– Такого суженого я могла только в страшном сне увидеть, – воскликнула Эстер-Бейле. – Все, что мне неприятно в парнях, в нем собралось. Как вспомню его лицо, его голос, его липкую руку, передергивает от отвращения.
– Ты отдаешь себе отчет, что в той ошибке есть и твоя вина? – спросил раввин.
– Моя?! – Эстер-Бейле прижала руки к груди. – А я-то чем провинилась?
– А муж твой чем? При таком внимательном отношении к внешности ты была обязана настоять на предварительной встрече. Или не соглашаться на брак.
– Ну хорошо, я ошиблась, – Эстер-Бейле зашмыгала носом, и было видно, что еще мгновение – и по ее щекам покатятся слезы. – Так неужели из-за этой ошибки, из-за слабости, из-за почтения к родителям я должна всю жизнь провести рядом с человеком, который мне противен?!
Раввин задумался. Затем попросил Эстер-Бейле оставить его наедине с отцом.
– Написано в Торе, – сказал он, когда дверь в комнату затворилась, – плохо человеку быть одному. А это значит, что не одному, то есть в семье, должно быть хорошо. Есть два случая, когда закон разрешает детям идти против воли родителей. Если юношу отдают в ешиву, где он не хочет учиться, он может воспротивиться. И когда юноше или девушке не нравится предлагаемая пара, они имеют право сказать нет. Я думаю, мы не можем заставлять Эстер-Бейле жить с тем, кто ей не по сердцу.
– Но что же делать? – вскричал Эфраим. – Муж и его родители не согласны на развод!
– Я напишу главе ашкеназской общины Иерусалима, – сказал раввин Ишаягу. – Думаю, они прислушаются к его мнению.
Эфраим отправился в Иерусалим в тот же день и к вечеру уже сидел перед раввином Зоннефельдом. Вид у иерусалимского раввина был суровый, не в пример одесскому. Непримиримый борец с просвещенцами, он не мог выглядеть иначе: отступников становилось все больше и больше, и раввину было из-за чего сидеть с хмурым видом.
– Что на повестке дня? – строго спросил раввин.
– Вот, – ответил, немного оробевший Эфраим, протягивая записку. Он, разумеется, слышал о грозном главе ашкеназской общины, но встретился с ним впервые и даже не мог представить, что тот окажется настолько суровым.
– Кто это написал? – совсем иным тоном произнес раввин Зонненфельд, прочитав записку.
– Раввин из Одессы. Сейчас он живет в Тель-Авиве.
Следующим утром Шая отправился на берег моря и почему-то захватил с собой еще один раскладной стул. Жена не стала ни спрашивать, ни возражать. Хочет человек тащить на себе лишний стул, пусть тащит. С годами ее муж становился все более и более странным, и она не знала, не могла определить, к добру это или к худу.
Каждую субботу, благословив свечи, раввинша долго стояла с закрытыми глазами, моля доброго Бога о счастье для детей и внуков, о спокойствии на Святой земле и о мире для всего еврейского народа. С недавних пор она стала молиться и о муже, просила Господа хранить его на потайных путях и скрытых тропах, по которым он пробирается в полном одиночестве.
Когда на пороге возник человек в раввинском сюртуке с раввинской бородой и в раввинской шляпе, Хая не удивилась. В Одессе раввины хоть и не часто, но захаживали к ним в дом, и она терпеливо ждала, когда ее мужа признают и на Святой земле.
– Раввин Зоннефельд хотел бы поговорить с раввином Ишаягу, – произнес сопровождавший незнакомца Эфраим, зная, что глава общины старается не разговаривать с женщинами, дабы выполнить сказанное в «Поучениях отцов»: умножающий беседы с женщинами умножает количество глупости в мире.
– Раввин на берегу моря, – ответила Хая. Она сразу поняла, в чем дело; в Одессе тоже встречались ученые евреи такого рода. – Идите прямо по тропинке через дюну, увидите зонтик, он там.
Раввин жестом попросил Эфраима остаться и сам отправился на берег. Он отсутствовал больше двух часов, а вернувшись, поспешил к станции дилижансов на углу улиц Герцля и Народного бульвара, дабы успеть вернуться в Иерусалим. Эфраим не мог не заметить, что, против своего обыкновения, раввин Зонненфельд весьма учтиво попрощался с Хаей, благословив ее саму, ее детей, внуков и ее мужа.
Эстер-Бейле получила развод через две недели, а слух о том, что грозный глава ашкеназской общины Иерусалима самолично приезжал побеседовать с раввином Ишаягу, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Большинство жителей Тель-Авива принадлежали к тем самым просвещенцам, с которыми боролся суровый раввин, поэтому его нога до сих пор ни разу не ступала по улицам этого поселения.
Надо сказать, что тель-авивцы не были ни злостными отступниками, ни заклятыми борцами с религией. В детстве почти все они учились в хедерах, а некоторые даже в ешивах. Другой путь они выбрали из-за любви к еврейскому народу, предполагая, будто он быстрее приведет его к спасению от мировой ненависти, погромов и преследований. Теплый огонь субботних свечей, которые зажигали их мамы и бабушки, до сих пор согревал сердца.
Они бы с радостью советовались с раввинами, если бы те стали их слушать. И вот оказалось, что на соседней улице живет человек, поговорить с которым приезжает издалека не кто-нибудь, а грозный раввин Зонненфельд. Так бремя социума вновь настигло Шаю и, грузно опустившись на его плечи, возлежало на них до самого конца его длинной жизни.
Глава IXНа Святой земле
В октябре 1911 года корабль, на котором семейство Шапиро выехало из Стамбула, бросил якорь у берегов Яффо.
Конец октября на Святой земле выглядел как самый жаркий июль Чернобыля. Доски раскаленной палубы дышали жаром даже через подошвы сапог. Бирюзовая вода сверкала, слепя глаза. Желтый город бугрился на прибрежном холме, нестерпимо сверкали золотые кресты на шпилях церквей и полумесяцы на свечках минаретов.
– Это Святая земля? – удивленно спросила Двора-Лея, рассматривая берег из-под ладони.
– Ну да, – ответил Лейзер. – Столько лет была без нас. Вот на ней и понастроили, кто что хотел.
Двора-Лея перевела изумленный взгляд на мужа. Только теперь, уже не задним, а дважды задним числом она сообразила, что ее муж вдруг превратился из растяпы не от мира сего в совершенно нормального, здраво рассуждающего человека. Честно говоря, она всегда подозревала, что придурковатость Лейзера – не более чем напяленная для удобства маска. Он сбросил ее, как только они стали готовиться к отъезду. Сбросил за ненадобностью, поняв, что навсегда оставляет Чернобыль и никто уже не успеет ввинтить его в какой-нибудь общинный механизм.
Палуба быстро наполнилась пассажирами. В основном это были паломники из разных стран. Преобладали русские: чинно одетые мужики с окладистыми бородами, немолодые женщины в строгих ситцевых платьях с плотно повязанными платочками. Двора-Лея за два дня, пока корабль неспешно шлепал из Стамбула, успела перезнакомиться и разговориться с добрым десятком из них. Многие совершали паломничество не в первый раз и были куда более зажиточными, чем выглядели.
– К Богу скромными надо приходить, – говорили женщины. – По этой земле ноженьки Его ходили, воздухом этим Он дышал, на те же горы смотрел. И на нас теперь смотреть будет.
Двору-Лею интересовали бытовые подробности: как с местной полицией договариваться, на каком постоялом дворе лучше остановиться в Яффо.
– Да эти дьяволы басурманы на вашем языке чешут, как явреи, – сообщили женщины, и Двора-Лея радостно передала эту новость сыну и мужу.
Как потом выяснилось, радость оказалась преждевременной. Басурманы понимали турецких евреев, говоривших на какой-то тарабарщине из смеси испанских, турецких и еще Бог весть каких слов, а в идише, нормальном еврейском языке, ни черта не кумекали.
Вооруженная множеством советов доброхотных паломниц, Двора-Лея спокойно взирала на армаду фелюк, двинувшихся из порта навстречу кораблю.
– Видишь слева от Яффо несколько домиков с белыми крышами? – спросила Двору-Лею одна из паломниц.
– Вижу, – кивнула она.
– Вот это и есть тот самый Тель-Авив, где ты купила участок.
Двора-Лея нахмурилась. Дизенгоф рассказывал про белый город у моря, а эта кучка строений больше походила на хутор.
– Делать там пока нечего, – продолжила паломница. – Остановитесь в Яффо, на постоялом дворе Исраэля Коэна и его жены Срурхи. Во-первых, говорят по-русски, во-вторых, честные, копейку лишнюю не возьмут. И безопасно у них. Срурха с утра до ночи на ногах, ходит в красном платке, и глаз у нее тоже красный, наметанный. Ничего не пропустит и всякого заметит. Воры к ним во двор даже не заглядывают, Срурха сразу их вылавливает и зовет слуг-басурманов, а те на расправу коротки. Зато честному человеку у Коэнов спокойно и вольготно. Прямо к ним, милочка, и ступай.
Артем и Лейзер, вытащившие по указанию все пожитки на палубу, недоумевали.
– Куда торопиться? – удивлялся Артем. – Мы еще даже не подошли к пристани. Вот пришвартуемся, тогда…
– Пристани тут нет, – оборвала его мать. – На берег перевозят арабы в своих лодках. И дерут втридорога. Главное, смотрите за вещами. Меня предупредили, что лодочники – воры, норовят стащить все, что плохо лежит. И управы на них нет никакой.
– Нет пристани, – удивленно присвистнул Артем. – Не Святая земля, а деревня!
– Придержи язык, – буркнул Лейзер. – Негоже подниматься в Эрец-Исраэль с таким настроением.
Фелюки окружили судно, как борзые окружают загнанного зверя. Лодочники, рослые арабы в живописных костюмах с красными поясами и фесками, истошно вопили, но что именно – разобрать не получалось. Двора-Лея отчаянно прислушивалась, пока не сумела выудить из мутного вала словесной шелухи знакомые звуки.
Высокий басурман в платье, напоминающем белую ночную рубашку, на чистом идише предлагал переправить в порт. Правда, такого гортанного акцента Дворе-Лее еще не доводилось встречать, но на фоне совсем непонятной речи знакомые слова, даже произнесенные весьма странным образом, казались особенно родными. Двора-Лея окликнула басурмана, тот подгреб ближе, и после короткого торга стороны пришли к соглашению.