Артем был бесконечно далек от бунтарских настроений. Ни в его семье, ни в еврейской общине Чернобыля о революции никто не думал. Жилось несладко, непросто жилось, но власть от Бога, а подчиняться царю евреям заповедал еще праотец Яаков, благословив фараона.
«Отговаривать Андрея бессмысленно, – думал Артем. – Он сейчас под чужой властью. Очень сильной, ведь слова, совсем от него далекие, теперь брызжут, словно вода из кипящего чайника. Что ему мои увещевания? Нет, надо сделать вид, будто не было этого письма. Подождать. Может, напишет еще».
Следующий день выдался жарким. С утра парило, небо цвета пенки на кипяченом молоке предвещало грозу. Ни ветерка, ни дуновения, все замерло, ожидая ненастья. Было странно наблюдать, как над удушливой тишиной, сковавшей улицы Чернобыля, быстро и дружно бегут сизые облака.
Артем не переставал размышлять о письме Андрея. Руки сами по себе готовили обручи для бочки, проверяли, гладко ли выструганы доски, а в голове чередой проносились беспокойные мысли.
«Какой он все-таки молодец, Андрюша! – думал Артем, переходя от тревоги за товарища к восхищению. – Как переживает за свою страну. За эту огромную, безграничную Россию».
Он вспомнил поездку из Севастополя в Петербург после комиссования. В купе второго класса попутчиков не оказалось, и Артем почти три дня провел у окна, словно завороженный рассматривая пробегающую мимо страну.
Из Севастополя поезд вышел под вечер. Сквозь сумерки поплыли темные купы деревьев, почерневшие от паровозного дыма стены привокзальных мастерских, с желтыми, словно оскаленные зубы, окнами, белые и коричневые стены домов, красные черепичные кровли. Мелькнула вдали лиловая гладь бухты, но Артем сразу отвел взгляд, он больше не хотел видеть море.
Зашумел дождь, разом омыв окно вагона, и так же быстро стих, оставив после себя серебряные капли, которые набегающий воздух косо сдвигал по стеклу. На темно-сиреневом небе золотым диском проступила луна. Далекие огни города побледнели, по земле скользили приземистые холмы, словно баржи по реке.
Артем долго смотрел в темноту, а перед глазами одна за другой проносились картины из убегающей в прошлое севастопольской жизни.
Утром они уже были далеко от Крыма. Поезд мчался среди пустынных полей, люди почему-то не встречались, только желтоносые грачи да сизые вороны солидно расхаживали по не видимым из окна вагона тропинкам.
Под вечер пошли тощие пашни, убого покрытые всходами, по краям громоздились груды собранных камней, отмытых добела дождями. Изредка попадались люди, похожие на больших черных птиц.
«Почему же мне нет места в этой огромной стране?» – думал Артем.
С неба, покрытого дырявой сермягой облаков, робко выглядывало солнце и тут же скрывалось, словно испуганное собственной решительностью. Ветер, поднятый поездом, теребил редкие прутья придорожного кустарника, трепал серые ветки ольхи, поднимал рябь в лужах.
«Чужой, навсегда чужой, – стучала в такт колесам надоедливая мысль. – И если даже захочу стать своим, всегда будут напоминать происхождение, тыкать в него носом, как напроказившего щенка в лужицу».
Горестное известие, полученное в Кронштадте, отодвинуло эти мысли на задний план, они скукожились и пожухли под жаром перин родительского дома и обретаемым благополучием. Письмо Прилепы вернуло их к жизни.
После обеда в мастерскую зашел взволнованный Велвл. Уселся на табурет и долго жевал белыми старческими губами, не зная, с чего начать. Судя по его виду, он хотел рассказать о чем-то важном, но никак не мог решиться.
– Что там у тебя, дядя Велвл? – спросил Артем, желая помочь старику.
– Письмо, – воскликнул бондарь, вытаскивая пачку листков. – Письмо от сына из Яффо.
– Дашь посмотреть?
– Зачем от работы отрывать? Я тебе перескажу, а ты слушай.
– Хорошо, слушаю, дядя Велвл.
– Они строят новый город, на песке у моря. Неподалеку от Яффо. Никаких арабов, только евреи. Дома под четырехскатными крышами, вокруг каждого садик с яблонями, абрикосами, пальмами. Чистые улицы, без лотков и лотошников и, главное, без мастерских! Представляешь, в городе не будет ни одной лавки, ни скорняков с их вонью, ни кузнецов с их грохотом. Торговля и ремесла только за околицей. Тишина, покой, рай, Ган Эйден! Мой сын уже купил участок земли и будет строить дом для нас всех.
– Участок земли или участок песка? – уточнил Артем, не разделявший сионистских восторгов сына Велвла.
– Пока песка, но скоро привезут землю из-под Хеврона. Насыплют слой в полтора метра, что хочешь будет расти.
– А имя городу уже придумали, дядя Велвл?
– Тель-Авив, холм весны. Вот Нью-Йорк стал воротами в Амэрычку, а Тель-Авив будет воротами на Святую землю.
– Красивое название.
– И жить будут красиво.
Велвл вдруг всхлипнул, достал платок и трубно высморкался.
– Зачем мне и старухе моей тут одним маяться? Что нас ждет, кроме одинокой старости? Надо к сыну перебираться, в Палестину.
– Так кто же вам мешает, дядя Велвл?
– Да никто. Вот паспорта выправим, продадим домишко и скарб и двинемся с Богом. Купишь у меня мастерскую?
Артем раскрыл рот, чтобы сказать: «Да, конечно», – но вместо этого неожиданно для себя произнес:
– А может, я буду в Палестине раньше твоего, дядя Велвл.
– И ты собрался? – ахнул бондарь. – Вот так новость, вот так сюрприз!
– Да шучу я, дядя Велвл, – сдал назад Артем, все еще не понимая, кто потянул его за язык. Потом он много раз и много лет вспоминал по минутам этот разговор, пытаясь понять, что же произошло, пока не пришел к выводу, что эти слова мог вложить в его уста только Всевышний.
За ужином Артем завел разговор про Палестину и новые ворота на Святую землю.
– Да, приезжал недавно краснобай, голова какой-то деревушки возле Яффо, – презрительно буркнул Лейзер. – Пузырящийся молдавский еврей. Всех улестил красивыми речами. Даже мама твоя не сдюжила, купила у этого фармазонщика кусок земли. Денежки он взял немалые, а взамен выдал красивую бумагу с трескучими словесами. Мол, у каждого еврея должен быть свой дом на Святой земле, свой участок земли. И вот теперь, благодаря стараниям твоей матери, он у нас есть.
– Дурень, это же страховой полис, – возразила Двора-Лея, накладывая мужу и сыну дымящуюся картошку из чугунка. – Представь, придет Мошиах, и все евреи окажутся на Святой земле, весь-весь народ, многие миллионы. Сколько нас раскидано по свету, и не сосчитаешь, не учтешь. Только Мошиаху такое под силу. Народу много, а обустроенных мест раз-два и обчелся. Никто не захочет жить в пустыне, а другого места там нет. А мы приедем – и пожалуйста! – свой участок, и не где-нибудь, а в современном городе, с водопроводом, канализацией.
– Дворале, – добродушно усмехнулся Лейзер, принимая из рук жены тарелку с картошкой, щедро удобренной шкварками. – Я не пойму, чего у тебя больше: примитивной веры или простой дури.
– Моя простая дурь позволяет тебе, мудрецу, всю жизнь сидеть над книгами. Ты зарабатываешь нам будущий мир, а я – нынешний. Так что дай уж мне позаботиться о земельных участках.
– Дворале, когда придет Мошиах, мир поменяется и твой участок земли будет ни к чему.
– Это мы еще увидим. И знаешь, что я тебе скажу, Лейзер, если не понадобится, то и ладно. Будем считать, что эти деньги мы пожертвовали евреям, живущим на Святой земле.
– Не будем считать, а так оно и есть. А удостоверение – не страховой полис, а просто красивая бумажка. Знаешь, почему говорят: тот, у кого сварливая жена, никогда не увидит ада? Да потому, что он просто не заметит разницы!
– Это у тебя сварливая жена?! – вскричала Двора-Лея. – Ты у меня живешь, как у Бога за пазухой, только вместо Бога в нашем доме я, и пазуха моя тоже!
– Почему жена Йова не умерла? – возразил Лейзер. – Все дети погибли, а жена выжила. Почему? Йов получил обещание, что за каждого умершего члена семьи он получит вдвойне. Так и получилось, после того как умерли все его дети и закончились терзавшие его болезни, у Йова родилось вдвое больше детей, чем до начала всей этой истории.
Вместо того чтобы возразить, Двора-Лея отвернулась и начала вытирать посуду.
– Аарон, твоя мама – святая женщина, – торжественно провозгласил Лейзер. – Любая другая жена на ее месте давно бы запустила в меня казаном или ухватом, а твоя мама только губы кусает. Святая, настоящая святая.
– Иди уже в синагогу, – засмеялась Двора-Лея, – иди, пока я тебя не задушила собственными руками.
Прошло два месяца. Неожиданно ранняя осень окутала Чернобыль багряно-желтой шалью, тяжелая, холодная сырость пришла с околиц и наполнила улицы. Топить начали рано, острый запах печного дыма по вечерам щекотал ноздри.
Когда ночной морозец принялся сковывать лужи, покрывая их хрусткой корочкой, Артем получил письмо из Владивостока. Оно повергло его не в изумление, а в шок. Перечитав короткое послание, он до вечера не мог вернуться к работе, а сидел, бессильно опустив руки, уставившись в туман за окнами.
Здравствуйте, уважаемый Артем!
Пишут вам друзья Андрея Прилепы. Два месяца назад Андрея обвинили в связях с боевиками-народовольцами и посадили в тюрьму. Спустя неделю, по версии полиции, он повесился. Но мы уверены, что его повесили. Один из товарищей видел лицо Андрея перед погребением. Оно было синим. Его били, но он никого не выдал. В общем, нет больше Прилепы.
В единственной полученной от него записке Андрей просил передать вам привет. Мы не знаем, что он имел в виду, но выполняем последнюю просьбу погибшего героя. Увы, с опозданием, прошло немало времени пока в вещах Андрея нашлось ваше письмо, и только тогда стало понятно, о каком Артеме говорилось в записке.
С революционным приветом,
Серый туман плотно стоял за окнами мастерской. Порывы ветра временами рвали его на клочья, обнажая мокрые ветки деревьев. Солнце скрылось навсегда, подступала ночь, черная, словно будущее, и плотная, как усы жандарма.