Артем давал себе слово выкинуть Варвару Петровну из головы и пытался перевести мысли на Митяя или Бочкаренко. Горькие размышления о судьбе близких ему людей сменялись беспокойством о собственном будущем: предстоящем неправедном суде, несомненном осуждении и наказании. Каким будет это наказание, он не знал, и пытался представить, что ему грозит за «халатные действия, приведшие к смерти старшего водолаза».
Прямо посреди этих тревожных размышлений к сердцу вдруг подплывало теплое облачко, горло мягко сжималось, а перед глазами возникало лицо Вареньки, почему-то всегда грустное, даже скорбное. Иногда ему казалось, будто он видит в ее глазах блестящие точки слез.
«Наверное, Варенька тоже скучает», – думал Артем, погружаясь в сладкие грезы. Через полчаса он спохватывался, вспоминал о своем твердом решении выкинуть ее из головы, мысли возвращались к начальной точке и опять бежали по кругу.
В одну из ночей, когда месяц заглянул в окно камеры, залив ее мертвенно-белым светом, Артем разозлился.
– Сколько можно размышлять об одном и том же?! Я в темнице, и мысли мои тоже в темнице. Пора думать о другом и по-другому. Как жаль, что мне не под силу изменить прошлое! Вычеркнуть пару встреч и вырваться на волю!
Давнее происшествие, невольным свидетелем которого он стал в детстве, будоражило воображение Артема.
Ему было восемь или девять лет. Вместе с отцом он пришел рано утром в синагогу растопить печки. Вернее, растапливал отец, Аарон дожидался, пока тот закончит и отведет его в хедер. До начала молитвы оставалось около получаса, большой зал, залитый синими сумерками уходящей ночи, был пуст. Только ребе Шломо Бенцион приходивший в синагогу до рассвета, сидел на своем месте, закутавшись с головой в молитвенную накидку – талес.
В это утро развозчик дров Игнат привез свой товар и принялся привычно и быстро складывать поленницу в дальнем углу двора синагоги. Аарон стоял на крыльце, наблюдая, как ловко обращается Игнат с увесистыми полешками. Вдруг ход работы прервался, Игнат истошно заголосил и принялся колотить поленом по дну телеги. Затем он отбросил полено и, шатаясь, двинулся к крыльцу.
Лицо его побагровело, глаза лихорадочно блестели. Прижимая губы к руке выше кисти, он что-то высасывал, сплевывая каждые несколько секунд.
– Воды! – хрипло проорал он. – Скорей воды!
Аарон кинулся внутрь здания и, расплескивая на ходу воду, принес Митяю полную кружку. Но тот пить не стал, тщательно прополоскал рот, промыл руку и прижал ее к груди, как больного ребенка. Чуть выше кисти багровели две точки.
– Гадюка, – прохрипел Игнат. – Здоровенная. Зубы, что сапожное шило, прокусила до самой кости. Все, конец мой пришел.
Багровость его лица сменила смертельная бледность, и Аарон, не помня себя от страха, помчался за отцом.
– Водки, – прохрипел Игнат, увидев Лейзера. – Последний раз в жизни, дай выпить.
Лейзер, не отвечая, взял его за руку, осмотрел место укуса и с неподходящей его возрасту прытью побежал в синагогу. Спустя несколько минут на крыльце появился ребе Шломо Бенцион.
Лицо Игната шло багровыми пятнами. Опрокинувшись на ступеньку, он хрипло дышал, поводя по сторонам совершенно обезумевшими глазами. Ребе накинул на голову талес и несколько мгновений стоял, раскачиваясь. Талес прикрыл глаза и нос цадика, оставив открытыми губы, и Аарон видел, как они шевелились.
Ребе отбросил с головы талес и произнес совершенно будничным голосом:
– Лейзер, принеси змею.
Лейзер тут же отправился к телеге и спустя минуту принес за хвост змею с размозженной головой. Ребе окинул ее внимательным взглядом, бросил:
– Это неядовитый уж, – повернулся и ушел в синагогу.
– Игнат, это уж, – ухватившись за плечо развозчика, Лейзер тряс его что было сил. – Слышишь, это уж!
Игнат посмотрел на него мутным взором, потом в его глазах сверкнул огонь понимания. Рывком выпрямившись, он переспросил:
– Это уж?
– Ну да! – Лейзер поднес змею прямо ему под нос. – Уж, не видишь, что ли!
После пяти минут забористого мата Игнат поднялся на ноги и стал складывать поленницу.
Из хедера детей по домам разводил бегельфер, помощник меламеда. Дорога проходила мимо шинка, владел им дядька Опанас, здоровенный мужик с пудовыми кулаками. Шинок он держал в строгости и порядке, стоило пьяной компании зашуметь, как дядька Опанас зычно предупреждал: «Не балуй, хлопцы!» – и этого хватало.
Поравнявшись с шинком, Аарон увидел, как Опанас выпроваживает с трудом держащегося на ногах Игната.
– Та не жидись, налей еще стопку, – упрашивал Игнат.
– Завтра налью, когда деньги принесешь, – отвечал шинкарь.
– Та я же сегодни чудом спасся, – не успокаивался Игнат, потрясая рукой с двумя потемневшими точками укуса. – Налей в долг, завтра отдам.
– Вот завтра и налью, – не соглашался шинкарь.
Завидев бегельфера с ватагой ребятишек, Игнат заорал:
– Да ты как жид! Они человеку при смерти водки не нальют, и ты тоже.
– Иди, иди, – шинкарь развернул Игната к себе спиной и дал хорошего пинка под зад.
Семеня, тот пробежал несколько шагов, споткнулся, рухнул лицом в дорожную пыль и немедленно заснул. По его лицу блуждала счастливая улыбка.
Вечером Аарон пристал к отцу с расспросами.
– Почему ты не налил водки умирающему?
Лейзер внимательно поглядел на сына.
– Разве он был умирающим?
– Но ты ведь тогда не знал!
– Верно. Я думал, как спасти человека, а не как потрафить пьянчужке.
– Папа, но человек и пьянчужка – тот же самый Игнат.
– Часто люди поступают себе во зло, и мы не должны им в этом помогать.
Аарон задумался. А потом спросил:
– Если ребе знал, что Игната укусила не гадюка, почему он сразу не сказал? О чем тогда молился?
Теперь задумался Лейзер. Когда молчание стало для Аарона почти невыносимым, отец произнес:
– Не знаю, поймешь ли. Попробую объяснить на пальцах. Игната укусила гадюка. Он действительно умирал.
– Как? – от изумления Аарон привстал с места.
– Ребе молитвой изменил мир. Вернулся на десять минут и обменял гадюку на ужа.
Аарон замер в полном изумлении, не в состоянии осмыслить услышанное. Лейзер улыбнулся.
– Знаю, это тяжело понять. Не спеши, вырастешь, с годами все в голове уложится.
С тех пор прошло немало лет, тысячи страниц из книжек по открытой и скрытой мудрости прошелестели перед глазами Аарона. Многое уложилось в его голове, многое прояснилось, но тот случай так и остался загадкой. Да и как может человек постичь то, что противоречит законам мира, в котором он живет?
Артем понял лишь, что такое возможно, и немало времени потратил, размышляя над тем, как бы он хотел изменить свое прошлое.
– Надо было дать утонуть телеге и бочке, – шептал он. – Спасти только лошадь, а все остальное пусть бы ушло на дно Припяти.
– Князю хватило бы спасения лошади, – возражал он самому себе, – чтобы заграбастать меня в Кронштадтскую школу. А разве я мог дать погибнуть несчастному животному?
– Так погибай теперь сам! – в сердцах восклицал он. – Сначала вступился за лошадь, теперь за Бочкаренко и в конце концов окажешься на каторге.
– Но как бы я жил дальше, если бы дал ей утонуть? – спрашивал Артем. – Как бы простил себе, если бы не вступился за Бочкаренко? Отец говорил: люди поступают себе во зло, и мы не должны им в этом помогать. Вот я и не поступил себе во зло, о чем же жалеть?
– А Варя? Ее бы ты тоже отменил? – этот вопрос был острым, словно нож резника, и Артем никак не решался дать на него ответ.
На десятый день заключения загремел засов, и Артема повели к следователю.
«Ну наконец-то, – обрадовался он. – Хоть какая-то определенность. Нет больше сил валяться на койке, пялиться в потолок и мучить себя бессмысленными сомнениями. Все равно я не в силах ничего изменить в своем прошлом, к чему все эти терзания?»
В кабинете, помимо лягушки-следователя, оказался не кто иной, как Макс Константинович фон Шульц собственной персоной. Артем едва удержался от радостного возгласа. Он не знал почему, не мог объяснить, да, честно говоря, и не пытался этого делать, но, увидев фон Шульца, сразу понял: теперь все будет хорошо.
Следователь открыл папку и, не глядя на Артема, зачитал:
– Рассмотрев все материалы и опросив свидетелей, следствие пришло к заключению, что действия водолаза Артема Шапиро не повлекли за собой гибель старшего водолаза Ефима Бочкаренко.
Выйдя из дверей гауптвахты, Артем зажмурился и прикрыл ладонью глаза. За десять дней, проведенных в камере с одним, забранным частой решеткой оконцем, он отвык от сияния открытого солнца.
– Пойдем, напою тебя настоящим турецким кофе, – предложил фон Шульц.
Они уселись под большим зонтом на террасе греческой кофейни, неподалеку от того места на Приморском бульваре, где по вечерам играл духовой оркестр. Долго молчали, глядя на пенистые волны, расшибающиеся о серо-черные камни набережной.
– Ты только не озлобься на весь мир, – мягко произнес фон Шульц. – Знаю, это непросто, ведь с тобой поступили крайне несправедливо. Но ведь в конце концов все прояснилось, не так ли?
– Разрешите спросить, Макс Константинович?
– Спрашивай, Артем.
– Как вы меня нашли? И как сумели освободить?
Фон Шульц помолчал несколько секунд, глядя на море.
– Меня вызвали телеграммой. Поручили командовать подъемом «Камбалы». Наделили широкими полномочиями. Очень широкими. О тебе и Бочкаренко мне доложили сразу после прибытия в Севастополь. Как я мог такому поверить? – Фон Шульц горько усмехнулся. – После погружений у всех водолазов начались судороги. В общем, как всегда: поспешили, не подготовились, а большая глубина шутить не любит. Смерть Ефима полностью остановила спасательные работы. Мне поручено их возобновить и провести в кратчайшие сроки.
Фон Шульц снял фуражку и отер чистым платком лоб.
– Надо поднять «Камбалу», похоронить погибших моряков и понять, что же произошло. В Балаклаве есть оборудование системы Рестуччи для глубоководных погружений. Итальянцы оставили. Я готовлю группу водолазов для безопасных спусков и скоро начну работу.