– Замечательно! Не поможете перевести кое-какие надписи?
– Пожалуйста.
– Эта долина называется Иосафатовой, подобно такой же в Иерусалиме, где могила царя Иосафата, – сказал Нородцов. – Мы сюда еще вернемся. А пока давайте поспешим.
От вида, открывшегося на выходе из долины, у Артема перехватило дух. Дорога под небольшим уклоном петляла по желтому склону плато. На его вершине виднелись внушительные стены, сложенные из белого, почерневшего от времени и сырости камня. Рядом со стенами в откосах склона чернели входы в пещеры, купы кустарника под порывами ветра печально шевелили остатками листьев.
Постепенно уклон возрастал, крепко нагруженным путникам идти становилось все тяжелее. Несмотря на холодный ветер, пот начал заливать глаза.
– Теперь я понимаю шуточку лейтенанта Шелепина, – прокряхтел Базыка. – «Парни вы крепкие, справитесь!» И про «попотеть» он точно заметил. «На дне намерзлись, теперь согреетесь». Как в воду глядел, гад!
– Да он просто бывал здесь, знает, что за подъем, вот и вся премудрость, – возразил Артем.
– Давайте остановимся, дух переведем, – задыхаясь, попросил Нородцов. Он был почти в два раза старше водолазов, да и сложен не так крепко, а нагрузился не хуже молодых парней.
Дорога обвивала большую пустошь, чистую от камней. Остановились, сбросили поклажу посреди дороги, между глубоких колей, выбитых в твердом грунте колесами бесчисленных повозок, поднимавшихся к воротам крепости за сотни лет, и уселись на обочине.
– Во время Крымской войны, – сказал Нородцов, – тут была застава. Палаточный лагерь, человек на сто солдат и персонала. Они-то и очистили пустошь от камней.
Вечернее солнце выглянуло из-за туч, осветив их лица нежным оранжевым светом. Оставшуюся внизу долину Иосафата уже наполнял предвечерний туман, похожий на белый мох. Базыка потянулся, привольно раскинул руки, оглядел простиравшиеся перед ним серо-коричневые каменные гряды, прореженные островками кустарника, поросшие лесом лощины, желтые склоны плато и воскликнул:
– Как мне здесь хорошо и привольно! Не поверишь, Темка, такое чувство, будто домой вернулся!
Артем только пожал плечами. Вид, конечно, был красивым, но совершенно чужим, ни о каком чувстве дома не было и речи. Может, под Курском, где вырос Митяй, водилось нечто подобное, вот на него и повеяло родным. Но ни в Чернобыле, ни в его окрестностях не было даже в помине глубоких лощин, каменистого взгорья или плато, окруженного ущельями.
Город действительно оказался заброшенным. Пустые улицы поросли сорной травой, деревья поднялись на провалившихся крышах. В порядке был только дом смотрителя, куда и привел их Нородцов. Смотрителя предупредили об их приходе, поэтому аромат свежевыпеченного хлеба щекотал ноздри, на плите аппетитно булькал казанок с картошкой, а в отдельной комнате были приготовлены три постели.
– Авшин, – представился смотритель.
Небольшого роста, смуглый, морщинистый, как печеное яблоко, он выглядел крепким и очень здоровым. Одежда на нем была чистой и отглаженной, черные яловые сапоги блестели. На маленьком строгом лице выделялись синие, точно у варягов, глаза. Широкая улыбка, не совпадавшая с выражением лица, то и дело обнажала три оставшихся зуба.
– Добро пожаловать в Чуфут-Кале, – радостно произнес смотритель. – На правах единственного жителя города приветствую вас в его стенах!
Разложив вещи, поспешили к столу, ужинать. Нородцов достал бутылку водки.
– Знаю, водолазы привычны к спиртному, так что давайте отметим прибытие на театр военных действий.
Натопленная плита дышала теплом, через приотворенную заслонку багровело непрогоревшее нутро. Авшин ловко откупорил бутылку, поставил на стол глиняные чашки, разлил. Нородцов поднял свою чашку:
– Я посвятил жизнь уделам малых народов, судьбам их счастливых и несчастливых звезд. Друзья, давайте выпьем за великую историю государства Российского! Кто только ни жил на нашей земле, и всем доставалось места. Лучше, хуже, но каждый находил свой угол. За наш общий дом!
Выпили, крепко закусили картошкой, обильно политой растительным маслом, похрустели репчатым луком. Пышные ломти хлеба, покрытые селедкой из взятых с собой припасов, немедленно впитывали рассол, и каждый кусочек был неимоверно вкусен.
– Пища богов, – промычал с набитым ртом Митяй.
Авшин снова разлил. На сей раз выпили без тоста, просто в охотку.
– А вы знаете, что в этой крепости побывали почти все российские императоры? – спросил Нородцов.
Он насытился быстрее других, быстро опьянел от усталости, и сейчас сладкая волна близости и доверия к собеседникам накрыла его с головой, как накрывает прибрежный утес волна, пришедшая из глубины моря.
– За исключением двух столиц, немного найдется в России городов, которые могут таким похвастаться, – не дожидаясь ответа, продолжил Нородцов. – Для удаленной горной крепости вообще явление сверхнеобычное. Первой в Чуфут-Кале побывала Екатерина Вторая, провела ночь в мавзолее Джанике-ханум и уехала другим человеком. Потом она не раз повторяла, что эта ночь полностью изменила ее представления о мире.
По совету Екатерины все российские императоры, кроме Павла, сюда приезжали. Хотел бы я знать, что Екатерина Великая нашла в этом мавзолее? Многие достойные люди проводили в нем по нескольку суток кряду, и никто ничего не заметил!
А вот цари все ж таки приезжают. И не может быть, чтоб только из уважения к совету Екатерины. Что-то еще тут скрывается, но что, никто не знает, а спросить невозможно.
– Почему невозможно? – удивился Артем.
– Да потому что некому царю такие вопросы задавать, – усмехнулся археолог. – Ну, давайте допьем, – предложил он и сам разлил остатки водки.
– Историю, конечно, вы лучше моего знаете, – встрепенулся смотритель, осушив свою кружку. – А вот про мавзолей я могу рассказать. И про то, что Екатерина там отыскала, думаю, тоже.
– Вот как, – удивился Нородцов. – Неужели это такая известная история?
– Вряд ли, скорее малоизвестная. Но я не просто смотритель, я – последний из рода, живущего в этом городе с незапамятных времен.
– Так вы караим? – спросил археолог.
– Нет, алан. Сейчас нас называют осетинами, по имени той части народа, что ушла от татар на Кавказ. А наш род остался в крепости, поэтому мы настоящие аланы. Караимы сюда пришли гораздо позже нас. Мое имя означает «хозяин». Так вышло, что я стал последним хозяином Чуфут-Кале.
– Авшин, я заинтригован, – воскликнул Нородцов, потирая руки. – После столь роскошного ужина, – он обвел рукой стол, – вы решили на десерт угостить нас замечательной историей! Рассказывайте же, рассказывайте скорее!
– Аланы живут тут испокон веков, – начал смотритель. – Пещеры в скалах выдолбили задолго до появления крепости. Наверное, тогда же и возник обычай приносить человеческую жертву Ваюге, богу смерти, чтобы он получил свое и не трогал остальных. Я не осуждаю своих предков, их жизнь была тяжелой и опасной. Делали это так: в самую короткую ночь года, посередине лета, бросали жребий. В жеребьевке участвовали все без исключения жители крепости, от мала до велика. Ваюге нет дела до возраста, для него ребенок хорош, как и дряхлый старик.
– Что, – вскричал Митяй, – вы убивали маленьких детей?
– Да, – кивнул Авшин, – бросали в пропасть любого, на кого выпадал жребий. Причем это должны были сделать родственники, чтобы показать Ваюге свою добрую волю. Случалось, матери собственными руками кидали в пропасть грудных младенцев, сыновья сталкивали отцов, отцы сбрасывали стариков, но чаще всего вниз летели молодые мужчины и женщины. Некоторые пытались сопротивляться, их оглушали дубинкой, именуемой «жезлом сострадания». Но обычно жертва покорно принимала выбор, ведь это была веками освященная традиция. Когда византийцы возвели стены, под их защитой жизнь стала куда безопаснее, но обычай остался.
– И что, все терпели такое варварство? – спросил Артем.
– Многим это не нравилось, многие роптали, но те, кто был у власти, боялись что-либо изменить. Как говорится, вытащишь камень из фундамента – только один камень – а дом развалится.
К самым говорливым приходил старейшина, окруженный воинами. Но воинов боялись куда меньше, чем жезла сострадания, который нес в руке старейшина. От удара жезлом впадали в беспамятство. Навсегда впадали, никакое лекарство не помогало. В общем, стоило старейшине с жезлом показаться возле дома заядлого ворчуна, как он навсегда закрывал рот.
Только Джанике-ханум прервала этот обычай. Потому ее так и полюбили. За все годы ее правления жертву Ваюге принесли только один раз.
– Но все-таки принесли, – отметил археолог.
– Да. Причем из-за самой правительницы.
– Вот как? – удивился Нородцов. – Неужели ханскую дочь бросили в пропасть?
– Нет, конечно, нет! – вскричал смотритель. – Тут все сложнее и глубже.
– Глубже пропасти? – перебил смотрителя Митяй.
– Имейте терпение выслушать! – чуть рассерженно произнес Авшин, и Митяй в знак примирения поднял руки:
– Молчу-молчу!
– Джанике-ханум не вышла замуж, – продолжил смотритель, – прожила свой век одна. Говорила, если женщина хочет править, у нее самой не должно быть правителя. Разумеется, от наложников она не отказывалась, но они были только для услаждения тела, сердце она не отдавала никому. Лишь в преклонные годы, после сорока лет, Джанике-ханум полюбила молодого раба, который ее утешал. Влюбилась до ослепления, как любят женщины на закате жизни. Поначалу тайну удавалось сохранять, но чем дальше, тем больше Джанике-ханум теряла голову и в конце концов начала миловаться с рабом почти открыто.
В один прекрасный или, скорее, ужасный день пришли к ней самые приближенные вельможи с предупреждением: эту любовную связь нужно немедленно прекратить. Такие отношения подрывают устои. Если правительнице позволено так себя вести, что же станут делать обыкновенные люди? Джанике-ханум подумала и согласилась.
– Хорошо, – сказала она, – он больше никогда не переступит порог моего дворца. Я спрячу его во внутренних покоях.