще не тот самый момент истины, о котором я хочу рассказать.)
Итак, на работе, в пабах, на вечеринках я продолжал скручивать самокрутки; испытывая извращенное чувство гордости, когда мои ловкие пальцы изготовляли эти мерзкие маленькие трубочки, набитые табаком. Как всякий мастеровой, я был полон искреннего презрения к «настоящим», фабричным сигаретам, курение которых не требовало ничего от тебя лично: никакого искусства, никакого мастерства. А кроме того, сигареты в пачках представляли собой Большую Индустрию Табака, превосходнейший продукт капиталистического общества, с которым я не хотел иметь ничего общего. Я был представителем иного мира — мира студенчества, мира хиппи. Готовые сигареты олицетворяли «правильный» мир. А вертеть сигаретки самому означало принадлежать к миру совсем иной, противоположной культуры. Если ты покупаешь готовые сигареты, значит, ты — настоящий курильщик. А если скручиваешь сам — то все еще балуешься, не более того.
— Тебе не надоело возиться со своими идиотскими самокрутками? — спросил меня как-то вечером Гуилим Гриффитс, заведующий отделом сбыта «Рэксхэм Экзэминер», когда мы сидим в «Эгертон Армз», мрачной пивной возле центрального городского автовокзала. (Это еще неизвестно, как быстрей убраться подальше из Рэксхэма — по скоростному шоссе D34 или с помощью четырех больших порций виски.)
Потому что я не хочу быть как ты, думаю я. Я не хочу носить костюм такой, как у тебя. Я не хочу носить галстук, обязательно подходящий по цвету к рубашке. Я не хочу носить прическу, как у тебя. Или щеголять толстым золотым обручальным кольцом — как у лавочников. Или значком рыцарей Круглого Стола короля Артура. Короче, я не хочу и никогда не захочу быть таким корпоративным существом, как ты, таким «взрослым», как ты. А каждая из твоих двадцати штук «Би энд Эйч» так или иначе составляет часть единой пачки.
Впрочем, нет, я все-таки возьму твою сигарету, спасибо, Гуилим, спасибо тебе большое.
Что и говорить, есть-таки нечто весьма выразительное в свежей пачке «Бенсон энд Хеджес», в первой или даже второй сигарете из этой золотистой коробочки с портретом. Некоторые сигареты несут в себе образ этакой дешевки («Джон Плейер спешиал»); у других — особый, экзотический ароматный затяг («Мальборо»); а некоторые просто слабенькие («Силк кат»). Но «Бенсон энд Хеджес», как-никак, золотой стандарт, эталон, по которому оцениваются все остальные.
Итак, в один прекрасный день я покупаю свою первую пачку сигарет. Мы сидим в «Эгертон Армз» со Стивом и с Дэйвом Кливером, который любит делать вид, что он этакий борзописец, настоящая акула пера — он закончил Кембридж по специальности «английский язык», — поэтому, само собой, он и смолит по две пачки в день для поддержания имиджа.
Ну так вот, сидим мы, выпиваем, курим, шутим, веселимся. Смеемся над нашим редактором, застенчивым и угрюмым человеком с большими торчащими ушами. Над редактором спортивного отдела, у которого уши еще больше. Над секретарем городского магистрата Рэксхэма, уши которого такой величины, что никто из нас таких больше нигде ни у кого и не видывал. Вспоминаем статьи, когда-то написанные нами, и тоже смеемся (только в то утро я изучал материалы дела одного типа, которому, после того как его застукали в поле занимающимся онанизмом, было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка). Это был жестокий смех жестоких молодых людей, которые мнили о себе высоко, которые были уверены, что скоро они навсегда уедут из этой дыры в большой город, где их ждет новая, большая жизнь и будут уже настоящие большие сюжеты для статей и настоящий смех, смех по большому счету.
Я бросаю монеты в автомат с сигаретами и долго думаю, какие купить. Конечно, не «Номер шесть», любимые сигареты строителей, штукатуров и безработных. Не «Эмбаси», с их подарочными купонами, от которых за версту несет провинциализмом и обывательщиной; не «Голд лиф», реклама которых изображает мужчину в выходном костюме, играющего с сеттером красного цвета. Конечно, и не «Ротманс». «Ротманс» курят пилоты дальних авиалиний. Так что тут и говорить нечего. Так в чем же дело? Я решительно открываю автомат и достаю симпатичную золотистую пачку «Бенсон энд Хеджес».
Уверенным жестом срываю с нее целлофановую обертку, словно проделывал это уже тысячу раз, вытаскиваю золотистую фольгу, закрывающую верх, и — вот они, двадцать штук «бенсиков», сидящих в пачке плотно, как патроны в обойме. Я протягиваю пачку товарищам. Стив дает нам прикурить от своей зажигалки «Зиппо», и веселье продолжается. Еще пива, еще циничного смеха, на этот раз над главным фотографом газеты, чей фотоаппарат «Никон», как правило, хронически дрожит, пока его хозяин не промочит горло двумя кружками «Рэксхэмского легкого». Или насчет господина советника, который имеет слабость, подражая Черчиллю, разражаться громоподобными речами на тему надлежащего содержания уличных фонарей или важности правильной нумерации домов, цитирование которых вызывало буквально спазматический хохот.
И вот теперь я покупаю пачку «бенсиков» практически каждый день. Я не знаю, почему курю именно эти сигареты, я просто курю их, вот и все. И никакой я не заядлый курильщик, я просто курю и в любой момент могу бросить.
И потом в один прекрасный вечер на какой-то вечеринке меня вроде как осенило. Крепко поддатый, я стою посреди комнаты в толпе, где почти никого не знаю. Все курят, я разговариваю со стройной молодой особой по имени Эрика, у которой такая гладкая кожа, что я просто теряю дар речи. Ее огромные карие глаза смотрят на меня вопрошающе, полные губы широченного рта что-то говорят, но будь я проклят, если понимаю, что именно. Я лезу в карман.
— Сигарету?
— Спасибо.
Изумительно твердой рукой, так что сам себе удивляюсь, я даю ей прикурить, скроив такое лицо, какое всегда делают мужики, когда предлагают открытый огонь приглянувшейся им женщине. На лице при этом написано примерно следующее: «Посмотри, ты видишь, как тверда моя рука, как крепка моя челюсть, как властен мой взор? Но это еще не все, у меня есть для тебя кое-что получше, поверь мне, детка».
Эрика пускает облако дыма, целясь прямо в потолок, что позволяет мне как следует разглядеть ее удивительно стройную шею. Но, как это ни странно, по ее виду не похоже, что она сильно потрясена блестящей техникой моего обращения с зажигалкой: буквально через минуту она уже говорит с бывшим членом команды «Уэльские львы», который держит долю в каком-то винном баре города. Но меня это не беспокоит. Через всю комнату я вижу, как она закидывает голову, запуская тонкие пальцы в свои густые каштановые волосы, — смеется, видимо услышав какие-нибудь бородатые валлийские остроты. Мне становится скучно. Тут много других женщин, которым можно предложить сигарету, прямо сейчас или немного попозже.
Я закуриваю. И странное дело — это простое действие, похоже, заполняет некое пространство вокруг меня, которое как будто ждало и было готово к этому. Временну́ю психологическую пустоту, брешь в моей жизни, образовавшуюся в это самое мгновение. Краткий миг нашего сборища — но поистине один из многих, которые составляли тот день, — когда закуривание сигареты было естественным, само собой разумеющимся движением. Так что ответ надо искать в сигаретах.
Ответ надо искать в сигаретах.
Эта самая мысль и сделала из меня настоящего курильщика, в этот Момент Истины я обрел цельность.
6
— Это же просто смешно. Ты читал эту чушь?
Мы с Хилари только что поели. У нас сегодня мероприятие, которое мы называем «спокойно посидеть вечером дома». Одним глазом я изучаю викторину про всяких знаменитостей в каком-то журнале, другим смотрю вечерние новости. Поскольку там в основном талдычат что-то про либеральных демократов, я чувствую, что еще немного, и меня неодолимо потянет ко сну.
— Ну что за чушь? — снова вопрошает Хилари. Она сидит на другом конце дивана с книгой, которая называется «Физика бессмертия», где приводятся научные доказательства бытия Божия и воскресения мертвых. Один из обозревателей назвал эту книгу «выдающийся теоретический тур-де-форс». В конце книги приведено множество математических уравнений.
— Этот актеришка. Он еще играет в сериале «Счет». Ему задали вопрос: «Какой самый важный урок преподала вам жизнь?» И знаешь, что он ответил?
— Что?
— Что жизнь — не репетиция.
— И что тут такого?
— Ну, понимаешь, разве можно, черт побери… быть таким серьезным, ты не находишь? Таким узко ориентированным. В конце концов, это оскорбительно для всех нас, то есть для всех, кто полагает, что жизнь — это именно репетиция. Кто считает, что нормально тратить время на всякие глупости, пробовать и ошибаться. — Хилари одаривает меня одним из своих твердых взглядов. Вообще-то других у нее просто нет, но она тем не менее дарит его мне. — Не волнуйся, Майкл. Тут написано, что в любом случае ты возвращаешься к вечности. Мы с тобой оба возвращаемся.
Услышав от нее эту мудрость, я вдруг почувствовал, что у меня внутри все так и опустилось. И вовсе не оттого, что мы возвращаемся к вечности. Если бы. Нет, от ее слов, что мы оба.
Хилари прикуривает свою вечернюю сигарету из пачки «Ламберт энд Батлер». Я смотрю, как она курит: очень неумело. Даже держит ее совсем не так, как надо. И я знаю, что она затушит ее, не выкурив и половины.
— Зачем ты куришь? — спрашиваю я.
— О, сигарета после еды — это такое удовольствие. Как бы приятное завершение.
Я думаю о том, что мы только что ели. Рататуй и печеную картошку. И запивали пивом «Бен энд Джеррис» из бочонка. О да, уж кому-кому, а мне очень даже понятно, что сигарета «Ламберт энд Батлер» может стать прекрасным завершением такого ужина.
— Ты ведь не получаешь от сигареты никакого удовольствия. Просто кажется, что тебе приятно. А на самом деле ты всего лишь ослабляешь порочную тягу к никотину.
Хилари хмурит брови. Потом кивает туда, где на ручке дивана с моей стороны покоится полная окурков пепельница. Все-таки язык у нее не поворачивается сказать: «На себя посмотри, старый козел».
— Я много думал об этом. Курение — это что-то вроде снятия боли, а вовсе не привнесение удовольствия в твою жизнь. Как, скажем, «Бен энд Джеррис». Или секс.
Тут Хилари кладет книгу на ковер и проводит кончиками пальцев ноги по моему бедру.
Ой-ой-ой.
Было ли это привнесением удовольствия, размышляю я уже потом, лежа с ней в постели. Или просто удовлетворение сексуального желания? Хилари выключает свет и забирается в свою нору на все восемь часов. «Физика бессмертия» что-то мало увлекает ее сегодня вечером. Слышно, как дыхание замедляется, становится глубже. Минута — и она уже крепко спит, издавая низкие ворчащие звуки, как бойлер центрального отопления, который требует ремонта, но пока еще тянет. Большинство женщин, с которыми я бывал в постели, отключались удивительно легко, как телевизор. Мне же нужно время, к своим снам я должен дрейфовать. Перед тем как я погружаюсь в забвение, звучат какие-то слова в голове, мелькают перед глазами картинки, порой довольно странные.
Получил ли я удовольствие или мне только показалось? С Оливией секс всегда был положительно удовольствием, я ощущал это всем своим существом. Само сознание того, что я добился ее после всех этих долгих лет, приносило столько радости, словно я победил в Уимблдонском турнире. Или сдал на права с одиннадцатой попытки. И секс с ней всегда ощущался как что-то запретное, непристойное. Бывало, едем с ней в такси, а она шепчет мне на ухо: «Майкл, поехали домой, я хочу много грязного секса». Где-то в ее сознании угнездилась мысль, что настоящий секс — дело грязное. Что ни говори, поневоле вспоминаешь знаменитую фразу Вуди Аллена: ну да, это так, если делаешь это как следует.
А если с Ясмин? Тоже положительное привнесение, надо думать. Стив сегодня сказал, что внешне она классная телка. Куколка первый сорт, так он сказал, думая, что сострил. Надо послать ей еще одно сообщение. Конкретно договориться на следующую неделю. Побольше мартини под гигантской упаковкой трихопола. Когда захочешь, где захочешь, все равно — прекрасен мир, когда с тобой мы заодно. О-о-о, мисс Джонс. Да, мистер Ригсби. Можно я буду звать вас Рут? Да… Серьезно? Саймон? Бернард?
Зараза. Какой у него был размер обуви?
7
На проводе Монтгомери Додд, главная шишка «Бельведера». Я-то, дурак, послал ему вчера уже в конце дня копию сценария «Помешивай чаще».
— Извини, Майкл. Оторву тебя на минутку. Представляешь, вчера вечером случайно внизу столкнулся с Электрой Фукс и заикнулся ей про твой сценарий «Помешивай чаще», так она чуть с ума не сошла, так ей понравилось. Особенно этот пикантный контраст — жуткая ежедневная жизнь заключенных и совершенно потрясающая жратва, которую они могли бы иметь. Я сказал, что подробную версию сценария получу в понедельник. Как думаешь, справимся?
Справимся. Мы. Обожаю это «мы». Конечно, справимся, о чем разговор.
Электра Фукс. Пять лет тому назад она собирала материал для моей экспериментальной программы — я был в ней продюсером — «Почему они это делают?», посвященной людям всяких дерьмовых профессий. Теперь она во главе собственного дерьмового канала.
— Да, Майкл, она спросила, не будет ли лучше назвать это шоу как-нибудь по-другому, скажем, «Преступник тот, кто не кладет такое в рот». Может, ты подумаешь об этом?
Итак, я сижу перед компьютером, бешено отстукиваю текст и курю как паровоз, потому что — не знаю, как другие, — а я не способен написать ни слова, если между моими танцующими по клавишам пальцами не зажата сигарета и пепел не сыплется на клавиатуру. Мне глубоко плевать на предложение изменить название шоу; «Преступник тот, кто не кладет такое в рот»… господи, какое дерьмо — впрочем, я прикидываю еще один вариант: «Яблочный пирог и тюремный порог». Я не собираюсь тратить ни минуты своего драгоценного выходного на эту чушь и поэтому хочу закруглиться уже сегодня. В конечном счете Электра Фукс почти наверняка скажет: о да, прекрасный сценарий, мне очень понравился, но, может, лучше сделаем передачу про больницы? И слегка затушуем аспект потребления пищи? Вставим лучше побольше выращивания пищи на огороде.
Когда я поднимаю голову, Ясмин стоит в дверях, сложив руки, скрестив ноги и прислонившись к косяку; стройное бедро образует такую линию, которую человеческий язык описать не в силах, а по удлиненному лицу молодой лани блуждает странная улыбка.
— Ты здесь, Майкл? Тебя совсем не видно сквозь эту дымовую завесу.
— Когда я работаю, всегда много курю. Мне кажется, это помогает сосредоточиться, хотя уверен, ты сейчас скажешь, что это все иллюзия, вызванная избытком никотина в крови.
Не слишком ли язвительно? Да нет, ничего. Пусть знает, что, увидев ее, я не пускаю слюни.
— В «Доброй книге» говорится, что на самом деле сосредоточиться тебе мешают страдания, которые ты испытываешь, когда не куришь. Курение есть снятие состояния рассеянности ума, а не усиление сосредоточенности.
— Хочешь сигарету?
— Да, спасибо. — Она опускается на стул, и я даю ей прикурить. Она снова во всем китайском. Тигры и мотыльки с бабочками так и порхают по всему ее телу. Она мощно затягивается сигаретой «Силк кат» и даже закидывает голову, чтобы вдохнуть дым еще глубже.
— Вижу, эта бросательнокурительная книга сильно на тебя подействовала, — саркастически замечаю я. — Может, скоро и я попрошу ее почитать.
— Теоретически я все понимаю и со всем согласна. А вот бросить никак не могу. Впрочем, я здесь не для того, чтобы читать лекции о вреде курения. Ты видел газеты?
— Нет. Был слишком занят. А что такое?
Она бросает передо мной журнал. На первой странице кричащий заголовок:
ФАЛЬШИВЫЕ СВЯЩЕННИКИ
Над ним шрифтом поменьше:
Скандал с фальшивым лицом духовного звания на ТВ-шоу
Белыми буквами по черному фону пояснительное дополнение:
Безработный актер выдает себя за греческого православного священника
Под фотографией сияющей, как медный таз, ведущей пояснительная надпись:
Анжелика Даблдей: «Полный крах»
Под всем этим репортаж некоего Дэвида Кливера. В первом абзаце написано:
Возмущенные члены парламента потребовали провести расследование, так как, по некоторым данным, вчерашнее вечернее шоу, как, впрочем, и некоторые другие популярные телевизионные передачи, приглашают в качестве участников жуликов, выдающих себя за порядочных людей.
— Майкл, как ты думаешь, у Клайва из-за этого могут быть неприятности?
8
Купить приличную машину — или отремонтировать свой «пежо».
Вычеркиваю.
Я так счастлив — я купил новую машину. Ну не новую, конечно, ей уже два года. Или всего два года. Очень симпатичный «гольф» черного цвета. У меня никогда не было немецкой машины, но угрызения совести (отец в свое время поклялся, что он никогда в жизни не сядет за руль машины, изготовленной немцем) испаряются, стоит мне только захлопнуть дверцу: я слышу не резкий и неприятный металлический лязг, а мягкий щелчок; а потом еще целых восемнадцать радиопрограмм FM, которые устанавливаются автоматически. Радио, конечно, японское, но чувства, которые ты испытываешь к автомобилю, не бывают рациональными, не так ли?
Вообще-то у меня целых три причины быть счастливым.
Первая: Клайв в глубокой заднице. Это так приятно, это так радует. По самые брови в дерьме. Возникает вопрос, из-за чего весь этот шум. Из-за того только, что этот парень, которого наняли, чтобы он расшевелил зрителя и произнес несколько подходящих к месту банальностей, оказался не действительным членом какой-нибудь там, все равно какой, духовной конгрегации, а авантюристом с хорошо подвешенным языком? (Слава богу, это было во всех воскресных газетах, а теперь и религиозные деятели вступили в склоку, ведь шоу считается одной из обязательных религиозных передач; оно и обходится дешевле, и собирает куда больше зрителей, чем просто распевание религиозных гимнов.)
Не стану надоедать вам подробными комментариями. Нетрудно представить нарастающую истерию завистливых и ревнивых газетчиков, трусливых членов парламента, «озабоченных» епископов и бессильных правителей, породившую этот восхитительный поток дерьма, в ароматном центре которого восседает унылая фигура Клайва Уилсона, продюсера злосчастной передачи, козла отпущения, — в кого, как не в него, традиционно должны попасть все шишки?
Вчера Клайв даже потихоньку прокрался ко мне в кабинет, якобы по делу (кстати, отец Оливии держится молодцом).
— Черт бы их побрал, этих попов, — признался он, совершенно без сил рухнув на стул.
— Кошмар, — сочувствую я.
— Дай закурить.
— Пожалуйста.
Боже мой, я чуть было не прибавил: «Брат».
Он робко закуривает. Какое же нужно усилие, чтобы прогнать со своего лица широкую, жирную ухмылку.
Вторая причина моего приподнятого настроения — этим утром Ясмин пересекла порог моего кабинета, кинула мне на стол свою книжку про то, как бросить курить, и назначила очередное распитие мартини с водкой на завтра. Она даже посидела у меня немного, выкурила сигарету, а пока сидела, я поглядывал на ее острые коленки, которые уставились прямо на меня, и, клянусь богом, чувствовал… жар, исходящий из-под ее юбки. Волосы на моей руке встали дыбом.
Она же просто тащится от меня. Я знаю, я уверен в этом.
И, наконец, третья причина: я мчусь по Уэстуэй в сторону центра в своей сияющей новой черной машине. Она не дребезжит. В ней ничто не брякает. По радио звучит «Песня для Уэнди» Фарли Дайнса. (Знаю, знаю, грустная песня. Но, елки-палки, меня вполне устраивает.) Вон мои задние огни исчезают за поворотом. И высотные дома Мерилбоун-роуд вырастают мне навстречу. Ну давай, Лондон, глотай меня, да побыстрей.