Глава восьмая
1
Переступаю порог своей квартиры и сразу слышу звуки радиобудильника.
— И что доставляет вам удовольствие в жизни? — Глубокая и многозначительная пауза. Потом звучит мужской голос, густой, сочный и неторопливый, такой может принадлежать только актеру. — Ну как вам сказать… я обожаю роскошные кожаные кресла. Люблю, знаете, сидеть вечерами у себя на острове в своем любимом кресле… читать, размышлять… вспоминать… обо всем хорошем, что мне посчастливилось пережить в прошлом.
Я стукаю по выключателю. Милая старая Англия!
Моя квартира нисколько не изменилась. Я перехожу из комнаты в комнату (меня не ограбили, и потолок не протек) — вся моя прежняя жизнь, воплощенная в этих вещах, словно встает на задние лапки и требует внимания. Невымытая кружка в кухонной раковине с остатками кофе, который я пил перед тем, как сесть в такси в аэропорт Хитроу. Высокие, словно башни, стопки дешевых книжек и видеокассет, от вида которых щемит сердце, — их архитектура столь привычна и столь неизменна, как и архитектура самого Хэверсток-хилла. Мое отражение в зеркале ванной комнаты (небритый, с красными глазами) просвечивает сквозь такие милые и даже уютные засохшие брызги зубной пасты. А сколько сообщений на автоответчике!
1. От матери. Одна ее полоумная подружка была так любезна, что нашла нужным предостеречь: по Нью-Йорку совершенно свободно разгуливает сумасшедший, который колотит прохожих кирпичом по голове. «Так что ты будь осторожен и не ходи в незнакомых местах».
2. От Хилари. «Майкл, куда ты пропал? Нам срочно надо поговорить».
3. От Стива. «Узнал о том, что случилось, сожалею и сочувствую. Бредятина какая-то. Будет время, позвони, подумаем, как отомстить сам знаешь кому, который, кстати, похоже, заграбастал теперь все в свои руки.
4. От Мауса. «Сочувствую, слышал, тебе слегка не повезло, бывает. (Как, черт побери, он узнал?) Захочешь забыться, брякни мне в контору, сходим куда-нибудь выпить».
5. От Клодии. «Я очень расстроилась. Ты непременно должен прийти к нам пообедать».
6. От Хилари. «Майкл, в гостинице сказали, что ты съехал. Я хочу тебе кое-что рассказать — ты должен это знать».
7. От Ховарда, старого друга (он никогда не звонит). «Был проездом. Звоню просто узнать, как дела. Как будет время, позвони». Он знает.
8. От Дениз, бывшей подружки. «Как дела? Было бы здорово пересечься». Она знает.
9. От Николь. «Звоню насчет джек-рассел-терьера». Не туда попала. Или она тоже знает?
10. От Джейн Фарнсуорт. Отдел кадров «Бельведера». Когда мне было бы удобно, чтобы мне доставили «мешок» с моими личными вещами?
11. От Оливии. Не знаю ли я кого-нибудь, кто говорит на идиш? И между прочим, она тоже знает про мои «новости» и очень мне сочувствует. Чего уж тут, понятно.
12. От Хилари. Собираюсь ли я позвонить или как?
13. От Хилари. «Ну хорошо, можешь не звонить, как был хрен моржовый, так и остался. Вообще-то я хотела тебя кое с кем познакомить. Его зовут Вик». Знать о нем ничего не хочу. На этот раз он у тебя небось спелеолог.
От Ясмин ни звоночка. Не хочу ни с кем говорить… разве что с Николь про джек-рассел-терьеров». Особенно с Хилари. Я вспоминаю теорию Стива о друзьях, которые вновь сплачиваются перед лицом грядущих бедствий. Такие друзья, считает он, звонят не для того, чтобы выразить соболезнование, но чтобы узнать подробности грянувшей беды.
Так что я сажусь распечатывать письма. Разумеется, это все конверты с прозрачным окошком, где можно прочитать адрес отправителя. Текст, написанный от руки, в наши дни видишь только в свой день рождения или на Рождество. А это — обычный набор. Счет за разговоры по мобильнику. Предложение застраховать здоровье. Коллектив «Санди таймс» считает, что мне стоит вступить в их Клуб любителей вина. Какой-то тип хочет заплатить мне, чтобы я выбрал шесть бесплатных книжонок. Ага, а это чек на тысячу фунтов из «желтой» газетки.
Я беру трубку и набираю номер.
— Дэйв Кливер, отдел развлечений.
— Дэйв, это Майкл Роу. — Надеюсь, он чувствует даже не холод — вечную мерзлоту в моем голосе.
— О-о, здорово, шеф. Звонишь насчет денег? Извини, я слышал, ты получил черную линейку. Очень жаль, приятель.
— Черт побери, откуда у тебя, зараза, столько… наглости? Есть на свете хоть один человек, которого ты не поимел? — Молчание. Словно он обдумывает ответ.
— Майкл, если ты имеешь в виду материал про Анжелику, то это тебя никак не коснется, честное скаутское. Тут и комар носа не подточит. Неплохо получилось, ты видел?
— Да, черт возьми, имел такое удовольствие.
— А за это будет еще одна небольшая… компенсация, если тебе от этого легче, шеф.
— Послушай, Дэйв, у тебя есть бабушка? Если есть, сколько ты за нее хочешь? — Мой ядовитый сарказм пропал даром, я будто ничего и не говорил.
— Я слышал, Клайв Уилсон снова процветает, — весело меняет он тему.
— Да. Я тоже об этом слышал.
— Вот что я тебе скажу. Вижу, ты больше не сердишься, так что давай встретимся на недельке, сходим куда-нибудь, закусим, в какое-нибудь место покруче, я приглашаю.
— Почему ты так уверен, что я вообще захочу, чтоб меня видели с тобой?
— Да перестань ты, брось, я же все понимаю. Слушай, хочешь я сделаю из тебя ведущего аналитика массмедиа? Ты ведь теперь больше не мой человек на студии.
2
Не тронь дерьмо — не пахнет. А лучше и вовсе отойди подальше.
Примерно такая поговорка вертелась у меня в голове в течение семи часов ломки, которую еще называют полетом от аэропорта Кеннеди до аэропорта Хитроу, когда голая правда предстала передо мной во всей своей красе. Я делал все что мог, чтобы отогнать изнуряющее желание выкурить одну — ну конечно, всегда только одну — сигареточку. Я много и часто пил. Я смотрел кино (все персонажи в каждом фильме безбожно курили одну за другой). Я бесстыдно рассматривал стюардессочек, особенно одну из них, очень хорошенькую, откуда на нее ни посмотри. «Мелани Поттс» было написано на ее табличке. Когда я смотрел на нее, фантазия моя, что и говорить, играла вовсю: скажем, внезапная авария, самолет заходит на вынужденную посадку, и вдруг на крутом вираже она неожиданно падает в мои объятия. «Мелани Поттс?» — говорю я как ни в чем не бывало, в то время как «Боинг-747» закладывает один головокружительный вираж за другим, проваливается в воздушные ямы, и совершенно непонятно, то ли он снижается, то ли просто падает. «Да?» — живо откликается она. Бешено трясется фюзеляж, она пищит от страха. «Мелани Поттс, если мы выберемся из этой переделки живыми… обещайте мне, что мы с вами встретимся снова». Она долго смотрит мне в глаза. «Да», — говорит она наконец. Я прижимаю ее к себе еще крепче. Слышно, как шасси с грохотом касается земли. «Мелани, я понимаю, во время полета курить запрещено. Но умоляю… нельзя ли хоть одну, последнюю, черт бы ее подрал, сигарету?» Она выхватывает откуда-то пачку «Мальборо», кажется, из кармашка на рукаве. Мы берем по одной и прикуриваем от ее великолепной золотой зажигалки фирмы «Данхилл». Мы курим. Вот и все. Больше ничего не происходит. Самолет не падает и даже не приземляется. Он просто болтается себе в воздухе, а мы курим «Мальборо», я и хорошенькая Мелани Поттс у меня на коленях.
Но на самом-то деле я не курил — не курил и все. Даже в такси, которое мчало меня в Белсайз-парк. Не тронь дерьмо — не пахнет. Так пускай из всего этого дерьма я вынесу хоть что-нибудь хорошее. Стоит попробовать, шанс есть.
Итак, я отправляюсь на прогулку в Хэмпстед-Хит — почему бы нет? Утро прекрасное, на работу мне идти не надо — после суетливых и шумных тротуаров Манхэттена я наслаждаюсь чистым воздухом, открытыми пространствами и тишиной. Листья на деревьях желтеют, в воздухе чувствуются первые признаки осени, и почему бы мне не порадоваться свободе: в конце концов, деньги у меня пока есть и я могу спокойно бездельничать еще месяца полтора, пока не начну искать работу. Но особенной свободы что-то не ощущается. Зато не покидает ощущение какой-то утраты. Да пошло оно все… Просто хочется закурить, вот и все.
Я прохожу мимо молодой женщины, прогуливающей какую-то совершенно фантастическую борзую. Если б это было в Сентрал-парк в Нью-Йорке, я бы, возможно, сказал: «Ого, какая собачка! Неужели борзая?» Но поскольку дело происходит в Северном Лондоне, правила поведения здесь таковы, что без собаки я не имею права заговорить с ней; с собакой же было бы все в порядке, я бы не выглядел нахалом или даже типом, которого стоит опасаться, и мы вполне могли бы обменяться информацией о породе, возрасте, темпераменте наших любимцев, а также о таблетках от глистов.
Что там говорила Ясмин… что она такое вычитала в своей книжке-самоучителе о том, как бросить курить? Ах да, что ты должен думать о своих муках как об агонии погибающего внутри тебя никотинового чудища. Каждый приступ твоего страдания — это его предсмертный вопль. Так что главное — получить мазохистское удовольствие от своего страдания, потому что на самом деле это страдает живущий в тебе монстр. И через… сколько там? три недели, так, кажется, она говорила? — он издохнет.
Целых три недели? Господи, да мне не вытерпеть даже трех часов!
Не тронь дерьмо — не пахнет. Вот мой девиз. Так пусть он будет для меня островком удачи в океане обманутых надежд.
Я подхожу к скамейке, на которой сидит парочка. Обоим уже наверняка больше сорока. Уже за несколько метров видно, что у них разговор по душам. Она держит его руки и не отрываясь смотрит ему в лицо.
— Я вчера так расстроилась, когда ты опять взялся за старое, — говорит она.
К счастью, я не слышу его ответа.
Иду дальше. Прохожу мимо отца с сыном. Отец в широченных штанах и джемпере; сын-подросток, толстый и неуклюжий. Между ними повисло тяжелое молчание. Пройдя немного дальше по дорожке, я ловлю на себе взгляд какой-то странной молодой женщины в нелепых желтых брюках.
В мире так много людей, и все разные, и у каждого своя история. Взять хоть этого чудака Дэвида Уайта, который до сих пор оплакивает разрыв с женщиной, клюнувшей на его зубы; когда он ей надоел, она его просто бросила. Или Чеслава Вальдзнея, который поубивал множество женщин и детей, а теперь забился, как клоп, в свою мрачную, душную квартирку и знай себе крутит самокрутки. Стоило мне об этом подумать, как меня охватило невыносимое желание выкурить сигаретку. Самокруточку. Набитую таким прелестным, влажноватым табачком, карамельный дым которого так веселит твои легкие. Этот нацистский ублюдок курит, наверное, с самого детства. И как он до сих пор еще жив?
По натуре своей я гедонист. Я люблю всякие удовольствия нашей бренной жизни. Почему мне надо лишать себя хотя бы одного из них? Но тут в ушах у меня звучит голос Ясмин. «Потому что это никакое не удовольствие, а нейтрализация страдания. Страдания, причиной которого явилось прежде всего то, что ты научился курить». Как бы я хотел, чтобы Ясмин сейчас была здесь, она бы наверняка избавила меня от мук. По крайней мере приглушила их. Я страдаю оттого, что не вижу ее. И причиной этого страдания явилось прежде всего то, что я, на свою беду, познакомился с ней.
В таком случае Ясмин подобна курению? Если бы я с ней не встретился, я бы не скучал по ней теперь так сильно, в этом нет никакого сомнения.
К тому времени, когда я возвращаюсь к пруду у подножия Парламентского холма, у меня уже готов новый список неотложных дел. Правда, более короткий, как и подобает мне в моем статусе безработного.
1. Позвонить Ясмин.
2. Отыскать настоящего Дэвида Уайта. Того, с кем я пьянствовал в Манчестере. Куда он, черт его подери, подевался?
3. Не курить. Все что угодно… только не это.
3
Но.
Кто не замечал, что всегда, в любой ситуации, возникает и грозно маячит это «но»? Позвонить Ясмин, да, конечно, но что, если она совсем ко мне охладела? Найти настоящего Дэвида Уайта — замечательно, но если хорошенько подумать, то зачем? Что, если у нас с ним больше нет ничего общего? Не курить, но… что делать вместо этого? И как справиться с кишечником?
Так что я пошел навестить своего врача. Я сижу в его кабинете и смотрю, как он листает мою медицинскую книжку и пытается вспомнить, кто я такой. Мой терапевт очень стар, но это как раз хорошо. Я доверяю старым врачам. Они много повидали на своем веку. А мой врач — ну просто Мафусаил. Однажды я столкнулся с ним, когда он выходил из местного похоронного бюро, куда ходит оформлять свидетельства о смерти (без такого свидетельства никого не похоронят). Когда я сказал ему, что я его пациент, он посмотрел на меня несколько встревоженно и ответил: «А этот человек, знаете, моим пациентом не был».
— Ага, — говорит он наконец, и нос его появляется из-за записей, — в последний раз мы прописали вам глазные капли. Я полагаю, все прошло, не так ли? Итак, чем же я могу быть полезен вам сегодня?
Знаете, доктор, я серьезно беспокоюсь о том, что могу умереть раньше времени.
Нет, на самом деле, конечно, я этого не говорю. В кабинетах у врачей говорить такое не разрешается, это считается дурным тоном. На самом деле я говорю вот что:
— Я хочу бросить курить.
— Превосходно, превосходно. И чем же я могу вам помочь?
— Я очень надеялся, что вы, возможно, могли бы оказать мне какую-нибудь… медицинскую поддержку. Нет ли каких-нибудь таких таблеток, чтобы это прошло легче? Или, может, у вас есть… вы могли бы мне привести какие-нибудь ужасные факты, связанные с курением?
— Боюсь, молодой человек, таких таблеток не существует. И я совершенно уверен, что вы и сами знаете все самые ужасные, как вы говорите, факты, связанные с курением. Все не так уж сложно, вам только нужно в течение нескольких недель вытерпеть, прямо скажем, неприятные позывы к курению. Здесь самое важное — мотивация, понимаете, то есть ваше действительное и серьезное желание бросить. Проявите, знаете ли, силу воли. Если вы и в самом деле хотите бросить, то обязательно бросите. Миллионы людей бросают. Итак, молодой человек, не беспокоит ли вас что-нибудь еще? (Я трачу впустую на тебя свое драгоценное время. Убирайся из моей приемной, и побыстрей. Надеюсь, ты все хорошо понял? Давно пора повзрослеть.)
— А что вы скажете о какой-нибудь никотиновой жевательной резинке? Или пластыре? Что вы могли бы мне порекомендовать?
Он пристально глядит на меня поверх очков.
— М-м-м… э-э-э… Роу. Я очень рад, что вы хотите бросить курить. Это самый эффективный способ улучшить свое здоровье. Ведь никотин — это смертельный яд. Вы разве не слышали, что капля никотина убивает лошадь?
Я к этому вполне готов.
— Я и не знал, что лошади курят, — пытаюсь я мило пошутить. — И у вас в приемной я что-то ни одной лошади не заметил.
Он смотрит на меня, как на какую-то слизь под микроскопом.
— Может, некоторые врачи и придерживаются иного мнения, — говорит он, раздраженно складывая перед собой кончики пальцев, — но я в корне, с высшей, можно сказать, философской точки зрения против любого лечения, которое подкрепляет и сохраняет зависимость, хотя бы и в другой форме. Лучший способ бросить курить — просто бросить, и все. Итак, молодой человек, не беспокоит ли вас что-нибудь еще?
— У меня вот тут, под мышкой, появилась какая-то странная боль.
— Ага.
Совершенно неожиданно старый козел проявляет интерес. Он начинает задавать вопросы и что-то записывает в моей истории болезни. Когда это началось? Боль острая или пульсирующая? Всегда в одном и том же месте? Или, может, боль перемещается? Как часто она беспокоит? Он приказывает снять рубашку, встать на коврик и начинает выслушивать.
— Так, тут ничего нет. Все в норме, — говорит он, заканчивая осмотр. Мы усаживаемся на свои места. И тут он откидывается на спинку стула, сдвигает очки на кончик носа, смотрит на меня поверх них, выдерживает паузу, а потом ни с того ни с сего задает вопрос: — У вас в жизни какие-то серьезные неприятности?
И тут меня прорывает. Неприятности с работой. Неприятности с Хилари. Неприятности с Ясмин.
— Ну что ж, неудивительно, если у вас вдруг появилась какая-то странная боль, — говорит он, когда я выкладываю перед ним наиболее яркие эпизоды своей жизни за последнее время. — Потеря работы и эти дела с… дамами — это все очень и очень неприятно и тяжело. Я бы сказал, что ваши боли носят, как это у нас принято говорить, психосоматический характер. Страдания, которые вы перенесли в жизни, материализовались в физическую боль в вашем теле.
— Но тут есть что-то странное. С тех пор как все пошло вверх тормашками, боли прекратились.
— Это именно то, что я и предполагаю. И все же, — продолжает он, вставая, — лучше жить с неприятностями, чем не иметь никаких неприятностей и не жить вообще. Старайтесь получать больше положительных эмоций в отпущенное вам время.
4
Если б это было кино, кадр сейчас должен был бы сопровождаться музыкой. Актер, играющий меня, — скажем, Хью Грант, — входит в магазин оптики и начинает примерять очки — самые разные, порой в совершенно нелепых оправах. Мы видим, как он принимает перед зеркалом различные позы, поднимает очки на лоб, спускает на кончик носа, словом, меряет так и этак и никак не может решить, какие выбрать. В общем, надеюсь, понятно, что-нибудь в этом роде…
КРУПНЫЙ ПЛАН: отражение Хью в зеркале с совершенно дикой оправой на носу. Брови его вопросительно поднимаются, словно он спрашивает совета: «Ну, что вы об этом скажете?» Камера меняет фокус, и теперь мы отчетливо видим на заднем плане очень симпатичную юную окулистку, которая энергично мотает головой.
В конце концов он останавливается на этих, в узкой, прямоугольной оправе, какие сейчас носит молодежь. И мы переносимся в парикмахерскую. Это какой-то сверхмодный престижный салон, куда ходят только кинозвезды и поп-музыканты. Крупные планы: щелкают ножницы, подравнивая бачки, волосы вокруг ушей; пушистые комочки лежат на полу. Наконец работа закончена, у Хью теперь элегантная прическа в стиле Юлия Цезаря, камера отъезжает назад, и мы видим мастера, создавшего этот шедевр: он лыс как колено.
Теперь мы в Ислингтоне. Хью бродит по комиссионным мебельным магазинам, подыскивая подходящий шкаф для документов. Он тщательно осматривает старые предметы, сделанные из настоящего дерева, выдвигает ящики, сдувает с крышек пыль, кашляет. Вот он смотрит на шкаф для хранения архитектурных чертежей, пробует ящик, тот легко выдвигается, и по всему полу рассыпаются чертежи давно уничтоженных и разрушенных зданий. Наконец он останавливается на старом металлическом изделии, неокрашенном и сияющем своими стальными деталями. Продавец, манеры которого безукоризненны, вешает на предмет табличку «Продано».
Теперь мы снова в моей квартире. Опускается вечер. Камера медленно показывает гостиную. В углу очень даже мило разместился новый шкаф, на котором горит, создавая уют, настольная лампа. Я сижу на полу, вокруг меня разбросаны бумаги. Старые фотографии, заявления на получение кредитной карточки, квитанции об уплате налогов, газетные вырезки, письма, ресторанные меню, гарантийные обязательства на электроприборы — словом, груды всякого хлама, который накапливается за всю твою жизнь. Я разбираю их, складываю в стопки, распределяю по папкам. На папках я пишу разные слова, например «Закладные» или «Страховка автомобиля». Я навожу порядок. Я организую свою жизнь. Музыка постепенно стихает («Становится лучше» из альбома «Сержант Пеппер»), камера снова останавливается на моей фигуре: я звоню по телефону.
— Как думаешь, надо хранить все счета по карте «Виза»? А старые банковские счета? Долго? В общем, понятно, никто ничего не знает…
— Лично я их просто выбрасываю. Вроде ничего страшного не произошло. — За кадром слышится знакомое «звяк-чик-…(пауза) — щелк».
— Слушай, а вот это? Вырезка из газеты, реклама пансионата с кортами. Я все собирался съездить. Сколько там ей уже? Ага, пять лет. Не знаю, может, уже выбросить пора, как думаешь?
— Думаю, сам знаешь, что делать, — угрюмо говорит Стив. Я подтягиваю пожелтевший кусок газеты и кладу его сверху растущей кучи бумаг. В подобном Большом Наведении Порядка есть что-то терапевтическое. И одновременно печальное. Открытки, хранящие в себе нежность давно забытых подружек (папка под названием «Личное»). Приглашения на свадьбу от них же, уже годы спустя. Приглашения на крестины их детей. А вот счета, оплаченные по кредитной карте. В каком-то смысле они еще более впечатляют. Они как бы вмещают в себя эпизоды твоей жизни, измеренной в образах кредитных карт. Станция техобслуживания, супермаркет «Сэйнсбери», «Одеон» в Кадмен-тауне, в Большом Лондоне, «Оддбинс», «Уотерстоун энд Компани». Чудовищные цены на посещение Тадж-Махала, Чайна-Гарденс, коттеджей в Сиаме, японских ресторанов, отеля «Вилла Бианка».
— Между прочим, я бросил курить, — небрежно бросаю я. И явственно ощущаю запах дыма сигареты Стива на другом конце провода. — Так что больше и не предлагай.
— И не буду. Как тебе удалось?
— Я действую по принципу «делай все, что хочешь, предавайся излишествам вплоть до разврата, но только не кури». Ну, плюс еще особая философия никотина в сочетании со старым добрым мазохизмом. Очень помогает. Самое главное, ты должен чувствовать, что для тебя это не жертва, а освобождение.
— Разумный подход, звучит убедительно. Но знаешь, такие штуки не всякому подходят. — Я слышу, как потрескивает кончик его сигареты, когда он делает глубокую затяжку.
— Давай-ка сменим пластинку. Ну что там наш говнюк, все цветет и пахнет?
— И не говори, — откликается Стив. — Теперь он называется ответственный редактор. Самое смешное, он тут же отправился в магазин и купил себе пару дорогущих костюмов, чтобы выглядеть, понимаешь, как настоящий начальник. И знаешь, на некоторых они сидят как на корове седло. А вот на нем все в порядке. Этот ублюдок вписался в начальники, как патрон в обойму.
— Ну да, наверно, кайфует. Слушай, может, не надо его убивать, пускай сам лопнет от важности. — Я пересказываю Стиву историю про мужика, который тащил в пакете ножку от стола и был застрелен полицейским снайпером. — Как думаешь, что такое подсунуть Клайву, чтоб даже опытный снайпер принял это за оружие? — спрашиваю я.
— Не знаю. Зато я знаю его самое заветное желание.
— Какое?
— Чтоб его чем-нибудь наградили. Просто спит и видит. Представляешь, поднимается он по ковровой лестнице, принимает Золотую розу Монтре. Или премию БАФТА. Я так и вижу, как он вприпрыжку скачет по ступенькам и застегивает свой пиджак от Армани на ходу. А потом раскла-анива-ется перед всеми этими людишками, которые устроили ему такой праздник.
— Точно. Черт возьми, он же готов принять самую паршивую наградишку, разве не так? За какое-нибудь телевизионное шоу года… по итогам опроса читателей «Ежемесячника засранцев».
— Или приз за лучшее приготовление баклажанов в программе «Аргументы и факты».
— Ага, первый приз от Баклажанового консультативного совета.
— Золотой Баклажан Киддерминстера. Пенопластовый баклажан на постаменте.
— Знаешь что, Стив? Как ни странно, но мне кажется, в этом что-то есть. Есть о чем подумать.
Я кладу трубку и некоторое время обозреваю бумажный развал, покрывающий значительную часть пола гостиной. Помимо того что приведение в порядок собственной жизни может стать процессом душевным и трогательным, а также иметь терапевтический, лечебный эффект, оно еще влечет за собой неприятный побочный результат, а именно боль в заднице. Разве имеет какое-то значение, что я не могу немедленно завладеть инструкцией по эксплуатации посудомоечной машины, пока не узнаешь, где она, черт возьми, валяется? Ну уж нет, извините. Я придерживаюсь совершенно иной позиции и считаю, что это имеет огромное значение, но только не сейчас. Я быстренько собираю все маленькие кучки и стопки бумаг в одну большую, главную, и эта главная, слава богу, прекрасно помещается в нижний ящик моего нового шкафа для бумаг.
Все, порядок.
Купить красивые очки — вычеркиваю.
Сходить в парикмахерскую — вычеркиваю.
Купить шкаф для хранения документов — вычеркиваю.
Бросить курить —?
Не знаю, что делать с последним пунктом. Будет немного самонадеянно, если вычеркну его. Но если не вычеркну — не очень-то добросовестно. Да ладно… как любил я говаривать, еще когда работал продюсером на телевидении, будет день — будет пища.
Я наливаю стакан красного вина, беру телефонную трубку и — господи, как бы сейчас не помешала сигарета — и набираю номер в Куинс-парк.
5
— Какой счет?
Ясмин стоит возле сетки, щеки ее раскраснелись, рука лежит на бедре, она часто дышит. Под ногами у нас летают подгоняемые ветром опавшие листья, но день светлый, ясный и свежий — в такие дни партия в теннис как ничто другое молодит твою кровь.
— Тридцать — пятнадцать, — кричу я.
Всего пять геймов, первый сет. Воскресенье, конец сентября. Лондонский общественный корт, Англия. Я с трудом пытаюсь сосредоточиться на игре. То есть я хочу сказать, в теннисе есть что-то такое… сексуальное, не правда ли? И дело тут не в коротеньких юбочках — к несчастью, на ней мешковатая футболка и бесформенные тренировочные штаны, — нет, тут дело в неистовой и яростной телесности происходящего. Два соперника, мужчина и женщина, резкими ударами посылают друг другу маленький мячик, и он резво летает между ними: вперед — назад, вперед — назад. И конечно же, великолепен сам древний и простодушный язык игры. В твоей голове полно таких замечательных слов, как «всухую», «преимущество», «гейм», «матч», «подавать», «подача», «принимать», «глубоко проникающая ответная подача». Не говоря уже о таких выражениях, как «подмахнуть», «давай еще».
Она играет совсем не так, как играла в том моем давнишнем сне (где, если вспомнить, и в помине не было ни футболок, ни штанов). Начну с того, что у нее слабая подача. Все идет просто замечательно до тех пор, пока она не бьет по мячу — тогда она слегка приседает, будто собирается снести яйцо. Кроме того, она неправильно наносит удар: ракетка должна заходить за плечо. Но в целом играет не так уж плохо. Судя по счету, лучше, чем я. Уверенно и вместе с тем осторожно, не рискует без толку. Наказывает меня за малейший промах, сама бьет не очень хорошо, но заставляет меня делать ошибки. А я их делаю множество. Желая блеснуть своей игрой, я луплю куда попало. Но меня это совершенно не волнует. Я счастлив только тем, что вижу ее. Ее присутствие снимает боль, вызванную ее отсутствием.
Когда я позвонил, она сказала, что ее Ник на выходные уехал. И конечно, было бы очень здорово встретиться. Я предложил сыграть в теннис, она с энтузиазмом согласилась, сказала, мол, давай на моих кортах, у меня тут близко, потом у меня быстренько примем душ и пойдем поищем где-нибудь выпить и поужинать. «Ясмин, — сказал я ей, — я и мечтать не мог о чем-нибудь подобном». Что на самом деле было не совсем точно, конечно. Мечтать-то я мог, и еще как.
Счет пять — шесть, тридцать — сорок, я подаю, она с силой отбивает и быстро бежит к сетке, что весьма нетипично для ее манеры игры. Это так сбивает меня с толку, что мой удар справа приходится на самый край ракетки, мяч отскакивает и исчезает где-то в вышине, пугая пролетающих мимо чаек. Я слышу, как смеются наблюдающие за игрой детишки. Она выигрывает семь — пять.
Когда мы возвращаемся через парк, я задаю вопрос.
— Ты нарочно кинулась к сетке, чтобы я обалдел?
Глаза ее сверкают в лучах осеннего солнца. Она поднимает бровь. А может, и обе.
— В общем-то, да. Надо всегда ловить момент, если он подходящий. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, так, кажется, говорят?
Интересно, что она хочет этим сказать?
6
Мы возвращаемся на квартиру Ясмин. Чертик трется у моих ног, проклятая тварь — думаешь, он ласкается, а он, гад, тебя метит, как свою территорию (раньше я относился к кошкам гораздо лучше, пока не узнал об этом). Ясмин откупоривает бутылку белого вина и отправляется в душ, оставляя меня скучать в компании компакт-дисков, книжек и журналов. Среди них «Вог», «Хэллоу», «Таймаут» и прочая дребедень. На книжных полках я натыкаюсь на томик «Талантливого мистера Рипли». Рядом стоят книжки, видимо, еще с университетских времен: «Кентерберийские рассказы», «Дэниел Деронда» и прочее. Но тут же я вижу и три моих самых любимых романа: «Лолита», «Ночь нежна» и «Возвращение в Брайдсхед». Выглядят достаточно зачитанными. Плевать на слабую подачу, проехали. В душе я нисколько не сомневаюсь, что эта женщина создана для меня.
Итак, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Так сказала дама твоего сердца.
Она возвращается, одетая теперь в джинсы и блузку, босиком и с мокрыми волосами. Она же в душе была без всего. Она там намыливалась, причем в самых разных, бог знает каких местах. От этой мысли у меня захватывает дух. Ясмин сворачивается в кресле — Чертик не отстает от нее — и закуривает.
— Послушай, ты как-то изменился, — говорит она. — Что ты с собой сделал?
— Сбрил бороду, — отвечаю я, слегка уязвленный тем, что она не сразу заметила, как я преобразился.
— Ну перестань, честно, что ты такое сделал?
Я проделываю фокус, который делал мой врач: сдвигаю очки на кончик носа и гляжу поверх них.
— Ну да, как я сразу не догадалась. У тебя новые очки. Тебе идут. Очень импозантно.
— Я тут смотрел твои книжки, — меняю я тему. Не будем вспоминать стрижку за шестьдесят фунтов стерлингов. — Тебе понравилась «Лолита»? Я просто обожаю этот роман.
— Я читала, еще когда в школе училась. Тогда мне казалось, что герой — старый грязный извращенец.
— Да, многие женщины читают эту книгу, когда им еще рановато. На самом деле просто прекрасный любовный роман, ей-богу.
Назвать Гумберта Гумберта извращенцем все равно что назвать Берти Вустера хамом. При чем здесь это?
— А что скажешь про «Возвращение в Брайдсхед»?
— A-а, это книжка Ника.
Я иду принимать душ, так и не спросив про роман Скотта Фицджеральда. Сегодня в ванной комнате что-то не видать мужской голубой рубашки, висевшей тут в первый раз. В куче туалетных принадлежностей на полке тоже никаких признаков присутствия мужчины. Когда я возвращаюсь в гостиную, горят лампы, тихо играет музыка и Ясмин склонилась над моим бокалом, наполняя его вином чуть ли не до краев. По крайней мере, полней, чем это обычно принято.
Чтоб мне провалиться — раз она считает, что так надо, значит, плевать на то, что принято и что не принято. Пить так пить.
7
Мы никуда не пошли. Опустился вечер, стемнело, и от белого вина мы перешли к коктейлю «Белый русский» — это водка, ликер «Калуа» и молоко; кстати, любимый коктейль главного героя фильма «Большой Лебовски». Оказалось, нам обоим этот фильм ужасно нравится, он стал одним из самых любимых за последние годы, хотя я уверен, что водку для своего коктейля Дьюд (в исполнении Джеффа Бриджеса) вряд ли покупал в супермаркете, как это делает Ясмин. Конечно, не очень большое преступление против человечности, но все же попахивает дурным вкусом, лично я так считаю. Коктейль «Белый русский» ценится именно благодаря входящему в его состав молоку (в котором содержится кальций, полезный для укрепления зубов и костей) — об этом не стоит забывать, если ты по утрам не ешь каши с молоком, а кофе предпочитаешь черный. По вкусу ничем не отличается от коктейля «Бейлиз», но, в отличие от «Бейлиза», которого не выпьешь больше нескольких наперстков, превышение нормы в употреблении «Белого русского» порой приводит к тому, что на следующее утро просыпаешься где-нибудь в другом городе совершенно новой личностью.
Лично мне этот «Белый русский» ужасно нравится.
Ясмин пока не замечает, что я ни разу не закурил. Она же, с тех пор как мы пришли, смолит одну за другой. «Белый русский» притупил мою тягу к никотину, хотя с моей тягой к Ясмин ему сделать ничего не удалось. Она вовсю разглагольствует про какую-то пьесу, которую смотрела в каком-то театре в Хаммерсмите, а я в это время тихо размышляю о том, что получится, если расстегнуть все пуговицы на ее небесно-голубой блузке.
Она уютно свернулась в своем шикарном кресле, купленном скорее всего в лавке старьевщика; Чертик растянулся на спинке. Ясмин шевелит своими длинными тонкими пальцами на ногах и что-то быстро лопочет (этот несчастный спектакль, видимо, произвел на нее колоссальное впечатление), а я уставился на нее, не мигая и не понимая ни слова (кто его знает, может, этот автор и вправду какой-нибудь дерьмовый гений), как вдруг на какое-то мгновение я вижу в ней не богиню, какой она мне только что казалась, а, как бы это сказать, слегка чокнутую. Ну да, будто у нее не все дома. Глазищи сверкают, про меня она наверняка давно забыла, и… кажется, вот-вот пена изо рта пойдет. По-моему, уже что-то брызнуло.
Но тут она неожиданно умолкает. Взгляд, долгое время блуждавший неизвестно где, снова обращается ко мне. Я прилип к дивану, у меня такое чувство, будто я — бабочка на булавке.
— Извини, я тебе не надоела своей болтовней? — спрашивает она. И мое сознание вновь медленно возвращается к небесно-голубой блузке и ее пуговичкам.
— Ну что ты, нисколько. Наверно, действительно блестящая пьеса. Надо будет посмотреть. Ты бы хотела сходить еще раз? — Не дай бог попытается проверить, запомнил ли я название.
— Свернуть косячок? — спрашивает она. Все радости тихого вечера, проведенного дома, таятся в ее предложении.
— Обязательно. А я сбацаю еще парочку этих замечательных «Русских», если не возражаешь. — Работа распределена по справедливости: я рысью отправляюсь на кухню с пустыми стаканами и лезу в холодильник.
Рыться в нем неприятно, но самую малость — все зависит от того, как строго судить о его содержимом (и о хозяйке) при виде открытых банок с кошачьими консервами рядом с французским сыром бри. В задней части примечаю полиэтиленовый пакет с помидорами, видимо, такой давности, что они почти превратились в пасту. Еще луковица с ярко-зеленым перышком, торчащим из макушки. Не менее пятидесяти жестянок с диетической колой. Однако молоко вполне свежее, и, будучи продуктом натуральным, экологически чистым, наш коктейль может формально классифицироваться как Напиток Здоровья. Я готовлю его по своему любимому рецепту: одна доля «Калуа», пять долей водки, а молока ровно столько, чтобы напиток выглядел как холодное какао.
— Так где твой Ник гуляет в эти выходные? — спрашиваю я, вернувшись с освежающими напитками. На этот раз я не испытываю никаких затруднений, произнося его имя. Похоже на то, что наши отношения перешли на какой-то новый уровень. Я подхожу к окну и выглядываю на улицу.
— В Оксфордшире, у них там какое-то сборище, — отвечает она. До меня неожиданно доходит, что я так и не знаю, чем занимается этот Ник или хотя бы как он выглядит. Впрочем, знать все это у меня нет особенного желания.
— Ты что, на самом деле выходишь замуж? — спрашиваю я. Одинокая собака бежит по противоположному тротуару. Останавливается возле ворот, ведущих в сад, и, задрав заднюю ногу, принимает классическую позу. Я поворачиваюсь к Ясмин и вижу, что она прикладывает руку ко лбу. — Может, я сделал слишком крепкий?..
Она плачет.
На несколько мгновений я так и прирастаю к месту от страха. Вот черт. В чем дело? Потом иду к ее креслу и кладу руку на ее вздрагивающее плечо.
— Ясмин, что случилось?
Движением плеча она сбрасывает мою руку и шумно шмыгает носом.
— Оставь меня на минутку. Не обращай внимания. — Не глядя, она кидает мне самокрутку. — Прикури пока, ладно?
Я ретируюсь на свой диван и обдумываю дилемму. Табак — враг мой, и вот этот предмет, который я держу в руке, набит в том числе и табаком. Но формально это не сигарета, так ведь? Основное назначение этой штуковины вовсе не в том, чтобы отравить меня никотином.
Это рассуждение меня устраивает. Я прикуриваю.
О-о! Это зелье получше.
8
Ясмин вытирает слезы бумажными салфетками, смотрит на меня из глубины своего кресла.
— Как я выгляжу? — всхлипывает она.
— Нормально, — отвечаю я.
Вообще-то у меня уже появилось ощущение, будто голова моя снимается с плеч и куда-то плывет сама по себе. Никогда не мог понять, хорошо это или плохо. Я передаю косяк ей, и она делает несколько глубоких затяжек.
— Ты меня извини, — говорит она.
— Не волнуйся, — отвечаю я и умолкаю. Захочет — сама скажет, в чем там дело.
Пока что она продолжает орудовать салфетками. Сморкается. Приводит себя в порядок. Потом начинает говорить тусклым голосом расстроенного человека.
— Ведь он на самом деле славный парень. Хороший Человек с большой буквы, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Правильный. Не то что я. И любит меня как сумасшедший. И я знаю, из него выйдет прекрасный муж, отец и хороший добытчик и все такое. Все мои родные обожают его. И его родным я очень нравлюсь. И у нас с ним все очень хорошо… физически, и единственное, чего он хочет, это жениться на мне, а потом, когда мы будем готовы, завести детей, чтоб была настоящая семья…
— И ты сказала ему «да». — У них все очень хорошо физически.
— И я сказала «да».
— Но?
— Но я просто не могу этого сделать, Майкл.
— Значит, не можешь. — Потому что втюрилась в меня. — Не можешь, потому что…
— Потому что я вообще во все это не верю. Он такой основательный и надежный. Он почти не пьет, наркотики вообще на дух не перекосит. Нет, он вовсе не зануда, нормальный парень, с ним бывает весело, но, как тебе сказать, мы с ним как бы настроены на разные волны. Он совсем не видит меня такой, какая я есть на самом деле. — В отличие от меня. — Ты меня понимаешь?
— Еще как! Прекрасно понимаю! — Две пары глаз уставились на меня, пронзая взглядом марихуановые облака. Ее глаза и глаза Чертика. — Ты ему говорила об этом?
— Нет, еще нет. Но в последнее время отношения становятся все хуже и хуже. В общем, дерьмово. Он вовсе не дурак, он все понимает, он понимает, что что-то не так. Хотя и не собирается устраивать мне легкую жизнь. — Она тяжело вздыхает. — Забьем еще один, как думаешь?
— Думаю, правильное решение.
Если сейчас еще не наступает момент, когда все пойдет псу под хвост, то мы очень к этому близки. Нужно срочно хоть чуть-чуть дистанцироваться от ее исповеди.
— Ты знаешь, кто такой Великий Волшебник? — спрашиваю я. Она улыбается. Отрицательно качает головой. Держу пари на что угодно, твой Ник в жизни не делал для тебя никаких чудес, а? — О, это поистине великий человек. Хочешь поговорить с ним? — Она кивает, улыбка становится еще шире. — У тебя есть колода карт? Кстати, к дурацким карточным фокусам это не имеет никакого отношения.
Она отправляется искать карты, а я пытаюсь заставить себя ясно продумать, как лучше устроить эту штуку. Мы с Маусом много раз проделывали этот трюк еще в школе, и я молю бога, чтобы мой друг сейчас был дома, поскольку кроме него меня бы мог теперь выручить только один человек — Хилари.
Ясмин плюхается на диван и протягивает мне потрепанную колоду карт.
— Может, одной-двух не хватает, — говорит она.
— Неважно.
Я разбрасываю их перед нами по ковру рубашкой вниз.
— Возьми карту. Любую.
Она смотрит на меня очень долгим взглядом, наклоняется и берет крестовую девятку. Я беру трубку ее радиотелефона.
— Можно? — спрашиваю я очень вежливо.
Она кивает. Я набираю номер Мауса.
— Алло? — раздается на том конце провода.
— Простите, могу ли я поговорить с Великим Волшебником?
Ясмин глаз с меня не сводит. Похоже, действо ее захватывает, несмотря на выпитое и выкуренное. Я прижимаю трубку плотно к уху, чтобы она не слышала, что именно мне отвечают.
— О господи, вспомнил детство! Может, уже хватит, пора остепениться? — сердито говорит Маус. В трубке мне хорошо слышно, как где-то в глубине квартиры близнецы крушат мебель. — Ладно, ладно, ты там кого-нибудь небось клеишь. Давай, значит, сначала масти. Говори сразу, как услышишь нужную. Поехали. Черви. (Пауза.) Бубны. (Пауза.) Крести…
— Да-да, все верно, — говорю я, — мне бы хотелось сказать пару слов самому Волшебнику. Я подожду. — Я подмаргиваю Ясмин. Не сомневаюсь, она уже просто в восторге.
— Ну хорошо, — скучным голосом говорит Маус. — Значит, крести. А теперь поехали с туза. Остановишь, когда надо. Итак, туз. Король. Дама. Валет. Десять. Девять…
— М-м… Добрый вечер, о мудрейший из мудрых. Позволь мне передать трубку юной красавице, которая сидит прямо передо мной. — И я передаю трубку Ясмин.
— Алло? — настороженно говорит она. — Да, я выбрала карту. — И сейчас наступает удивительный, ни с чем не сравнимый момент, когда улыбка сползает с ее заплаканного лица и падает на пол. Потому что, я знаю, Маус своим как можно более низким и страшным голосом говорит: «Твоя карта — девятка крестей. Девятка крестей, о несравненная, и скажи мне, что это не так!»
— Да, правильно, — говорит она. Маус, видимо, кладет трубку, потому что она смотрит на меня совершенно потрясенная. Будто Великий Волшебник — это я. — Ничего себе… черт побери, как он узнал?
— Разве он не Волшебник? Причем Великий Волшебник.
— Да кто он, черт бы тебя побрал, такой?
Я очень доволен. Впервые она не догадалась, как я это делаю.
9
Мы продолжаем сидеть на диване. Она все еще держит в руке девятку крестей, мы смотрим друг на друга сквозь алкогольный и наркотический дурман, впрочем, как и весь остальной Западный Лондон.
Но она больше не богиня. Она теперь всего лишь женщина. И сейчас я назову все причины этой метаморфозы.
1. Она думала, что роман «Лолита» про какого-то грязного старикашку.
2. Играя в теннис, она подает так, будто садится при этом на горшок.
3. Она не заметила, что я не выкурил ни одной сигареты за весь вечер.
4. Несколько минут назад она была похожа на сумасшедшую.
5. У нее в холодильнике стоит открытая банка «Вискас» для кошки (если мне не изменяет память, с мясом кролика и сардинами).
6. Ей нравится Дэвид Уайт.
7. Она спала с Ником.
8. Она покупает в супермаркете дешевую водку (это вызывает особое негодование).
9. Она не сразу заметила мою новую прическу и очки.
10. Она не раскусила, кто такой Великий Волшебник.
11. Голос у нее, когда она протянула косяк и сказала «Прикури, ладно?», был какой-то ломкий.
12. Слезы не считаются, потому что все женщины, которых я знал в жизни, — и половина мужчин — во время этого дела в определенный момент хнычут, а то и просто рыдают.
— Ну что, выкурим этот косячок, как считаешь? — спрашивает она. Теперь уже голос у нее мягкий. А глазищи просто как блюдечки.
— Я думаю, это наш долг, — говорю я. — Иначе потом пожалеем. — И вдруг ее губы прижимаются к моим, и пахнут они молодостью, здоровьем и табаком — в моей книге без этого сочетания, похоже, никак не обойтись. Я чувствую, как сердечко ее колотится в грудной клетке, точно испуганная канарейка. Время от времени мы делаем легкую паузу, чтобы поменять местами наши носы (никак не решить, как удобней расположить ее нос, справа или слева).
Наконец она мягко отстраняется. Ее лицо заполняет все пространство вокруг меня. Мы так близко, что я не знаю, в какой глаз ей глядеть. (Нравится и тот и другой, так что приходится глядеть по очереди.) Какая, к черту, разница, какую там водку она покупает? И пускай бесится, хоть как мангуста, мне какое дело? Она снова богиня. Мы опускаемся на диван. Моя рука тонет в ее волосах. Благоухающий жар исходит от нее, как от печки. Следующие пара минут — самые счастливые за всю мою жизнь.
— Подожди, — она тяжело дышит. Она сжимает воротник моей рубашки, костяшки пальцев побелели, она выглядит потрясенной и близкой к обмороку. — Майкл, понимаешь, нам нельзя… Ты же все понимаешь, правда? Ты же это знаешь… — Я ничего не знаю, но тем не менее киваю. Она еще крепче сжимает мой воротник. Кажется, он уже трещит. — Господи, как ты целуешься, я с ума сойду. Тебе кто-нибудь говорил об этом? — Да, говорил, но я отрицательно качаю головой. — А что будет с этим косячком? Мы не забудем про него, правда?
— Нет, мы про него не забудем. На этот счет я тебя могу успокоить совершенно.
И мы снова опускаемся на мягкий диван. Я проникаю ей под кофточку; ее рука залезает мне в задний карман. Боковым зрением я замечаю, что Чертик спрыгивает со спинки кресла и гордо удаляется из комнаты.
И забирает читателя с собой.
10
— О черт!
Ужасная острая боль, словно кто-то своим костлявым локтем протыкает мне руку чуть ли не насквозь, до самого матраса. А теперь крайне неприятное ощущение бьющихся, старающихся выпутаться конечностей. Я хватаюсь за теплую худущую талию и подтягиваю ее к себе.
— Отвали, — шипит чей-то голос. Чьи-то руки отталкивают мои руки. — Уже поздно. Кому-то надо рано утром вставать на работу.
Я в постели с Хилари, в ее старой квартире, где кровать стоит впритык к книжному шкафу. Мы занимаемся любовью, и, к моему восторгу, когда я уже готов кончить, я ударяюсь головой о полку и опрокидываю стакан с водой, стоявший там всю ночь. Вода окатывает нас, и мы отлипаем друг от друга, сотрясаясь от смеха.
— Ты чего так смеешься? — спрашивает Ясмин. Я открываю глаза. Она сидит на краю постели, обернувшись в полотенце, и причесывается. — Ты смеялся во сне.
Сегодня утром у меня в голове вообще не осталось ни одной мозговой клеточки. Впрочем, чего беспокоиться, скоро появятся новые.
Я снова просыпаюсь; меня будит всепроникающий запах поджаренного хлебца. Слышен какой-то шелест, таинственное шуршание. Я открываю один глаз: Ясмин, извиваясь, пытается влезть в юбку.
— Мисс Свон, — хрипло каркаю я. — Мы в конце концов выкурили тот косяк или как? Или пали смертью храбрых, сраженные в бою с этими «Русскими»?
Остатки моей несчастной памяти хранят — или отчаянно пытаются сохранить — заявление о том, что «нам», понимаешь, «нельзя»… А ведь мы ничего такого и не делали, если ничегонеделанием считать кувыркание в голом виде под одеялом с элементами борьбы, а также объятия с поцелуями.
Она ничего не отвечает, возможно, мне только показалось, что я что-то спрашивал.
— Вот твой чай. — Ясмин сидит на кровати, полностью одетая и при параде — готова идти на работу. Кружка какого-то пурпурного цвета с надписью «Не вляпайся в дерьмо» дымится на столике возле кровати. — Когда будешь готов, можешь вызвать такси, хорошо? — Никак не могу понять, что написано у нее на лице. Нежность или испуг? Или и то и другое? — Знаешь, нам больше не стоит так делать, — говорит она. И потом, оставив теплый и тем не менее какой-то незавершенный поцелуй на моих губах, исчезает.
— О, разумеется, не стоит, — слабо кричу я ей вслед. — Какие могут быть вопросы.
Дверь захлопывается. Я закрываю глаза.
Всякому знакомо урчание старого такси черного цвета, когда оно стоит у края тротуара и мотор работает вхолостую. Отчетливое дребезжание карбюратора, которое ни с чем невозможно спутать, даже если машина находится за углом, — он так дребезжит только у старых такси черного цвета. Вот и рядом с кроватью встало на стоянку нечто подобное.
Впрочем, нет. Это не такси. И не рядом с кроватью, а со мной в кровати. Это Чертик. Кажется, я ему понравился.
Я пью холодный чай, натягиваю кое-какую одежду и начинаю исследовать квартиру. Сегодня понедельник, утро давно началось, и весь мир ушел на работу без меня. Я падаю на диван и изучаю остатки «Белого русского», пепельницу, полную окурков, которые оставила там Ясмин. Я проигрываю все, что могу вспомнить из прошедшей ночи. Как она вцепилась в меня. Ее жадные губы. Временами казалось, что она сама потрясена собственной красотой. Я до сих пор ощущаю запах ее духов. Он у меня в ноздрях, на моей одежде, на моих пальцах.
Что она такое несет, что, мол, нам не стоит больше этого делать. Еще как стоит… причем чем скорее, тем лучше.
Когда я еду домой в такси, звонит мобильник.
— Алло?
— Привет, это Николь. Вы получили мое послание насчет джек-рассел-терьера?
— Ах да, было такое. Послушайте, мне кажется, вы ошиблись номером.
— Нет, это именно вы. Я узнаю ваш голос. Номер вашего мобильника мне выдал ваш автоответчик. Я звоню, чтобы узнать, что вы решили насчет джек-рассел-терьера.
— Да, я понимаю. У меня нет никакого терьера.
— Нет, это у меня есть джек-рассел-терьер. — Она смеется. Приятный смех. Такой смех трудно не заметить. — Вы, должно быть, живете недалеко от Хита. Я догадалась по номеру телефона.
— Да, верно. Но мне кажется, в данный момент собака мне не нужна.
— Извините, я ничего не понимаю. Я думала, что отвечаю на ваш звонок.
— Вот и я об этом. Мне кажется, вы ошиблись номером. Боюсь, сейчас я в собаке не нуждаюсь.
— О-о, как жаль. И даже в малюсенькой? — Она снова смеется. Очень приятный смех.
— Я живу на последнем этаже многоквартирного дома. Мне кажется, вашей собачке там не очень понравится.
— В общем-то это не моя собачка, но я вас понимаю. — Она вздыхает. Глубокий такой, сексуальный, я бы сказал, вздох. — Ну ладно, что поделаешь.
— Я уверен, вы найдете для нее хорошего хозяина. Джек-рассел-терьеры — умные собачки, это верно?
— О да, это правда. У нашего Эльфи индивидуальность развита гораздо больше, чем у большинства моих знакомых.
Теперь моя очередь смеяться.
— Это его кличка, Эльфи, я правильно понял?
— Да. Он ужасно смешной. Он немного… да нет, очень похож на своего хозяина. И все же вы правы. Он бы очень страдал, если бы все время торчал где-то на верху высотного дома.
— Да нет, я живу не совсем в высотном доме. Да, кстати, а почему вы сами его не возьмете, раз он такой очаровашка?
— Я? — Пауза. — Я тоже живу в квартире.
Молодая, совсем молодая женщина. Живет в квартире. С приятным голосом. И так мило смеется. И определила по номеру телефона, где я живу.
— В тех же краях, где и я?
— Да, не очень далеко, судя по всему. Ну что ж, извините, что побеспокоила.
— Ничего страшного. Э-э, Николь. Может, мне все-таки стоит познакомиться с вашей Эльфи?
— Правда? А мне показалось, что вам собака не нужна.
— Мне не нужна, но моя мама всегда говорила отцу, что ему стоит завести собачку. Ну, понимаете, чтобы он не торчал все время дома. Они даже, кажется, на базар ходили, искали такую маленькую собачку, которая не очень быстро бегает. Какую-нибудь такую, с короткими ножками. Или просто ленивую.
— Вообще-то наш Эльфи очень быстро бегает, за ним не угонишься. С ним не так уж легко справиться, честно говоря.
— И все-таки я думаю, нам стоит встретиться. Я имею в виду, нам с Эльфи.
— Мне кажется, он вам совсем не подходит…
— Нет-нет! Мне только сейчас это пришло в голову, я вспомнил, что папа просто обожает терьеров этой породы. У него, кажется, даже была такая собачка в детстве.
Долгая пауза.
— Вы знаете кафе на Кенвуд-роуд?
— Да.
— У вас будет время встретиться с нами завтра, примерно в обеденное время?
— Думаю, вполне, во всяком случае, постараюсь.
— В час дня, возле столиков снаружи?
— Отлично. Как я вас узнаю?
— Ну, я ростом примерно метр семьдесят пять, светлые волосы, я буду идти из спортзала, значит, на мне будут кроссовки, и со мной будет маленькая собачка. Я думаю, этого достаточно, надеюсь, вы меня узнаете?
Не беспокойся, еще как узнаю. С собачкой или без, все равно.