Коновалов наскоро подготовил сумбурную сопроводительную речь про праздник, который омрачен, но все-таки это праздник, и поэтому вот, купил в аэропорту, специально для вас. Но говорить ее не стал, молча протянул белую коробку с золотыми, скачущими по строчке буквами.
– Мне кажется, так пахнет ваш голос, – добавил вслед, умудрившись обойтись без остальных слов.
Фаина приняла подарок очень умело, можно сказать, виртуозно. Никакой жеманности, жадного нетерпения, никакого показного восторга или, напротив, разочарования не было в ее реакции. Она просто взяла его в руки и сказала: «Спасибо!» Но каким мягким и теплым стал ее голос, каким светом загорелись ее глаза, как ласково провела она правой ладонью по слюде.
Так легко и радостно оказалось делать ей подарки, что Коновалову захотелось подарить ей что-нибудь еще, и не когда-нибудь потом, а немедленно. Он мысленно порылся в своих вещах, обыскал свою сумку, пошарил в карманах, заглянул в бумажник, но нашел только потертый брелок без ключей и проездной на метро. Под проездным пальцы нащупали в памяти что-то прохладное и влажное. Коновалов с некоторой опаской вытащил находку. Это оказался его последний вечер в Москве: зудели в воздухе комары, смеялся оступившийся на берегу по колено мокрый Михалыч, лаял Максим, выпрашивая последнюю сосиску. Приятно щекотал ноздри аромат шашлыка, густой, почти осязаемой пеленой окутавший берег водохранилища.
Коновалов довольно протянул Фаине так кстати найденные сувениры. Они ей, кажется, понравились. Все, даже комары, особенно неугомонные в тот день. Только когда невидимая женщина начала звать Костю, Фаина потемнела лицом и резко отложила подарок в сторону.
– Простите, я думал, я его выложил, этот крик… – затараторил было Коновалов. – Ведь как чувствовал, что не стоит брать…
Но Фаина снова улыбалась, вертя в руках пузатый флакон с золотой спиральной крышкой, подносила его к губам и нюхала, будто целовала:
– Спасибо, Юра! За все – спасибо!
Они ели приготовленные Машей угощения, по очереди хвалили ее: то за восхитительную курицу с хрустящей оранжевой корочкой, то за удивительный соус, которым был полит салат, то за язык, «тающий на языке». Фаина смеялась нечаянному Юриному каламбуру, он пробовал шутить еще, но выходило неуклюже, отчего она снова смеялась. Когда она говорила, он закрывал глаза, и ему казалось, что с ним на кухне сидит не древняя старуха, а молодая, очень красивая и желанная женщина.
– Знаете, Юрий, в молодости я была певицей. Пела в местной филармонии и в одном ресторане, куда только партийная верхушка ходила. Меня однажды там сам Утёсов услышал, приглашал в Москву переехать.
– Почему не переехали?
– Мне отсюда уехать нельзя. Не отпустит оно меня. – Фаина глубоко вздохнула и закрыла заблестевшие вдруг глаза. – Даже на тот свет не пускает, крепко держит, проклятое.
Юрию вдруг стало страшно, что море услышит и обидится. Он вспомнил, как в первом классе Паша придумал доказательство существования Бога. Нужно было произнести вслух богохульные слова. Звучало богохульство в рифму и очень по-детски, но стоило произнести его, как тебя настигала неминуемая кара господня, такая же глупая и детская. Можно было, например, получить двойку, потерять карманные деньги или, как случилось с неверующим до того дня Коноваловым, разбить при падении колено и порвать школьную форму, за что будет ждать тебя еще одна страшная кара, на этот раз от деда Жени.
– Зря вы так о нем, – предостерег Коновалов Фаину.
– Защищаешь? – вдруг вскинула она голову и зло сверкнула глазами. – Может, ты поверил ему? Так брось это! Ни одному слову не верь! Не принимай от него, если дарить будет, и сам ему ничего не обещай! Оно заберет свое! Уж найдет способ! Все заберет! Все заберет! Все! – Фаина и сама не заметила, как перешла на ты. Глаза ее, обычно ясные, изумрудно-зеленые, подернулись мутной пеленой, рот искривился, голос стал низким и хриплым. – Не ходи к морю, слышишь? Я запрещаю тебе, Шура!
– Фаина Дмитриевна, – попытался остановить ее Коновалов. – Выпейте воды!
Пока наливал воду из большого графина, пока поил ее, стараясь не обращать внимания на стучавшие о хрустальный край бокала зубы, Фаина успокоилась. Пелена исчезла, голос стал прежним.
– Простите меня, Юрий. Со мной в этот день всегда так. Я говорила Маше, что ее таблетки на меня не действуют.
– Ничего, – успокаивающе гладил ее по морщинистой руке Юрий, – все хорошо, все хорошо.
– Что за место? Куда вы меня возите? – спросил он Сергеича следующим утром, когда город остался позади. Сергеич дернул плечами.
– Я тебе расскажу, только ты никому, ладно? Я как-то домой пришел, а в моей кровати жена с квартирантом… ну… ты понимаешь… Я разозлился, избил обоих, думал, убил… Прыгнул в машину, поехал, сам не знаю куда… Остановился у тропы, спустился вниз, а там – море. Не то, которое в городе, а настоящее, живое. Поплакался ему, искупался – вроде легче стало. Домой вернулся – ни жены, ни квартиранта, в шкафах – пусто. Выходит, не убил. И с женой само решилось. На следующий день так тошно опять стало, хоть вешайся. Я опять туда поехал. И так каждый день. Стал на наркомана похож – пока не съезжу к морю, жить не хочу.
– А как соскочили? – поинтересовался Юрий.
– С девушкой познакомился, закрутилось у нас – любовь, все дела. К морю долго не ездил, не до того было, но однажды решил на Катерину впечатление произвести. Давай, говорю, покажу тебе море, какого ты не видела. Пока спускались, отплывали от берега, море спокойное было, тихое. А как она поглубже заплыла, как взбесилось. Схватило ее и приложило головой о камень… Где только на такой глубине камень нашло? Я ее вытащил, в больницу отвез. Через месяц поженились. Но я с тех пор вниз не спускаюсь. Боюсь, как бывший наркоман – героина.
Таксист посмотрел на Коновалова пристально и спросил:
– А ты не боишься?
– А вы, когда жену спасали, обещали ему чего-нибудь? – вопросом на вопрос ответил Юрий.
– В каком смысле? – не понял вопроса Сергеич.
Коновалов не стал объяснять, так что дальше ехали молча. Он нащупал в кармане брюк гладкий холодный камень кольца и всю дорогу незаметно гладил его подушечкой большого пальца.
– А ты чего, правда не боишься? – спросил напуганный Юрик. Коновалов от неожиданности подпрыгнул.
– Ты чего пугаешь человека? – прогнусавил храбрый Коновалов. – Хотя после того, что она вчера устроила, даже мне страшно.
– Давай скажем Сергеичу, чтобы вернул нас в город, – попросил напуганный Юрик.
– Я – за! – согласился храбрый Коновалов.
Коновалов не успел ничего ответить – они уже съехали по грунтовке вниз и уткнулись в задний бампер белого «опеля» с московскими номерами. Коновалов с удивлением обнаружил, что сердце его неприятно сжалось. Так же оно сжималось, когда жена кокетничала по телефону со своим другом детства Лёшей. То же, должно быть, чувствовал Сергеич в тот злополучный день, когда увидел белую туристическую задницу там, где этой заднице было вовсе не место.
На пляже обнаружилась-таки белая туристическая задница, но располагалась она на положенном ей месте – между двух согнутых в коленях женских туристических ножек.
– Вы только приберите там все за собой, – гаркнул вниз подошедший к Юрию Сергеич и добавил тихо: – Как оно их сюда пустило, не пойму. Поехали, что ли?
Но уезжать не пришлось. Напуганные появлением двух мужчин, московские гости уже поднимались по тропе, держа в руках пакет с мусором. Полная женщина лет тридцати поправляла платье, мужчина на ходу застегивал ширинку на джинсах. Они молча сели в машину и укатили, окутав Коновалова и Сергеича серой пылью.
– В четыре смогу забрать. Устроит? – спросил Сергеич. Он смотрел вдаль, на маленький темный силуэт корабля на горизонте. Взгляд был пустым.
Коновалов согласился, спустился вниз и брезгливо посмотрел туда, где каких-то десять минут назад сверкала белая попа водителя «опеля». На песке еще различались отпечатки женских ягодиц. Море смутилось, быстрым движением волны смахнуло следы чужого присутствия, как застигнутая врасплох хозяйка смахивает со стола хлебные крошки.
Коновалов, не раздеваясь, сел на камень. Слова, заготовленные прошлым вечером, висели на кончике языка.
– Нам надо поговорить, – хотел сказать он, но море ласково и требовательно обдало его солеными брызгами. Брюки и майка от его объятий намокли. Коновалову пришлось раздеться.
Вода ласкала его, обнимала, гладила его тело.
– Ты – идиот? – хором орали напуганный Юрик и храбрый Коновалов.
Но Коновалов не мог остановиться.
– Я соскучилось, – прошептало море, когда Юрий вошел в него. Он резкими, сильными взмахами рук продвигался все дальше и дальше от берега, чувствуя лишь одно – жадную жажду. Ему хотелось раствориться в море, познать его до последней капли, как мужчина познает женщину, входя в нее. Хотелось безраздельно владеть им.
Повинуясь этой жажде, Коновалов набрал полную грудь воздуха и нырнул. Легкие горели, горели глаза, но он яростно работал ногами и опускался на метр, два, три.
Сперва солнечные блики еще играли на загорелых руках, сверкали испуганные рыбки, но чем глубже он погружался, тем холоднее и равнодушнее становилось море. Вода не пускала его, отталкивала, сопротивлялась. Что-то коснулось его ноги – настырное прикосновение утопленницы, пугавшей его в детстве. Он извернулся, чтобы схватить ее за волосы и выволочь на берег, но в его руке оказался целлофановый пакет с размокшими остатками какой-то еды.
Коновалов с омерзением отбросил пакет в сторону, резко вынырнул, с трудом доплыл до камня, снял с пальца кольцо и аккуратно положил рядом с собой. Хотел сказать все придуманное, но язык не слушался, растеряв припасенную речь. Море тоже молчало. Черный опал играл на солнце кровавыми бликами.
Белая кепка
Утро следующего дня было не похоже на предыдущие – не лилось в комнату золотистыми лучами, суля новый счастливый день. Оно было таким, словно по стенам и потолку размазали серую столовскую овсянку.