Я спрашиваю: чё происходит-то? Отвечают: небольшая авария, скоро наладим. Простукало четверть часа, еще четверть, стало тяжело дышать. Я спрашиваю: когда подъем-то? Отвечают: заклинило наглухо, ни с места, нагрузка большая. Оно и понятно, тросу вытравлено больше шестидесяти саженей, да еще вес снаряда. В общем, стоп-машина, ни туда ни сюда.
Мы уже начали обливаться потом, Кирюха говорит: давай ляжем, так меньше воздуха уходить будет. Только легли, Бочкаренко вызывает: сбрасывайте балласт, говорит, ребята, выхода нет.
А балласт – это такие чугунные чушки, стоят прорву денег, нас сто раз предупреждали, сбрасывать только в крайних случаях и только по команде.
Стали выполнять операцию, да не тут-то было, сразу не пошло, повозиться пришлось, как чё есть. Зато наверх пулей взлетели. И сразу давай люк отдраивать. Только приоткрыли, воздух наружу пошел, а снаряд вниз. Оказывается, у него плавучесть без воздуха была к черту тоже. Еле-еле успели задраить, опустились на сажень-другую и повисли.
– Это потому, что трос вниз тянул, – вмешался Журавлев. – Это ж посчитать надо, сколько пудов весили те шестьдесят вытравленных саженей.
– Ну, завели тросы с катера, застроплили нас, вытянули, – продолжил Дерябин. – Мы люк распахнули, надышаться не можем. Снаряд прямиком оттуда на Балтийский завод отправили переделывать. Мы думали, это надолго, ан нет! Увеличили запас плавучести, поменяли механизм сброса балласта. За две недели управились, вернулся снарядик, и опять пошли учения. Только после того случая Бочкаренко велел всегда держать внутри два воздушных аккумулятора Рукейроля и три маски.
– Они-то нас и спасли, – перехватил разговор Капралов. – Мы в Нарвском заливе погружались, глубина ерундовая – тридцать саженей, но рельеф дна интересный: впадины, выступы, провалы. Отрабатывали маневрирование, все путем, все гладенько. Вдруг чувствуем, глаза режет. Запах едкий, нос щиплет, горло дерет. Быстро нашли причину – аккумуляторы прожектора потекли. Я за трубку, мол, срочно поднимайте, а телефон сдох. Молчит, что твой немой. А дышать уже невмоготу. Натянули маски, открыли краны на Рукейроле, стали дышать. Но это же ненадолго, час от силы, а потом что? Телефон, зараза, молчит – ни скрипа, ни шороха. И тут Вася сообразил: давай, говорит, буи сигнальные выпустим. Все пять штук. Ну не смогут они не сообразить, что дело неладно. Так и получилось, не успели мы четвертый буй выпустить, как нас наверх потащили. Матрос Василий Лосев на этих буях заработал благодарность в приказе по школе за проявленную смекалку и находчивость. Макс Константинович перед строем огласил и от себя вручил пять рублей наградных.
– После того случая, – продолжил Лосев, – аккумуляторы упрятали в герметичную коробку, железный ящик с резиновыми прокладками. И постановили, что одновременная отправка трех буев есть сигнал бедствия.
– Веселее всего пришлось Бочкаренко и Генке, – вмешался Дерябин. – А где Генка-то, пусть сам расскажет!
– Он сегодня дневальный по камбузу, – ответил Журавлев. – Будет драить котлы до полуночи.
– Ну так я расскажу, – сказал Дерябин. – Это был последний учебный поход. «Храбрый» добрался аж до Готланда, фон Шульц искал глубины посерьезнее. В основном там дно лежит до ста саженей, но попадаются впадины до ста тридцати. Вот туда и запустили снаряд. К тому времени мы храбрости набрались, шестьдесят-семьдесят саженей брали, как чего есть, не страшней яичной скорлупы. Но на сто тридцать никто еще не ходил, не знали, как снаряд себя поведет. Поэтому спускались только Бочкаренко с Геной. Гена из нас самый сметливый и шустрый, оттого и попал в напарники к Ефиму Семеновичу.
Первый раз спустились на сто саженей. Опробовали работу механизмов. Все путем, все пашет, как надо. Второй раз пошли на сто тридцать. Никакой разницы, снаряд что на тридцать саженей, что на сто тридцать, шурует одинаково. Ну, включили прожектор, стали дно рассматривать. Интересно ведь! На такой глубине еще ни одна живая душа не могла спокойно по сторонам оглядеться.
Только вот смотреть там, как Генка рассказывал, оказалось нечего, песок да торчащая из него каменная гряда, похожая на позвоночник сдохшей гигантской змеи. Ни рыб, ни водорослей, ничего!
Ну походили они с четверть часа, Бочкаренко уже собрался командовать подъем, как Генка ему кричит: шевелится! Тот переспрашивает: чавой шевелится-то? Да камень шевелится. Не, не может такого быть, Бочкаренко ему отвечает, это пласты воды разной плотности, вот тебе и кажется. А Генка уже кричит: мамочка, что это такое?!
Тут Бочкаренко бросает трубку, приникает к иллюминатору и сам видит, как из песка вылезает гигантская змея, саженей двадцать в длину и толщиной, что твой слон из зоосада. А каменная гряда – это плавники на ее спине. Видимо, свет прожектора ее разозлил, раззявила она огромную пасть, острыми зубами усаженную, и попыталась снаряд проглотить. Да куда там, сталь Балтийского завода не по зубам, даже по таким.
Но страх, Генка говорит, был немалый, когда зубы по обшивке заскрежетали. Тварь отплыла в сторону, зеленая, словно покрытая мхом, глаза огромные, желтые, как у совы, и нарост на голове темно-красный. Снова пасть распахнула, а зубы в ней размером со штык и с разгону на снаряд. Прожектор погас, а зубы по тросу заскрежетали. Бочкаренко за трубку, та молчит, тварь провод перекусила. Трос ей не по зубам, вестимо дело, а вот телефонный провод сумела. Бочкаренко как крикнет: выпускай буи! Генка едва успел третий сбросить, как тварь, словно питон, вокруг снаряда обвилась. Раздавить хотела, только где там! Но манипуляторы помяла и устройство сброса буев тоже.
Через несколько минут снаряд пошел наверх, тварь сидела на нем до глубины тридцать или сорок саженей, а потом раскрутилась и ушла в глубину. После этой истории телефонный шнур запрятали в стальную оплетку.
– Ну, парни, – уважительно произнес Артем, – вы капитально подготовлены для работы со снарядом. Только в Крыму нет ни таких глубин, ни таких чудовищ.
– Ефим Семенович предупреждал, что снаряд хорош только для осмотра дна и обнаружения цели. А дальше на грунт пойдут водолазы. Он обещал лично показывать, как и что надо делать, а теперь уже некому, – Матвей развел руками и горестно вздохнул.
«Ни за что ни про что загубить такого человека, такого водолаза, – подумал Артем. – Правильно я эту суку завалил, правильно!»
Следующие три дня две пары водолазов, сменяя друг друга и делая перерывы только для восстановления системы регенерации воздуха, исследовали дно у горловины, а затем почти всю оставшуюся бухту. Отыскали десятки затонувших кораблей, к сожалению, только деревянных. Артем больше не спускался под воду, не желая мешать водолазам.
На второй день ему передали письмо из дома. Он их и раньше получал. Писала всегда мать, рассказывала о домашних заботах, о жизни соседей, о незамысловатых происшествиях, будораживших сонный городок его детства и юности. Милые подробности отошедшей далеко чернобыльской жизни согревали Артему сердце. Каждый раз, дочитав письмо, он чувствовал, как ледяное пространство безграничной империи немного сокращается, делая его ближе к дому.
На сей раз, впервые за два года, написал отец. Артем начал читать письмо, и с первых же строк его заколотила нервная дрожь.
Здравствуй, сынок! Не спрашиваю, как у тебя дела, надеюсь, что не хуже, чем во время твоего ответа на предыдущее мамино письмо. Да-да, ребе Шлойме всегда благословляет посетителей именно такими словами: «Дай Бог, чтоб не хуже».
Ведь если будет лучше, никто не станет роптать.
Дела наши таковы, что я могу писать только о них. Ангел смерти посетил наш город. Сначала умерли водовоз дед Ваня и его жена Настя. Угорели вдвоем. Ночи холодные, они с вечера натопили, а вьюшку забыли открыть. За несколько дней до смерти дед Ваня приходил ко мне, расспрашивал про тебя. Все сокрушался, что ты далеко, передавал привет и благодарность за бочку, она ему хорошо служит. То есть служила.
Потом на наш город напала шайка бандитов из деревень вокруг Чернобыля. Обыкновенные крестьяне, кто бы мог предположить, что в них кроется столько злобы и зверства? Для начала они разгромили водную станцию Шепелич, вошли во вкус и перебрались в Чернобыль. Несколько дней грабили и избивали сходивших на берег с пароходов пассажиров, выискивая среди них евреев. Всех других отпускали, а полиция не вмешивалась, несмотря на наши крики и мольбы.
На одном из пароходов приехала с родителями невеста к жениху. Они сразу ее заприметили, выдернули прямо со сходней. Начали орать: «Кто жидовку хочет попробовать?» Родители умоляли: «Пожалейте, это невинная девушка. Приехала на свадьбу к жениху». А они в ответ: «Свадьба у нее прямо сейчас будет. А женихов не один, а дюжина. И все как на подбор!» Отец попробовал оттащить дочь, ему разбили голову. Главарь этой шайки заорал: «Дайте мне раскупорить», – и повалил бедняжку на пристань.
Насиловали на виду у всех, стояли кругом, один, закончив свое дело, поднимался, и его тут же сменял другой. Вначале девушка кричала, билась, молила о помощи, потом стихла и лишь скулила, как собачонка. Над ней надругались больше десятка погромщиков, часть из которых – крестьяне окрестных деревень, а остальные – присоединившиеся к ним чернобыльские мещане. Натешившись, отдали жертву матери. «Можешь забирать. Жениху передайте, что к употреблению готова».
Бедняжка не смогла встать на ноги, отнесли в дом жениха на одеяле. Там выяснилось, что в пылу похоти кто-то сломал ей позвоночник. Она умерла через две недели от горячки, поэтому в список пострадавших от погрома внесена не была. Отец принес к ребе пропитанное кровью платье дочери: «Почему? За что? Чем провинилась моя невинная дочь?» Ребе Шломо Бенцион сказал так: эта кровь, и этот позор, и эта боль вернутся в Чернобыль. Так же, как Содом и Гоморра были наказаны за мучения и смерть праведной Плотис, дочери неправедного Лота, будут наказаны город и его окрестности.
Мама не могла сообщить тебе о случившемся, поэтому это делаю я, твой отец, Лейзер.