– Лучше бы ты дал ей утонуть, – прочирикал он и мерзко захихикал.
Коновалов набрал номер Джо, но телефон молчал. Ни гудков, ни привычного голоса робота, сообщавшего об отсутствии абонента, – телефон был мертв.
Комната кружилась. Он чувствовал, как сжимается его желудок, но в этот раз приступ тошноты удалось побороть.
Юрий прошел в свою комнату и выглянул в окно. Улица была погружена в темноту настолько густую и мутную, словно его дом погрузился на дно Марианской впадины. Не было света в окнах домов напротив, не горели фонари, не выплывали из-за угла фары проезжавших мимо машин. Даже звезды, в другие дни по-южному близкие, исчезли. Тьма была абсолютной.
Телефон коротко пиликнул, предвещая скорый разряд батареи. Решив не терять времени, Коновалов вернулся на кухню, в свете фонарика нашел в столе упаковку свечей и спички.
1961
В комнате было душно. Тени плясали на кроваво-красных гардинах, как большой пожар, догорающий на закате. Разваленные по полу красные тетради напоминали руины старого замка. На этажерке в темном углу хищно раскинул крылья фосфорный орел. Его зеленоватый силуэт парил в полумраке комнаты, выискивая жертву. Коновалов откопал среди кирпичных дневниковых развалин нужную ему стопку, развязал стягивающую ее ленту и достал нижнюю тетрадь.
Впервые на серых страницах появились записи, сделанные красными чернилами. Ими Фаина записывала свои сны. Если быть точнее, черные и синие буквы, сплетавшиеся в слова, после гибели Шуры исчезли вовсе. Коновалов пролистывал тетрадь за тетрадью, читая выборочно то кроваво-красные, то выцветшие до темно-коричневого записи. В них Фаина жила со своей семьей жизнью, которая с ними не случилась. В этой жизни Филипп никогда не уходил в море, но часто из него возвращался с диковинными подарками и историями о невероятных приключениях. Шура в ее снах то взрослел, превращаясь в статного юношу, то вновь становился загорелым трехлетним мальчишкой. То его принимали в пионеры, то Фаина протягивала мужу перевязанный атласной лентой сверток с новорожденным сыном. За десять пролистанных Коноваловым лет Фаининой жизни в красные страницы снов ни разу не вплелась сине-черная вязь реальности.
Имени Андрея Фаина больше не упоминала. Не извивалась тонкими змейками заглавная «А», не струилась плавными изгибами. Андрей исчез из ее дневника, словно его не было, как исчезнет спустя много лет Коновалов-старший.
Юрий без особой надежды пролистывал тетрадь, датированную семьдесят первым годом, когда наткнулся на короткую заметку, сделанную неуверенным ненадежным простым карандашом. Фаина пробовала действительность на зуб, проверяла, есть ли ей место среди ее сновидений, оставляя себе возможность ластиком устранить ее следы из своих дневников.
Тая просит сдать комнату брату ее бывшего мужа. Как быть?..
Никаких больше сведений о первом постояльце в тетради не было. Но безымянный Таин деверь впустил в замкнутую жизнь Фаины струю свежего воздуха. Буквально десять страниц спустя, все еще карандашом, но уже с сильным уверенным нажимом Фаина написала о следующем постояльце, потом еще об одном и еще.
Их с каждым сезоном становилось все больше, и вскоре Фаине пришлось пристроить к дому террасу, а в бывшей кухне оборудовать еще одну комнату. На смену серым сухим карандашным строчкам пришли яркие, синие, сделанные шариковой ручкой. На тетрадных страницах оживали люди, гостившие в этом доме давным-давно: разгорались их нехитрые курортные романы, обгорали их носы и уши, лопались под ножами гигантские сочные арбузы, билась недорогая, купленная «для них» посуда.
Фаина вернулась в мир живых. С годами призраки ее мужа и сына появлялись в ее записях все реже. На первой странице семьдесят шестого Коновалов заметил нарочито закрученную «И». Вернувшись в лето семьдесят пятого, он нашел ее истоки.
Постоялец по имени Илья Сергеевич, хирург из Подмосковья, остановился в той комнате, где теперь жил Коновалов (тогда все двери были одного цвета, так что синюю комнату Фаина по старой памяти называла маминой). Илья планировал провести на море неделю, но остался на весь отпуск и, уже уехав, слал Фаине длинные письма, написанные неразборчивым медицинским почерком. Буква «И» извивалась до тетради с числами 1977. Семерки были черными, жирными, как июльские гусеницы. В середине тетради «И» в последний раз дернулась в дате, написанной на пустом развороте черным фломастером: «7 Июля 1977», и исчезла со страниц гроссбуха.
«Какая красивая дата выпала хирургу из Одинцово», – с тоской подумал Коновалов, перебирая тетради: теперь его интересовали только те, у которых год был обведен траурным фломастером. Таких тетрадей обнаружилось две: за девяностый год, уже прочитанная Юрием, и за восьмидесятый. Выделяли ее среди прочих лишь небрежно усиленные черным фломастером бока восьмерки и нуля.
В восьмидесятом году в жизни Фаины появился Николай. В отличие от Ильи Сергеича он не был ее постояльцем. Они познакомились на музыкальном фестивале, куда Николай приехал в составе мужского хора. Пока длился фестиваль, Николай, пораженный в самое сердце дивным Фаининым голосом, ухаживал и, судя по стыдливым записям, сделанным в дневнике, преуспел в этом. Но, когда фестиваль закончился, собрал чемоданы, чтобы отправиться к жене и детям в Хабаровск. Каллиграфия его имени в гроссбухе еще не достигла своего апогея. Заглавная «Н» едва оперилась, расправила крылья и вот-вот воцарилась бы среди прочих букв, если бы не неосторожное поведение на воде, повлекшее за собой смерть обладателя инициала. Очередной разворот увенчался очередной траурной датой.
Внезапно во всей квартире вспыхнул свет. Выхваченная из мрака таинственная пещера превратилась в самую обычную, разве что очень старомодно обставленную комнату. Исчез призрачный орел, разрушенный замок обратился горой старых тетрадей. Далеко на кухне вздрогнул и засопел воскрешенный холодильник.
Коновалов взглянул на часы. Было четыре утра. Он снова попробовал позвонить Джо, но телефон не подавал признаков жизни. Оставив бесполезный гаджет заряжаться, он вышел в коридор.
Только сейчас он заметил на полке под зеркалом белый конверт, на котором размашистыми буквами было написано его имя.
Привет!
Как-то это странно – писать письмо ручкой на бумаге в наше время. Я могла бы отправить тебе сообщение в любом мессенджере. Но я не хочу, чтобы мои слова правил этот дурацкий Т9. Не хочу, чтобы у тебя, например, села батарейка до того, как ты прочтешь. Хочу по-настоящему, как учили в школе. Хочу, чтобы ты водил глазами по написанным мною строчкам, касался их пальцами.
Я знаю, ты думаешь: «Что же ею движет? Какая сила заставила ее оказаться рядом со мной?»
Гравитация. Так эта сила называется. Ты помог мне ее преодолеть, потому что ты – космонавт, а я, когда я рядом с тобой, – Вселенная, твоя Вселенная, твой Космос.
Ты мне веришь?
Он верил. В одночасье, жадно, без сомнений Коновалов поверил каждому прочитанному слову.
Герман просит меня о встрече. И мне кажется, я эту встречу ему должна. Он столько сил и времени потратил в попытке завоевать меня, и, если честно, я многим ему обязана. Не хочу бросать его по телефону.
Завтра вечером Герман ждет меня на «Принцессе». Думаю, мы пойдем в море, где он захочет сделать мне предложение. Бедняга еще не знает, что кольцо пропало. Воспользуюсь его растерянностью, попрощаюсь с ним и вернусь к тебе. Мы будем жить вдвоем долго и счастливо и умрем в один день. Кажется, такой сон я видела сегодня.
Доверься мне, я все сделаю красиво.
С любовью, твоя Джахан.
Улыбка сошла с его лица. Он сложил листок вчетверо, сунул в нагрудный карман и решительно вышел из квартиры, забыв запереть дверь.
Калитка палисадника висела на одной петле. Вторая петля, дребезжа на ветру, болталась на заборном столбе, вырванная с корнем.
«Надо будет поправить, когда вернусь», – подумал Коновалов по привычке, но тут же осекся – теперь это была не его забота. Он вышел на улицу и остолбенел.
Классе в восьмом Паша, на манер торговца краденым, распахнул перед Юриком полу пиджака и продемонстрировал торчавшую из потайного кармана почти полную пачку сигарет. «Слышь, я тут подумал, нам пора взрослеть», – заговорщически просипел он. После уроков они долго искали укромное место, чтобы повзрослеть вдали от посторонних глаз, пока не наткнулись на заброшенный дом, черневший проемами выбитых окон. «Пошли!» – скомандовал Паша, открыв перед Коноваловым облупившуюся дверь парадной. Коновалов нехотя вошел. В нос ему ударил запах мочи, плесени и чего-то еще, незнакомого и почему-то очень стыдного. Когда глаза привыкли к полумраку, Юра разглядел какую-то груду в углу лестничной площадки. Он медленно подошел ближе, переступая через разбитые бутылки, окурки, вскрытые консервные банки. На старом полосатом матрасе, среди кучи тряпья, лежала женщина. Она была совершенно голой. Длинные спутанные волосы закрывали лицо. Груди, живот, раскинутые ноги – все было покрыто синяками и кровоподтеками. Женщина застонала. За спиной уже хрустел, скача вверх по лестнице, Пашка, а Коновалов все никак не мог отвести глаз от черного треугольника волос на сизой, вывернутой наизнанку плоти.
И теперь город лежал перед ним, как та женщина – голый, избитый, униженный, в ворохе разодранной насильником одежды, среди осколков стекла и выброшенного из перевернутых контейнеров мусора. Улицу перекрывал вывороченный из земли старый каштан. Его огромные морщинистые корни вместе с кусками асфальта и земли вздыбились у соседнего забора. Ствол придавил крышу красной «мазды». Вокруг развороченной машины суетились люди, не зная, как к ней подступиться. Фонарь на противоположной стороне улицы покосился и теперь висел на проводах, норовя рухнуть на крышу деревянной беседки, пристроенной к дому напротив.
Коновалов повернул в сторону пляжа. И, едва свернув, больно ударился о перевернутую вверх ногами скамью, невесть откуда взявшуюся на тротуаре. Юрий попробовал поднять ее, но скамья оказалась настолько тяжелой, что он не смог сдвинуть ее с места.