– Здравствуйте, – обратилась она, прервавшись и не скрывая в голосе удивления. – Я не ожидала вас здесь увидеть!
– Добрый день, Сьюзан. – Тильда держалась с видимым достоинством, как умеют только честные, трудолюбивые люди. Вместе с ней, казалось, в комнату влетел порыв океанского воздуха. – Я слыхала о ваших подвигах, поздравляю!
– Благодарю. Вы тоже член клуба?
– Пару раз бывала. Десмонд послал меня сюда сегодня, велел разузнать, что да как.
– Муж Тильды однажды мне очень помог, – пояснила Сьюзан, видя заинтересованные лица. – У Десмонда есть любопытная теория, впрочем, будет лучше, если его жена сама о ней расскажет, – передала она слово, и женщина, заметно нервничая, заговорила:
– Да, все верно. Десмонд у меня чудак, это всем известно. Он любит мифы и все такое, сам вечно придумывает какие-то истории. Он мог бы быть сказочником, так я ему всегда говорила. Вот только терпения их записывать у него нет. Я иногда думаю, может, мне сесть да и… Говорю, откуда у тебя такой талантище, а он мне: «Что еще делать, когда ждешь, пока рыба клюнет?» Ну так вот, поначалу я думала, что это очередная сказочка его собственного сочинения. Выдумал себе, что на пляже не было того утопленника, и ходил всем рассказывал, только на смех себя выставлял. Но я стала наблюдать, и вижу – не выдумывает он, правду говорит. Слишком уж твердо стоял на своем, обычно смеется и сразу признается, что, мол, да, напридумывал, а тут нет.
– Так что за историю он якобы выдумал? – спросил Алан, по писательской привычке уже держащий наготове блокнот с ручкой.
Тут вступила Сьюзан, заметив, что Тильде нужно перевести дух с непривычки.
– Теория Десмонда такова: на пляже было найдено другое тело. Не принадлежащее Питеру Бергманну. Он так решил, потому что утром, еще до рассвета, смотрел в бинокль, чтобы проверить, спокоен ли океан, и заодно разглядывал пляж Россес-Пойнт. В тот момент, около четырех тридцати или пяти утра, было еще недостаточно светло, но туман уже рассеялся и очертания просматривались довольно отчетливо. Так вот, он сказал, что тогда на пляже никакого тела не было.
– Но как же так! – пискнула Мэри.
– Эта версия, о том, что Питер Бергманн появился из воды, больше никем не подтверждена, – поспешила добавить Сьюзан. – Я консультировалась по этому поводу с Ирвином, кхм, сержантом Дэли. Нет оснований полагать, что было два разных тела. И в Слайго, и на пляже Россес-Пойнт находился один и тот же человек – Питер Бергманн, он же Вольфганг Майер. Это подтвердило несколько проверок, в том числе сверка отпечатков пальцев и экспертиза ДНК.
– Но Десмонд прав! – воскликнула женщина в вязаном жилете – кажется, ее звали Дженнифер. – Действительно, нельзя сбрасывать со счетов прилив. Мы так мало говорили о нем, но ведь это и вправду весьма важное уточнение! Кто-нибудь из вас забывал на берегу свои вещи? А я однажды забыла сумку с рукоделием. Пошла гулять, поставила, чтобы не таскать с собой, думала, заберу на обратном пути, да и с концами. Наутро, когда пришла, ее и следа не было.
– Так может, ее взял кто?
– Да кому оно нужно, вязание мое? – фыркнула Дженнифер. – Это я к тому веду, что наутро, после того как волна уходит, на берегу – что бы там ни лежало – ничегошеньки не остается. Вот просто ничегошеньки.
– И что ты хочешь сказать? – спросил Кент, сегодня он снова был весь в зеленом.
– Да то! Сами посудите: не кажется вам странным, что вода не тронула вещи Питера Бергманна?
– То-то же! – поддакнула Тильда.
– Пик приливной волны обычно приходится где-то на час ночи, а около четырех часов утра вода начинает уходить. Мы не можем с точностью сказать, когда Питер Бергманн оказался на пляже – до прилива или после. Но мы с большей уверенностью, судя по всем известным данным, можем заявить, что он оставался на пляже до полуночи и был найден после отлива. А значит, скорее всего, он провел на пляже всю ночь.
– И?
– И это, в свою очередь, значит, что отливная волна должна была забрать если не его самого, то хотя бы его вещи, они ведь легче, и тогда никто никогда бы их не нашел. Но нет же! Его ботинки – они стояли совершенно ровно, а носки, лежащие сверху, даже не были потревожены. То же самое с курткой.
– Между прочим, – добавила Сьюзан, – это было первое, о чем я подумала, когда увидела фото с места трагедии. Что волна должна была как-то разбросать эти вещи. Но только его тело было перевернуто. Пазл не складывается.
– Первые мысли всегда самые верные, – подала голос Сирша – молодая художница с массивным ободком на кудрявых рыжих волосах. – Если бы он умер до полуночи, то волна, безусловно, унесла бы его в море. А если он вернулся на пляж, когда волна уже начала уходить, то у меня вопрос: где он находился с момента, когда его видели на закате, до четырех утра, когда начался отлив и теоретически можно расположиться на пляже.
– Нам не найти ответов, – вздохнула Сьюзан, – да и стоит ли тревожить эти события сейчас, когда мы узнали все, что могли? Главное, теперь мы нашли его семью.
– Поверить не могу, что это говорите вы, Сьюзан! – воскликнула Аманда, укоряюще качая головой. – Мы только начали приближаться к разгадке, а вы хотите остановить наш поиск!
– Честно говоря, я скорее пытаюсь убедить себя в этом. Мне тоже не дает покоя множество вопросов. Начиная с красивой версии о Джоне Шермане…
– О да, это была сильная версия. Когда вы озвучили ее, мы тоже ею сильно увлеклись. Тем более после того, как узнали, что Питер Бергманн целенаправленно искал пляж Россес-Пойнт…
– В каком смысле?
– Ну как же! Показания таксиста, который возил Питера Бергманна, простите, Вольфганга, на пляж, на второй день его пребывания в отеле.
– Я не знала об этом, – Сьюзан почувствовала, как в груди мелко застучало.
– Да, видимо, эта информация прошла мимо вас. Неудивительно, ведь данных столько, что и самому утонуть недолго. В общем, там, возле отеля, есть стоянка для такси, знаете?
– Да, конечно.
– Так вот, на второй день своего пребывания в Слайго Питер Бергманн вышел из гостиницы и принялся оглядываться, как будто что-то искал. Это зафиксировали камеры наблюдения отеля. Тут он увидел такси и уверенно направился к нему. По словам водителя, держался он совершенно обычно, правда, совсем не улыбался, но это, как говорится, мелочи, тем более что теперь мы знаем причину его неприветливости – тяжелая болезнь. Так вот, он сел в машину и попросил свозить его на пляж Россес-Пойнт.
– Он так и сказал? Я имею в виду название.
– Да, именно так он и сказал: «Мне нужно на пляж Россес-Пойнт». Но таксист запомнил его не поэтому. Его удивило то, как мужчина был одет. В общем-то, не он первый это сказал. Многие очевидцы в первую очередь подмечали его неуместный стиль в одежде, особенно для лета. Поэтому и водитель отметил, что пассажир не был одет для пляжа. Ну вы понимаете меня, у него не было ни пляжной сумки, ни шорт или шлепанцев, он не выглядел так, будто собирался на отдых.
– У него был с собой голубой пакет?
– Этого таксист не помнит, – помотала головой Аманда. – Ну так вот, Питер сел в такси, и водитель отвез его в Россес-Пойнт. Бергманн вышел из машины и долгое время стоял у указателя, ведущего к пляжу. Потом он попросил не уезжать, подождать несколько минут, а сам пошел к воде, вниз по откосу. Таксист ждал в машине и поэтому не может сказать, что делал его пассажир после того, как скрылся из виду. Вероятно, наш Питер спустился к пляжу и какое-то время там находился. А затем он вернулся и попросил отвести его обратно в город – заметьте, не в отель. Вышел на какой-то улице, расплатившись наличными. Мы не знаем, для чего нужна была эта разведывательная поездка, иначе ее не назвать.
– Такое ощущение, что он просто хотел увидеть это место, – предположил Алан, что-то черкнув в блокноте.
– Россес-Пойнт. Опять все возвращается к нему, – задумчиво проговорила Сьюзан, и Аманда повернулась к ней.
– Думаете, эта деревушка имеет какой-то сакральный смысл для него?
– Ани, его жена, так не считает. Ее версия довольно безобидная, она состоит в том, что Вольфганг приезжал в Ирландию по работе – для сбора каких-то растений.
– Как один из вариантов.
– Может, кто-то знает, у нас растут какие-нибудь редкие растения, которых нет в других местах? Возможно, эндемики? – Но вопрос Сьюзан так и повис в воздухе. В тишине раздавалось только сопение Алана, который с усилием что-то писал в своем блокнотике.
XXIV
Ей нужна работа. Сьюзан провела все утро с этой мыслью, хотя ни о чем подобном еще вчера не помышляла. Но она не может позволить себе и дальше витать в облаках, гоняясь за призраком Питера Бергманна. Его путь пройден, а ее – идет своим чередом. Деньги не берутся из воздуха, в особенности когда финансовая подушка похожа больше не на подушку, а на дзабутон[14].
И продолжая эту мысль, она, к своему разочарованию, осознала, что не сможет назвать ни один род деятельности, который привлекал бы ее. После выпуска из университета она недолго работала по специальности, но издательский бизнес не привлек ее тогда, да и вряд ли привлечет сейчас. Сьюзан подумала, что могла бы обратиться к матери за помощью в поиске работы, но в таком случае ей придется согласиться на то, что предложат. Дошла ли она уже до такой точки? Сьюзан дала себе слово заняться этим вопросом самостоятельно в самое ближайшее время.
Она взяла телефон и хотела было набрать номер Ирвина, но увидела СМС от него: «Уехал на работу, буду занят весь день. Вечером заеду».
Что ж, похоже, ей либо придется весь день сидеть и рассылать резюме, либо как-то еще занять себя до вечера. Она могла бы взять Киллиана на прогулку, но срок его наказания истекает только через неделю.
Сьюзан все еще не давало покоя заседание клуба Питера Бергманна и смутное ощущение недосказанности, вызванное последним обсуждением. По словам Ани выходило, что Питер Бергманн отправился в исследовательскую экспедицию на поиск и сбор каких-то растений. Что ж, эту версию стоило проверить, она звучит вполне обоснованной и логичной. Что, если он искал какой-то редкий цветок или растение, произрастающее лишь в этих краях? Но тут она уперлась в тупик. Она была далека от ботаники, никогда не углублялась в эту науку. Ей нужен кто-то, кто сможет пролить свет на этот вопрос. Человек, который знает толк в цветах и дикоросах.
Она принялась перебирать в памяти имена людей, которые помогали ей в поиске, но, так никого и не вспомнив, залезла в интернет. Никакой пользы. В окрестностях Слайго, несмотря на широкий спектр флоры, не произрастают редкие растения. «Ох, если бы можно было спросить у самого Питера Бергманна», – вспыхнула в ее голове бесполезная мысль, и тут же, зацепившись за нее, всплыло неожиданное воспоминание. Брай – сумасшедшая женщина с кладбища. Можно ли доверять ее словам и не будет ли Сьюзан выглядеть столь же дико, задав подобный вопрос напрямую? Стоило хотя бы попытаться.
Через час Сьюзан уже подъезжала к кладбищу. В этот раз она исправила собственное упущение и взяла с собой два букета цветов, купленных в лавке недалеко от дома. Один для отца, другой для Вольфганга Майера. На второй букет она попросила прикрепить записку с надписью: «От семьи».
Сьюзан повезло – Брай нашлась сразу. Ее одинокую фигуру, ковыляющую вдоль бордюра, разделяющего тропинку и поляну, девушка увидела издалека и быстро нагнала. Но от прежней веселости не было и следа, женщина казалась осунувшейся, кончики ее тонких губ были опущены.
– Вы в порядке, Брай? Я Сьюзан, мы как-то общались с вами. Вы помните меня? – испытующе спросила она.
– А то, – буркнула садовница, почти не глядя на Сьюзан.
– Я к вам по делу. Мне нужно кое-что узнать. В прошлую нашу встречу вы упомянули свой необычный дар. Только не удивляйтесь моей просьбе, пожалуйста! Впрочем, о чем это я… Дело в том, что есть один нездешний мужчина, кхм, покойный. Мы смогли найти его семью, но мне неясна цель его приезда в Ирландию, в Слайго и Россес-Пойнт, где он погиб, умер от сердечного приступа. Он был биологом, собирал образцы растений по всему миру. Вот я и подумала, возможно, его заинтересовал какой-то особый вид, растущий только у нас, и это привело его сюда… В общем, мне нужно спросить его об этом. Наверное, это странно звучит, но вдруг вы мне поможете, ведь вы, как мне показалось, тоже любите цветы…
– Ох уж эти ботаники. Им какая травинка – все ценность, – женщина оставалась равнодушной.
– Только я должна предупредить, что там, в могиле, лежат двое. Двое мужчин.
– А мне-то что, что услышу – то и скажу, – пробубнила Брай и поплелась рядом со Сьюзан, неясно бормоча.
– Вы чем-то расстроены?
– А ты как думаешь? Девять душ уложили в землю. Морские волки, да только перед штормом все равны. Бедолаги перед смертью не успели даже понять, что отправляются к праотцам. Сколько времени прошло, а все говорят наперебой, никак в толк не возьмут. Весь день сидела у их могил, голова кругом.
Погода менялась на глазах. Как-то слишком быстро поднялся ветер, его порывы падали сверху, как выдохи неба, приминая траву, раскачивая верхушки деревьев, и лишь безмолвные камни стояли без движения, сумрачно обернутые собственным молчанием. Шум сухой травы и листьев коснулся ушей Сьюзан, увлекая в водоворот потусторонних звуков, которые были к месту здесь, но пугали ее, стоило им войти в ее сознание. Тревога возникла где-то на уровне горла, но Сьюзан постаралась буквально проглотить ее, не обращая внимания на судорожно бьющееся сердце. Ветер стал сильнее, будто набирая мощь с каждым новым порывом, как набат, предупреждая обитателей кладбища о двух непрошеных гостях, потревоживших этот тихий край.
Но Брай, уже настроившись исполнить просьбу, упрямо шагала за Сьюзан. Приблизившись к могиле, в привычном почтении склонив голову, она словно не замечала, как ветер треплет ее седые волосы, подол юбки и бросается на землю в бессильной ярости, приминая уже почти насквозь сухие букеты, уложенные в ряд вокруг могилы.
Пожилая женщина склонилась над черным камнем без единой надписи и, хотя Сьюзан уже видела, как «работает» Брай, все же ее передернуло, когда та принялась деловито и привычно тереть пустой гранит, словно это была кухонная плита, прикладывать к нему ухо, улавливая какие-то невидимые сигналы. Несколько минут женщина провела в бесплодных попытках, то хмурясь, то что-то бормоча, наконец, отдуваясь, она поднялась с колен и выдохнула.
– Нет, ничего, пусто. Тишина.
– Но как же… – растерянно отозвалась Сьюзан, переводя взгляд с опавшего земляного холма на Брай.
– Я сегодня что-то хворая. Ничего не получается.
– Может быть, попробуете еще раз? – с надеждой обратилась Сьюзан.
– Да нет, без толку это. Отсюдова тишина идет. Молчат, что один, что другой. Нельзя, значит, эту могилу трогать. Нельзя, значит, и не буду.
– Но почему?
– Если молчат покойники, значит, сделали все, что хотели в этой жизни, и теперь их души при полном покое. Эти не чета морякам, что ничего понять не успели. Не тронь их, слышишь? Отдыхают они.
Сьюзан отступила на шаг, но не слова старухи были этому причиной. Она почувствовала, как горло перехватило, будто шею перевязали плотной веревкой и резко дернули. На секунду мир уменьшился ровно до одного предмета, на который она уставилась в немом оцепенении. Брай с опаской покосилась на нее, делая шаг навстречу.
– Эй, милочка, ты в порядке? Присядь-ка сюда, вона как побледнела. Давай свои цветочки, тоже сюда положим. Эк тебя, небось голодная притащилась, вот и поплохело. Посиди…
– Брай, этот букет, вы видите? Он обернут голубым пакетом.
– Вижу, пакет как пакет.
– Его не было здесь раньше. Не было, когда мы хоронили Питера Бергманна… Кто принес его, вы не знаете?
– Да откуда ж, дорогуша. А что не так с ним, будь он неладен?
– Его не может здесь быть. Вы не понимаете, не понимаете… – прошептала Сьюзан, прежде чем земля качнулась, вспыхнув напоследок голубой кляксой, отпечатавшейся в сознании – за секунду до того, как оно отключилось.
«Критически низкое давление, но она оклемается», – обрывки фраз доносились до Сьюзан из темноты. Сил открыть глаза не было, тело ощущало непривычную мягкость, из которой почему-то не хотелось выползать в колючий, живой мир. Блаженное забытье, так ощущает себя младенец в утробе, а может, и еще раньше – там, в черноте небытия, где существуют все люди. Потенциально рождаясь и не рождаясь, как сказал бы ее терапевт.
Но она была живой, это трудно игнорировать. В животе обосновалась тошнота, во рту – сухость, мышцы непривычно слабые, слух – едва функционирует. Она не дома, нет, запах незнакомый, слишком стерильный и даже горьковатый. А веки, словно накрытые давящей повязкой, совсем не слушаются, глаза не хотят открываться. Что за черт. Усилием воли она заставила себя проморгаться. Мужчина в белом халате и ее мать рядом, бросают на Сьюзан обеспокоенные взгляды. Астор – как всегда сосредоточенная и прекрасная, и только смазанная помада выдает нетипичную для нее нервозность.
– Что произошло? – подала слабый голос Сьюзан.
– Тише, тише… не говори. Ты потеряла сознание, милая. Наверное, ветер всему виной, сегодня произошел резкий скачок атмосферного давления, скорее всего, сосуды не выдержали.
– Как…
– Женщина по имени Брай вызвала «скорую». Хорошо, что она не бросила тебя. Что ты делала на кладбище?
– Пакет, там был пакет…
– Ни о чем не беспокойся, закрой глаза. Тебе нужно еще побыть в больнице, а потом я заберу тебя домой.
– Был человек – и нет, в голове не укладывается.
– На фото так много людей, кто из них Питер Бергманн?
– Вот он, идет у самого края воды. Руки завел за спину, будто думает.
– Интересно, о чем?
– Кто ж теперь узнает. Когда я в последний раз брала с собой камеру на прогулку? И надо же такому случиться, именно в этот день и в эту самую минуту я навела объектив, нажала на спуск затвора, и Питер Бергманн стал частью этого снимка.
– Не просто частью снимка, мама. Эта фотография стала частью этого случая.
– В полиции завели дело?
– Ну разумеется. Это же человек, хоть и без имени, чей-то родственник, знакомый. То, что никто из родных не объявился, еще не значит, что их не существует. Возможно, его жена тоже больна, а может, ее нет в живых, а дети переехали куда-то далеко и еще не хватились отца. Посмотри на наклон его головы, это очень одинокий человек. Кажется, он несет на себе груз всего человечества.
– Так выглядят все старики, Сьюзан. Они несут на себе годы своей жизни – самый тяжкий груз.
– Но… Почему Слайго? Это не дает мне покоя.
– Что за странный вопрос! Разве человек выбирает, где ему умереть? Смерть застает там, где ее не ждешь. Человек может лететь в самолете, купаться в море, идти по улице, делать что угодно. Никто не знает, где она найдет тебя.
– Я не спорю с этим, ма. Я хочу знать, что он делал здесь. Что привело его сюда.
– Да что угодно. У нас что, мало достопримечательностей? Драмклифф, Страндхилл, Аббатство, бог мой, да просто гулять по нашим холмам – одно удовольствие. Брось заниматься ерундой и искать тайный смысл там, где его нет.
– Ты права, мы не выбираем, где нам умереть, – задумчиво произнесла Сьюзан. – Но мы выбираем, где нам быть. Он прибыл в Слайго, а затем сел в автобус и проехал семь километров до простой рыбацкой деревушки, в которой, кроме волн и статуи, и смотреть-то не на что. Что-то привело его сюда. Слайго был чем-то важен для него. Слайго… Слайго… Слайго… – Сьюзан будто толкнули, и она, очнувшись ото сна, резко поднялась на постели. В потемках комнаты было сложно ориентироваться. К тому же она не узнавала очертания предметов мебели. Наконец она догадалась. Спальня матери. Плотные занавеси, чтобы губительный свет не нанес ущерба коже, а мелатонин выработался в достаточном количестве. Ее мать серьезно относилась ко всем аспектам своей жизни, и всюду, куда дотягивалась ее холеная рука, чувствовался безупречный подход. Вот только Сьюзан – гадкий утенок, проблемная девочка, а теперь и женщина – так и не справилась со своими неприятностями, которые не заставить исчезнуть одним лишь усилием воли.
Дверь тихонько приоткрылась, и Астор в домашней одежде вошла в комнату.
– Ты так беспокойно спала…
– Мне снились какие-то обрывки, ничего не соображаю, голова как будто ватой обернута.
– Ты ударилась при падении.
– Киллиан в порядке?
– Недавно звонил, беспокоился. Сьюзан, тебе нужно взяться за свое здоровье, ты себя загубишь. У тебя нервное истощение.
– Хорошо, я начну пить витамины, обещаю. Только сейчас мне нужно на кладбище, там осталось кое-что важное.
– О чем ты говоришь?
– Голубой пакет. Тот же, что был у Питера Бергман-на, это он, я знаю.
– На улице ночь, куда ты собралась. Дождись завтрашнего дня. Что бы это ни было, с кладбища оно точно никуда не денется.
– Нет, – ожесточенно помотала головой Сьюзан. – Я должна позвонить Ирвину. Это вещественное доказательство, его нельзя там оставлять. Тем более в такой ветер. – Сьюзан сползла с постели, пошатнувшись. – Дай мне, пожалуйста, мой телефон.
– Сьюзан…
– Мама, дай телефон, – процедила девушка, стиснув зубы.
– Ладно, как скажешь, – подняв брови, Астор протянула ей сумочку, и Сьюзан схватила ее.
– Ирвин? Это я. Да, я в порядке… У матери. Сделай одолжение, езжай на кладбище, только не откладывай, езжай сейчас же. Что? Да! На могилу Питеру Бергманну кто-то положил цветы, обернутые голубым пакетом, точь-в-точь таким же, как на фото с камер наблюдения. Его пакетом, понимаешь? Кто-то знал его, пришел на могилу и положил туда пакет – как знак для нас, как вызов. Ты слышишь, бери ребят и езжайте. Позвони потом, я буду ждать!
Выпалив свою тираду на одном выдохе, Сьюзан отбросила трубку. Но едва ли отданное распоряжение принесло ей успокоение: руки дрожали, на лбу выступила испарина.
Только через час или два ей стало легче. Когда за окном стих ветер и его гулкие раскаты перестали тревожить наружные рамы, когда дом прекратил ходить ходуном и успокоились верхушки деревьев, царапающие небо в тщетной попытке унять небеса. Успокоилась и река, чье незримое присутствие мерным журчанием задавало ритм древнему городу.
Мать лежала рядом, сон одолел ее, и рука осталась лежать на одеяле. Но к Сьюзан сон не шел. Ее мозг бился в приступе лихорадки, пока она пыталась соединить все детали странной мозаики, меняющей свой рисунок всякий раз, когда она, казалось, вот-вот прочтет его.
Кто принес эти цветы? Тот, кто знал Питера Бергманна лично, или же это акт декларации какого-нибудь эксцентричного чудака. Алан? Писателям свойственны неординарные, провокационные поступки. Аманда, чтобы привлечь внимание к клубу, или молодая художница Сирша? Нет, все не то. Внутри ничего не откликалось. А может быть, она ошиблась и этот пакет – всего лишь самый обычный пакет из супермаркета, просто похожий на тот, что ей нужен.
Нужно ехать самой и все разузнать.
Шатаясь, она поднялась, схватила свою сумочку. Словно на автопилоте, вышла в коридор, как была, босиком, ощущая прохладные половицы. Темно, хоть глаз выколи, мать погасила свет везде, не оставив даже ночника. Руки Сьюзан бесцельно шарили по непривычно расположенным стенам в поисках выключателя. Проклятая темнота, глаза никак не привыкнут, еще и слабость.
Надо спуститься по лестнице, только бы не упасть! Сьюзан вцепилась в поручни и осторожно ступила на ковролин, жесткий, вытертый. Подвинула ступню, ощущая край ступени, одной, второй. Шаг за шагом, вниз. Почему она здесь, почему не вернется в постель и не ляжет спать? Что за неведомая сила тянет ее вниз?
Первый этаж, в окне виднеется ее машина. Она должна попасть на кладбище, нельзя оставаться здесь, пока Ирвин с помощниками собирают вещественные доказательства. Слава богу, внизу предметы обстановки обрели хоть какие-то очертания – в окна с улицы льется оранжевый свет уличного фонаря, и тихая, пустынная улица шепчет: «Оставайся внутри, где тепло и спокойно».
Сьюзан пошарила в сумочке. Ключей нет. Черт, видимо, мать пригнала машину, а ключи куда-то убрала, предчувствуя, что Сьюзан потянет на подвиги. Хоть бы не разбудить, пока она будет искать пальто или сумку матери.
Она нырнула под лестницу. Плотное нагромождение из пальто, курток, плащей, которые носила Астор. Верхняя одежда на все случаи жизни, чтобы создать нужный образ и отменно выглядеть при любой погоде.
Да где же ключи! Руки ощупывали карманы, один за другим. Но все они совершенно пусты: ни монетки, ни чека за парковку – ее мать аккуратистка, ни за что бы не оставила в карманах мусор или что-то лишнее. Тогда Сьюзан избрала другую тактику: нужно пошевелить вещи, в надежде, что где-то зазвенит. Она принялась дергать одежду, двигая туда-сюда, раскачивая все сильнее, входя в какой-то безумный раж, словно искала не ключи, а лекарство, способное спасти ей жизнь. Как вдруг одежда дернулась вся разом и рухнула, нанизанная на одно крепление, которое не выдержало такой осады.
Теперь, лежа на полу, куртки и плащи образовывали одну бесформенную массу, но она больше не интересовала Сьюзан. Девушка с удивлением смотрела на обнажившуюся стену, где зияло неглубокое отверстие, похожее на лаз. Темнота в темноте. Чулан, где мать хранит ненужные вещи и где она нашла старый фотоальбом отца и нитки для кружев, которые так настойчиво пыталась навязать дочери.
Сьюзан протянула руку, медленно и осторожно, пытаясь прощупать эту темноту, осознать ее кончиками пальцев, будто перешла на язык тела, обостряющий все чувства. Но, не пройдя и пяти дюймов, ее рука остановилась, уткнувшись в какой-то предмет внутри пустоты. Судя по всему, объемный, прохладный на ощупь. Кожа? Она принялась шарить пальцами с сухим, лихорадочным шелестом, пытаясь определить форму и содержание находки, но пальцы сами остановились, зацепившись за ручку – переплетенную для прочности ручку для переноса неизвестного предмета.
Надо тянуть за нее, только тогда она поймет, что там скрывается, и Сьюзан принялась тащить нечто через гору одежды, туда, где ее глаза, уже привыкшие к темноте, смогли бы если не увидеть, то хотя бы уловить форму. Ей это наконец удалось, и вот предмет здесь, перед ней, стоит на полу. Ей нужен свет. Сьюзан принялась шарить по стене, и наконец пальцы нащупали выключатель. И тут она присела на пол, выдохнув от неожиданности.
– Этого не может быть… – пробормотала она, борясь с желанием ущипнуть себя. Неправдоподобность происходящего на миг оглушила ее. Сумка. Сумка, которую зафиксировали десятки камер городского видеонаблюдения. Сумка, с которой Питер Бергманн приехал в Слайго из Дерри и с которой выехал из отеля. Она стояла прямо перед ней. Сьюзан узнала бы ее из тысячи подобных, как и любой предмет, который был при Бергманне в тот злополучный день, последний день его жизни.
Сьюзан щелкнула накидным замком, разболтанным от многолетнего использования, и раскрыла отороченные металлом створки. Медленно опустила руку внутрь, все еще надеясь, что наткнется на обыкновенную ветошь, старые мамины вещи, мотки пряжи, рубашки отца, да что угодно, только бы ошибиться. Но рука, пройдя пустоту насквозь, не встретив преграды, уперлась в самое дно, где, нежно царапая кончики пальцев, перекатывались иссохшие без воды крупинки морского песка.
В ту же минуту она услышала на лестнице шаги и голос матери, непривычно громкий, словно пропущенный через усилитель:
– Сьюзан? Милая, кажется, пришло время поговорить.
Начало записи.
Когда это все началось?
Когда и где начался путь маленького мальчика, жизнерадостного, безудержно счастливого, влюбленного в солнечные лучи и их отблески на закате безбрежного океана, подобного которому еще не видели маленькие глаза?
Возможно, все началось в тот день, когда солнце, оступившись, чуть задержалось на лужайке, где играли двое. Самые обычные дети, лет двенадцати, не больше. Не так давно знакомые, но уже скованные одной несправедливостью, восставшие против враждебной вселенной, мальчик и девочка. Неразумные, но вполне взрослые для того, чтобы понять: в отвергнутости сила найдется лишь у тех, кто умеет сплотиться.
Возможно, именно тот день в Россес-Пойнт оказался чуть длиннее обычного, и эти двое смогли разглядеть в глазах друг друга свою собственную боль, и два маленьких сердца забились в одном ритме. Был ли ты счастлив, Вольфганг Майер, в тот день? Или в любой из тех дней, пока жил в Ирландии, в деревушке Россес-Пойнт, куда родители привезли тебя на каникулы, где снимали небольшой домик на лето. Наверняка ты считал дни до этих месяцев, наполненных беззаботной детской суетой, несложными задачами, короткими прогулками, длинные ты не переносил из-за своей хромоты. Наверняка ты ждал, когда придет утро и ты окажешься во дворе, где тебя встречала девочка, твоя преданная подруга и моя будущая мать, Астор Дауэл.
Да, именно тогда и начался твой путь, Питер Бергманн, теперь я могу это точно сказать. Ты думал, что океан стирает следы безвозвратно, но твои остались, хоть ты и пытался этого избежать. И все же они здесь, я ясно это вижу. Да, ты был безусловно счастлив в ту пору, это очевидно.
Моя мать несет в себе память о маленьком хромом мальчике, чей отец оказался нацистским преступником, эсэсовцем, и эта жестокая правда стала началом тягостной черной полосы, в которую оказалась выкрашена твоя жизнь.
Для тебя он был отцом, твоим миром, примером для подражания, опорой семьи. Отчего же люди так ненавидели его, нападали, оскорбляли – ты едва ли мог это понять. Они твердили о сотнях, нет, тысячах убитых его руками. Руками, которые гладили тебя по светловолосой головке, руками, которые приносили подарки и сладости, руками, которые обнимали твою мать. Ты не мог в это поверить. Война – это где-то далеко, и отец всегда казался тебе героем. По крайней мере именно так говорили там, где ты жил. В Германии, в стране, где каждому поступку находится строгое и очень точное объяснение, – твой отец был безусловным героем. Но война была проиграна, и в Ирландии все почему-то называли твоего отца палачом.
Вам пришлось спешно уехать отсюда. Настолько спешно, что ты и моя мать, маленькая миловидная Астор, не успели сказать друг другу «прощай». Знали ли вы, что расстаетесь на долгие десятилетия и что, когда встретитесь вновь, ваши волосы цветом будут подобны пеплу с пожарищ отгремевших боев. Твоя семья очень торопилась с отъездом. Нельзя было медлить, не то руки палачей – уже тех, кто искал военных преступников, – дотянулись бы и до вас. Вы бежали, позорно бежали оттуда, где были счастливы. Где был счастлив ты, Питер Бергманн, Вольфганг Майер, несчастный с пляжа Россес-Пойнт.
Ты покинул Ирландию, а моя мать осталась. Бедная малышка, с которой никто не хотел дружить, одинокий ребенок, страдающий от того же презрительного отношения, что и ты, шутка ли – дочь ирландского дезертира! Мама была несчастна. Ты и сам смог убедиться в этом, ты видел это лицо – эти всегда поджатые губы, печаль в уголках глаз. Ее неторопливые движения, не знающие радости встреченных рук. Она искала себя и нашла утешение в простом бытии. Вышла замуж, укрывшись за сильную спину моего отца, своего мужа. Доброго жителя моря, простого рыбака, который знал, как озарить улыбкой ее красивое лицо. Она, казалось, обрела себя снова, сумела возродиться, как отломленный кусочек коралла обрастает полипами вновь и вновь, формируя уже не себя, но не менее прекрасное подобие себя.
Моя мать была выносливой, и долгое время она считала, что выносливость ее родилась из одиночества. Ты уехал – единственный друг, несчастный мальчик, который понимал ее без слов. Вместо тебя остались бессердечные, жестокие дети, которым тоже нужно было взрослеть, и желательно за чужой счет.
Так прорастает сила.
Ваши пути разошлись на долгие годы. Думал ли ты о ней, или твое собственное горе, вызванное чудовищной несправедливостью, – ибо нет справедливости там, где дети должны расплачиваться за грехи взрослых, – совсем сломило тебя? О нет, вы были сильны, как вместе, так и порознь. Как два растения одной породы, вы прорастали на разных землях, но цветы, распустившиеся на ваших стеблях, оказались одинаково прекрасны.
Когда ты стал задумываться об искуплении? Дети не должны расплачиваться за грехи родителей, но ты считал иначе. Неужели ты был так сроднен со своим отцом, что его грех стал твоим собственным и ты захотел покрыть пролитые им лужи крови искупляющими лепестками роз? Я неспроста упоминаю растения и цветы, они были твоей работой, ты любил их как проявление жизни, крепкую волю которой не могут сломить ни ветер, ни стужа, каждый цветок желает одного – показать свою красоту и силу. И твой тоже распустился.
В какой-то момент ты стал задумываться, что можно сделать. Чем загладить вину перед теми, кто в списке без национальностей, – война уравняла всех, и каждый получил непоправимый урон в этой мясорубке, в страшном чистилище, к которому был причастен твой отец.
Его в итоге нашли и хладнокровно казнили. Лишили жизни одного, тогда как он сгубил тысячи. Могла ли одна смерть покрыть их? Твое максималистское сердце не могло ответить утвердительно. Ты был немцем, а немцы любят счет. Ты хорошо умел считать, о да, будучи подростком, ты прикинул, что даже одной жизни, твоей собственной, будет мало для того, кто так обошелся со всем миром. И ты продолжал искать решение.
Для плана, который ты разработал, нужны были деньги. Лишь ими можно было искупить ужасную несправедливость. Ведь деньги – это возможность на расстоянии поддержать, не протягивая руки, которую непременно брезгливо отвергнут. Сын нацистского преступника. Ты хотел бы смыть этот позор, ведь тень проклятия легла на всю семью. Твоя мать рано умерла, ты не знаешь, что было причиной ее болезни, лишь глубже и глубже залегали тени под ее глазами, а в один день они и не открылись вовсе.
Ты остался один, а время все бежит. Ты надеешься, что благословенные годы умерят твою боль, но становится лишь хуже. Ты читаешь в газетах, как живут люди, потерявшие родных на войне, как множатся приюты, как растут обездоленные дети и как скудна и печальна их жизнь. Я тоже видела таких детей, скорбь одиночества никогда не покидает их лиц… Чем, чем можно помочь им?
Наверное, именно тогда ты понял, что честным путем тебе не достигнуть цели. Будучи практичным человеком, ты исходил из того, что было в твоем распоряжении. Знания, доступ к медицинским клиникам, лучшим биологическим центрам. Ты прикрывался наукой, хотя нет, вероятно, ты любил свою профессию, но это было удобное оружие в твоей руке, ведь план уже созрел. Победителей не судят. Судят тех, кто проиграл. Тебе нельзя было сдать эту битву, ты мог идти только вперед.
Ты был богат, но не деньгами, нет, ты был богат возможностями. Перед твоим авторитетом ученого открывались клиники, тебе жали руки лучшие умы научного света, высоколобые, но совсем не осторожные профессора и специалисты. В твоем обществе им легко было расслабиться, ты был одним из них. Они с радостью делились с тобой своими находками, считали тебя соратником, с радостью соглашались на совместные исследования. Ты мог получить доступ в любую лабораторию, почти в любой засекреченный кабинет. Ведь ты был женатым и надежным человеком, ученым, ты был везде своим. Этим ты и воспользовался.
Сначала это был маленький образец. Почти невесомый срез раневой меристемы[15], которая умела регенерировать собственные травмированные клетки, и описание нескольких потенциальных проектов с использованием этой способности. Многообещающее открытие ждало бы того, кто смог бы дать ход этим знаниям. Получить их было несложно. Сложнее было найти тех, кто согласился бы принять этот дар. Как говорят, несложно класть кирпичи, сложнее проложить дорогу.
Именно здесь ваши пути с моей матерью пересеклись вновь.
Что она испытала, когда ты позвонил ей в первый раз? Наверняка она думала, что твой след затерялся в далеких странах, на другом континенте. Но нет, ты был совсем рядом, и всего несколько таможенных штампов в паспорте разделяло вас, когда-то столь близких детей, а позже – бесконечно далеких друг от друга взрослых. Она была рада услышать твой взрослый голос, в котором все равно угадывался мальчик с добрыми глазами.
Ты изменился. Из-за хромоты у тебя стерлась часть верхней челюсти, и ты потерял один зуб, который твоя жена заменила на золотую коронку, не упомянув тебя ни в одной медицинской карте. Ты вылечил хромоту, пройдя несколько операций, и перенес инсульт – предтечу своих будущих страданий и посмертных злоключений. Но остался прежним, как каждый взрослый незримо несет в себе и старика, и ребенка, так же как и ребенок несет в себе все будущие этапы своей жизни.
Встретились два человека, два сердца, скрепленные одной травмой, разбавленные одной горечью. Моя мать, дочь ирландского дезертира, дочь героя, которого не признавало собственное государство и родной народ. И, так же как ты нес тень отца, несла она свой груз дочери непризнанного победителя.
Встретились два человека, две страны, два детства. Моя мать откликнулась на твой призыв, желая быть частью плана, – ведь то, что задумал ты, а затем поддержала она, казалось вам лучшим способом зарубцевать раны, которые нанесли вам события, случившиеся в истории ваших государств. И вы шли рука об руку, продолжая намеченное тобой движение.
Моя мать оказалась ценным сотрудником на государственной службе, где проработала много лет. Ее ежедневник лопался от номеров телефонов тех, кто мог быть вам полезен, но не к каждому из них она могла обратиться. Тогда же или позже, не знаю, в ее жизни появился мужчина, который тоже искал денег, но ему они нужны были для других целей. Он был азартным и жадным до впечатлений человеком, бог знает, что привлекло мою мать в нем. Что бы она ни разглядела, ее чутье безошибочно определило нужную вам пешку, которую легко можно было принять в свою игру. Едва ли в нем ее интересовало что-то кроме. Хотя он, кажется, сумел полюбить ее по-настоящему. Ее всегда было за что любить.
Она вошла к нему в доверие и посулила прибыль, проверяя алчность и границы, которые он готов преступить, Это было безошибочное попадание. Он давно искал чего-то подобного и не мог не оценить потенциальный теневой заработок, ведь он был человеком предприимчивым, хоть и работал простым лаборантом в одном из исследовательских медицинских центров Слайго, одном из сотен, разбросанных по стране. Благодаря своей коммуникабельности и связям он сумел выстроить цепь для передачи нужным людям добытых вашими усилиями образцов.
И побежал конвейер. Ты безнаказанно доставал в Германии данные, результаты исследований, обкрадывая и в конечном счете наказывая свою собственную страну, работая всегда в одиночку, не привлекая излишнего внимания. Тебе легко это удавалось, ведь ты был неприметен. Но такая неприметность – лишь обман зрения, ведь драгоценный камень тоже прячется за слоем невзрачной породы, оберегая собственную ценность.
Деньги потекли рекой, превосходя твои самые смелые ожидания. Оказалось, что информация, которая всегда была у тебя перед глазами, стоит баснословно дорого. Но ты держал себя в узде, не позволяя страсти взять верх. Ты мыслил трезво, а холодный рассудок и расчетливость позволили тебе незаметно проворачивать дела.
Все же, думаю, у тебя все получалось потому, что тобой руководила высшая цель. Ты не касался заработанных денег – сохранив анонимность, организовал регулярные и щедрые пожертвования в благотворительные организации, поддерживающие пострадавших от вооруженных конфликтов. Однако своим главным получателем ты избрал фонд поддержки детей войны, ты помогал уже другим детям, искупая вину, чужую вину.
Великий поступок останется в истории, как и имя того, кто его совершил, но свой ты укрыл непроницаемым колпаком. Не поднимая головы, ты искал и находил, вновь искал, рискуя всем, ставя на кон свободу, репутацию компании и собственной семьи, которая даже не догадывалась об истинных причинах твоей скрытности.
Болезнь подкралась незаметно, ведь ты, занятый помощью другим, совсем позабыл о себе. Когда ты понял, что она зашла уже далеко, пришлось удвоить усилия, ведь теперь каждый день, каждый час был на счету, нельзя было медлить.
За все это время ты ни разу не виделся с моей матерью. Вы довольствовались разговорами по телефону, во время которых делились новостями и подробностями о добытых материалах, которые ты отправлял на ее адрес. И уже она пристраивала их в нетерпеливые руки Дугласа Грига.
Ты прилетел в Дерри из Берлина и в день приезда был на грани истощения – физического, морального. Ты уже будто не был собой – впрочем, формально так оно и было. Мать заранее послала тебе паспорт моего покойного отца, и ты прилетел в Ирдандию, будучи Вольфгангом Майером, но поехал на автобусе в Слайго уже под именем Маэдока Уолша. Ты поселился в городском отеле под вымышленным именем – ученого, которым ты восхищался, – не рискуя доставать поддельный документ из-за опасения, что моего отца кто-то мог знать и это бы выдало тебя. Ты назвал адрес в Вене – городе, в котором ты бывал, улицу и номер дома наугад, и там оказался пустырь, такой же пустырь, в который превратилась твоя душа после долгих мытарств и странствий. Паспорт лежал у тебя в кармане, но он и не понадобился. Твоя опрятная внешность и безобидный облик не вызвали подозрений у администратора гостиницы, и ты смог спокойно поселиться в Слайго – городе, где к тому времени уже жила моя мать, давно переехав из Россес-Пойнт, где вы вместе слишком рано повзрослели.
В один из дней ты попросил водителя такси отвести тебя на пляж Россес-Пойнт, пляж, который ты совсем позабыл и который словно уменьшился в размере с момента, когда ты в последний раз играл там. Ты не узнавал местность, и в то же время в твоей груди родилось позабытое чувство покоя – мирное время, когда на душе не было тревог.
Узнал ли ты в моей матери ту маленькую девчушку, и как твое сердце отозвалось на те перемены, которые наложило на ее лицо время? И думал ли ты вообще об этом, ведь вы давно выросли, и все, что у вас осталось, – это сонм воспоминаний – о залитом солнцем дворике, пляже, где вы так беззаветно играли под шум прибоя, собирая ракушки, строя песчаные замки, опутанные водорослями. Слайго – ракушечное место[16]. Ваше детство оборвалось, и на лицах ваших навечно застыло выражение растерянности. Потерянное поколение – вы смогли выложить из старых обрывков новый путь.
Вас никто не должен был видеть вместе, и нигде не могло остаться и следа ваших совместных действий. Будучи знакомой с расположением городских камер, моя мать назначала встречи лишь там, где нет видеонаблюдения. Ты лишь несколько раз использовал свой сотовый, общаясь с ней, не понимая, зачем так часто видеться, ты хотел отдать все образцы зараз. Тогда ты мог бы уехать домой, к семье, где и встретил бы свою смерть, которая, как ты уже ощущал, тянула к тебе леденящие пальцы.
Но моя мать настаивала, и ты не мог отказать ей в этой просьбе – видеться чаще… Кажется, она ждала ваших встреч больше, чем ты сам. В итоге вы получили оплату, которую ты попросил переправить на счета благотворительных организаций. А затем ты пошел на почту и собственноручно отправил пять написанных ранее писем. Пять прощальных посланий – адресованных приютам, которым вы помогали. В них ты приносил извинения за то, что с этих пор пожертвования больше не будут приходить. Мы считали, что эти письма были адресованы жене или детям. Нет, мы ошиблись. Ты просто надеялся, что успеешь, сумеешь проститься с ними лично, ты торопился домой, ведь смерть подбиралась все ближе, забирая твои силы, лишая тебя привычной жизни, ты таял на глазах, и тяжелая печаль легла на твои плечи.
Ты был очень аккуратным – всегда и в последние дни твоей жизни особенно. Именно эта аккуратность и выдала тебя, привлекая столько внимания к твоей персоне. Смерть – рука хаоса, сметшая тебя с лица земли без должного почтения, и в противовес – аккуратность, которая была с тобой до самого конца. Две совершенно несовместимые стихии. Все это никак не укладывалось в моей голове. Словно дьявол вошел в обитель ангельского покоя, чтобы навести там свои порядки, перевернуть все вверх дном.
Вы встречались с моей матерью еще два дня, и каждый раз ты выносил из номера образцы, которые прежде нужно было привести в порядок: написать инструкции, снабдить подписями, указаниями. Выносил в самом обычном голубом пакете, который наверняка купил где-нибудь по дороге в Ирландию.
Однако моя мать, предчувствуя, что теряет тебя, что ты уже готов отправиться куда-то вдаль, возможно, домой, не хотела отпускать тебя, опасаясь, что больше никогда не увидит дорогого ей человека. Ее сердце обливалось кровью, когда в одну из встреч ты признался ей, что неизлечимо болен, что тебе остались считаные дни. Она все поняла.
Ты и сам осознавал, что время неумолимо. Болезнь ужесточила свою хватку, опустошая тебя все больше, сгибая твои плечи все ниже. Ты отдал все образцы, тебе незачем было оставаться дольше, ты очень торопился покинуть Ирландию, чтобы успеть попрощаться с женой, дочерьми. Ты знал, что твое время на этой земле истекло.
Да, ты умел уходить и был очень аккуратным, я уже сказала это.
Ты поехал на вокзал, чтобы купить билет на автобус до Дерри, тебя видели там, но не знали причину твоего визита. Но вернувшись в отель, ты замешкался. Остановился перед стеной в номере, в котором жил, тогда сомнение коснулось твоего разума: а успеешь ли ты добраться до дома или усталость от дороги перейдет в усталость смертельную, которая накроет твои веки ледяной ладонью. Наверное, ты размышлял, как быть дальше, и именно в этот момент тебя и застала горничная. Когда ты остановился, думая о том, что ждет тебя впереди, она вошла в комнату, но, естественно, не сумела понять тех чувств, что обуревали тебя. Для нее ты был лишь постояльцем, застывшим перед стеной.
Последний день твоей жизни.
День кажется короче, если он один из сотен других. Но когда он последний, то кажется бесконечно долгим.
Моя мать хочет увидеться с тобой на прощанье и просит о встрече на пляже, на закате. Тебе нужно дождаться вечера и убить целый день. Именно поэтому ты просишь администратора отеля о позднем выселении, чтобы тянуть, тянуть это время, что утекает у тебя прямо с руки, бегом секундной стрелки постоянно напоминая о себе. В конце концов ты едешь на пляж и бесцельно гуляешь там, размышляя о своей жизни, а может, о том, чего не успел. Быть может, ты вспоминаешь отца и мать, и годы своего детства, думаешь о том, как могло сложиться, если бы не… Но вряд ли, вряд ли в твоем сердце было место сожалениям, я чувствую это.
Ты оставался там до заката, не подозревая, что моя мать фотографировала тебя на прощание, сохраняя в памяти камеры того, кого снова теряла, не успев обрести. Она наблюдала сквозь слезы, как бродит в полнейшем одиночестве тот, кто с детства был в ее сердце и кто совсем скоро покинет ее навсегда.
Приходит вечер, расходятся люди, пляж остается только вам одним. Ты садишься на остывший песок и долго смотришь на воду. Ощущал ли ты, что смерть уже стоит за твоим плечом и готова уложить тебя на мягкую постель из песка? Вдруг ты понял то, чего не заметил в суматохе последних дней, – твоя жизнь уже сделала выбор. Она привела тебя в место, прекраснее какого не сыскать на земле. Последнее прибежище, где вода – символ очищения – должна была сделать свой финальный штрих – забрать тебя. Ты знал, что скоро умрешь. Я знаю точно: ты предчувствовал свою смерть.
Ты отдал моей матери сумки с вещами, которые наказал сжечь или выбросить, голубой пакет, теперь уже пустой, в котором она возложит цветы на твою могилу, когда мы все с тобой попрощаемся. Ты не мог этого знать, и ты прощался с нею, оставаясь в полном одиночестве, готовый к главной встрече своей жизни – встрече с вечностью. А она уже билась на твоей руке: часы – символ угасания, ты не мог выносить их вида, и ты снял их, положил в карман, туда, где еще оставалась часть денег, которые тебе так и не понадобились.
Ты помнил, что в Россес-Пойнт сильные приливы и отливы, и ты надеялся, что вода сделает за тебя всю работу – заберет твое тело. Но ты не знал, а может, и попросту забыл, что, когда в океане бушует шторм, вода ведет себя не так, как все привыкли. Приливы могут усиливаться либо быть совсем слабыми. Это и случилось в ту ночь. Когда твое сердце остановилось, замерло, заглушенное колоколом забвения, – ты упал на песок. Но вода не забрала тебя, милый странник. Словно сам океан решил, что ты не можешь уйти вот так, неузнанным.
Вода лишь приподняла твои одежды, покрывая их песком, скрывая от глаз любопытного рыбака, который утром видел пляж, но не видел тебя. Вода коснулась твоей аккуратно поставленной обуви, и этого касания – знакомства с тобой – ей было достаточно. Она ушла. А ты остался.
А я, я стояла всего в нескольких метрах от тебя, и между нами был туман, который так и не рассеялся. Он был со мной все это время, пока я искала ответы на свои вопросы. Даже сейчас этот туман все еще здесь, словно мне мало рассказа матери, и жажда истины все еще обуревает меня.
Я не могу винить ее за то, что она оберегала твою память и в то же время помогала сохранить твое имя. Любовь пускает слишком глубокие корни, которые не выдернуть без следа. Ты не канул в темноту, ты вышел на свет, и я вижу его, я это чувствую.
На могилах великих людей пишут лишь имена. И только их. Теперь я знаю твое. Оно уже высечено на твоем могильном камне, и я могу точно сказать, что не забуду его никогда.
Вольфганг Майер.
Питер Бергманн.
Странник, путешественник, человек.
…
Конец записи.
Стереть запись.
Шесть месяцев спустя
Празднично украшенный пирс Россес-Пойнт радовал глаз. Целые семьи пришли на побережье сегодня, и среди них – не только жители деревни, но и Слайго. Сьюзан удовлетворенно улыбнулась: день обещает быть по-настоящему торжественным. И даже погода не подвела – волны с легким шумом накатывают на песок, а на обещанный синоптиками дождь нет и намека.
Возле статуи «Ждущей на берегу» для торжества установлена украшенная флагами и цветочными гирляндами трибуна. Великий день, к которому правительство Ирландии шло долгие десятилетия. Вопреки ожиданиям, интерес ее матери всколыхнул забытое море обид, и государство с готовностью отозвалось на клич, дав ход давно застоявшемуся делу. Как жаль, что время неумолимо и на торжество пришли лишь два десятка доживших до этого события солдат. Уже старики. Но все еще герои.
Сердце Сьюзан дрогнуло, когда она обвела взглядом помост со стульями и сидящих на них пожилых мужчин в военной форме, новой, будто война закончилась совсем недавно. Впрочем, форма действительно была новой, выданной по случаю, – символ перевернутой страницы истории, новой страницы жизни. Мистер О’Фаррелл держался молодцом, но все же то и дело промакивал платком глаза, не привыкший к вниманию, которым его окружили гости торжества.
– Надеюсь, ветер будет меньше пяти узлов, – раздался над ухом Сьюзан бодрый голос. Обернувшись, она увидела Гаррета. Точнее, его великолепное тело в одних лишь плавках, густо натертое согревающим маслом, и играющие блеском на солнце литые мышцы, которые он разминал на ходу.
– Ты в отличной форме, Гаррет, – отозвалась Сьюзан, стараясь смотреть только на его лицо. – Пусть все пройдет как надо.
– По-другому и быть не может, такая ответственность, нельзя подвести. Я очень надеялся, что сегодня к нам присоединишься и ты.
– Я сразу сказала, что вода – не моя стихия. Но я благодарна тебе за веру в меня. Ты прав, сегодня Ирландия вступает в новую эпоху. Я всегда знала, что справедливость – это то, что движет нашу страну вперед, и рада, что не ошиблась. Он выглядит по-настоящему счастливым, – она улыбнулась, глядя на трибуну, где внучка мистера О’Фаррелла пыталась отвязать шарик от стула деда.
– Ты тоже, Сьюзан. Ты тоже! – Гаррет подмигнул ей, увидев, как к ним приближается Ирвин.
Мужчины обменялись рукопожатиями.
– Ну что, все готово, можно начинать? – произнес сержант.
– Сегодня я только зритель, – сказала Сьюзан, но все же махнула рукой, подавая сигнал стоящей у сцены матери с микрофоном.
– Астор очень гармонично смотрится на сцене, – произнес Ирвин.
Сьюзан согласно кивнула, разглядывая издалека строгий костюм, в нагрудном кармашке которого белел нежный лепесток – кружевной платочек, в котором она все же сумела соединить все элементы.
Астор ничто не может сломить. До последних дней своей жизни мама будет держать голову высоко и с уверенностью встречать новый день. Этим можно только восхищаться! Даже бедняга Дуглас при всем своем корыстолюбии остался предан ей до конца, сумев сберечь ее имя, не запятнать его.
Раздался гудок, и несколько десятков спортсменов подошли к кромке воды, неистово работая мышцами, лишь на первый взгляд хаотично, но в каждом движении улавливалась точность и выверенность, выработанная долгими годами тренировок. Толпа оживилась и вскоре, образуя полукруг, совсем скрыла спортсменов из виду, знаменуя начало торжественного заплыва.
– Ты могла бы быть среди них, – проговорил Ирвин, приобняв ее за плечи, когда они присоединились к остальным зрителям и глядели, как, вспенивая воду, работают десятки рук. Округлые цветные шапочки, словно головки английских булавок, воткнутых в темно-синее полотно, удалялись прочь, к указанной точке. За ними, следуя поодаль, двигался под мерный шум мотора спасательный катер, следящий за состоянием пловцов.
– Все-таки я не сумела переступить себя. Хотя теперь, видя их энтузиазм, я жалею.
– Ничего. Может, когда-нибудь…
– Но зато я могу вот что, – ответила Сьюзан и, закатив брючины, вошла в воду по самые колени.
– Для тебя это уже большой подвиг!
С губ Сьюзан уже готовы были слететь слова, но она запнулась. Ей пришлось бы перекрикивать гомон толпы, а то, что она хотела сказать, было не предназначено для чужих ушей. Ирвин, уловив ее порыв, пристально посмотрел на нее и, улыбнувшись, одними губами проговорил: «Я знаю».
Он правда знал? Неужели его сердце настолько великодушно, что он смог пойти против закона и не выдать ее мать, не назвать ее имя в качестве фигуранта по делу о промышленном шпионаже, которое вскрыло махинации более чем в десятке ирландских фармацевтических компаний? Неужели он и вправду сумел переступить через служебную выучку и рискнуть своей профессией, долгом, репутацией, в конце концов, и сохранить свободу Астор? Не потому, что мать – и ее посредник, Дуглас Григ, – лишь верхушка айсберга дела, в котором оказались замешаны люди куда менее порядочные и более высокопоставленные. А потому, что он решил сделать это ради нее. Как и дело Питера Бергманна, которое он тоже не бросил, хотя все вокруг подталкивало к этому. Дело, которым он, как и Сьюзан, занимался вечерами, после изматывающей службы, сопоставляя факты и засыпая от усталости. Все это и правда было ради нее?
Да, именно так, и блестевшее на ее руке, скрепляющее узы взаимного доверия кольцо было тому подтверждением.
– Мисс Уолш? – услышала она женский голос и, обернувшись, увидела, как, отделившись от толпы, к ней приближается менеджер по персоналу радиостанции «Слайго-гоу». – Здравствуйте.
– Добрый день, Арин.
– Я так рада вас видеть! Все, что вы и ваша мать смогли организовать, так много значит для всех нас – амнистия, подумать только! – ее улыбка ширилась на глазах. – Наше руководство потрясено вашим неравнодушием и настойчивостью. Вы смогли довести до конца такое сложное дело в масштабах не города, но страны! Мы не можем припомнить ничего подобного.
– Спасибо.
– Наша вина, только наша, что мы не сумели до конца осознать ваш потенциал. Вы невероятная, Сьюзан, настоящий журналист, не сдались несмотря ни на что!
– Это было не так уж сложно.
– В общем, мы посовещались, – она хихикнула, – и решили, что сделаем вам предложение, от которого вы не сможете отказаться. Мы хотим предложить вам собственную программу, в которой вы будете освещать те события, которые интересны лично вам. Никаких рамок, медиапланов и ограничений. Только Сьюзан Уолш и ее истории. Истории, которые она сама захочет рассказать. Что думаете?
– Боюсь, что вынуждена отказаться. Я уже полгода работаю в городском отделении Гарда Шихана и вполне довольна своим статусом.
– Надо же, нужно было обратиться к вам раньше, – теперь улыбка Арин проделывала обратный путь, меркла и съеживалась, пока совсем не схлопнулась.
Сьюзан пожала плечами.
– Мне жаль.
– Что ж, если передумаете…
Когда Арин отошла, с недоверием обернувшись напоследок, Ирвин, рассмеялся:
– Ну и лицо у нее было.
– Она явно не любит отказов, – хмыкнула Сьюзан.
– Что ж, ей придется смириться с тем, что кое-кто был более расторопным, – он самодовольно покачал головой. – Если ты уйдешь теперь, наш участок вновь накроет хаос. Никто не сумеет так быстро и при этом тщательно оформлять документы и писать пресс-релизы.
– А я и не собираюсь уходить. Тем более теперь, когда мне пообещали свой собственный кабинет.
– В котором будет так удобно уединяться, – подмигнул он. – Даже у меня его нет! А где Киллиан? Что-то я не вижу его.
– Он собирает вещи.
– Уже?
– Да, хочет съездить, освоиться, привыкнуть к новому месту до того, как уедет.
– Дублин… Значит, там твой сын вступит во взрослую жизнь. Юриспруденция – наука сложная. Думаешь, он справится?
– С Киллианом ни в чем нельзя быть уверенной, – фыркнула Сьюзан и посмотрела на часы. – Но, по крайней мере, он сумел отказаться от наркотиков, и мне кажется, это характеризует его как ответственного человека. Может, выпьем пока кофе? Пловцы вернутся только через полчаса, а потом мы сможем посмотреть концерт.
– Отличная идея.
Они выбрали полосатую палатку из десятка похожих и взяли себе по капучино и паре овсяных печений. Присев за пластиковый столик, едва держащийся ровно на мягком песке, они принялись рассматривать публику. Сьюзан приметила несколько человек из клуба Питера Бергманна, все они толпились вокруг Аманды, раздававшей очередные указания.
– Знаешь, в детстве я очень боялась этой статуи, – произнесла Сьюзан с набитым печеньем ртом, глядя в сторону массивного монумента с каменным основанием.
– Статуи «Ждущей»? – хмыкнул Ирвин. – Почему?
– Это сейчас она светлая, днем, а если посмотреть на нее ночью, то она будет совершенно черная. Жуть. Меня пугали ее руки, казалось, что они хотят сорвать небо и бросить его оземь.
– И что бы тогда случилось?
– Что оказалось бы под небом, ты имеешь в виду? Не знаю, наверное, пустота. Еще в детстве я боялась небытия. Смерти, как оказалось со временем. Я боялась смерти. Ничто – это так необъяснимо, так тревожно. Разве у тебя никогда не было подобных мыслей?
Ирвин отрицательно покачал головой.
– Мне очень нравится стихотворение, которое там написано, у ее подножия.
Тем, кто сгинул в пучине, сгинул во тьме,
Жизнь отдал без страха высокой волне.
Мы ждем тебя вечно, ты вечно любим,
И в сердце пребудешь ты – Богом храним[17].
– Да, красивые строчки, – согласился Ирвин.
– Наверное, поэтому я так стремилась узнать настоящее имя Питера Бергманна, я боялась отпустить его в пустоту, в неизведанность. Туда, где уже находится мой отец.
– И ты в конце концов смогла помешать ему кануть в небытие. Дала имя, нашла его семью, твои действия повлекли за собой череду невероятных событий, – он повел рукой, указывая на прогуливающихся мимо людей, то и дело поглядывающих в их сторону с улыбками – Сьюзан узнавали.
– Да, ты прав. Но все-таки что-то не складывается…
– О нет, милая. Только не начинай все снова! – взмолился Ирвин с опаской косясь на свою спутницу. – Что еще ты хочешь знать?
– Почему он все же решил лично приехать в Слайго, в Россес-Пойнт? – тихо пробормотала Сьюзан, бросая в рот крошки от съеденного печенья.
– Ну, здесь он встретил первую любовь, разве этого мало? Мы живем на земле страстного сердца[18], не забывай об этом! – он наклонился и поцеловал ее в нахмуренный лоб.
– Это я могу понять, но все же… Мы до сих пор не знаем, почему на его одежде были срезаны бирки. Мать сказала, что этикетка, которую она взяла из моего пальто, не принадлежала Вольфгангу. Хотя она сама и думала иначе.
– Сегодня не лучшее время это обсуждать, согласись. Вокруг праздник. Скоро спортсмены завершат заплыв, и мы примемся праздновать. Нам есть что праздновать, согласна?
– Ты прав…
– Да, кстати, я подумал, если Киллиан уедет, может быть, ты захочешь перебраться ко мне?
– Хочешь, чтобы я продала свой дом?
– Нет, просто хочу просыпаться рядом. – Он сжал ее руку, и громкий звук гонга, возвещающий об окончании заплыва, заполнил пляж. В воздух взвились руки с пластиковыми стаканчиками, раздались приветственные возгласы.
– Сьюзан Уолш, какая встреча! – голос Дага отделился от всеобщего гула, как и сам бывший коллега. – Рад видеть… тебя, – подчеркнуто обозначил он, игнорируя Ирвина.
– Ты все еще дуешься, – улыбнулся тот, не замечая провокацию.
– Наша последняя встреча была не очень-то приятной. А я не так быстро забываю о нанесенной обиде. Это было несправедливо! Неужели ты и правда думал, что я могу поджечь окна Сьюзан?
– С тебя давно сняты все подозрения. Дело прошлое. Дуглас уже получил по заслугам. Все давно прояснилось.
Даг пропустил оправдательную тираду Ирвина мимо ушей.
– Ты все-таки нашла своего мужчину. Я про Питера Бергманна, – поправил он себя. – Узнала-таки его имя. Это ты молодец. Мне нравилось наблюдать, как ты работала. Теперь приходится смотреть на лысую башку нового ведущего.
– Сочувствую, – не удержавшись, фыркнула Сьюзан.
– Между прочим, ничего смешного. Когда он болтает в эфире, то гладит стол рукой, как будто это его девушка. Странный тип. Давай-ка возвращайся!
– Не могу, я работаю с Ирвином.
– Как называется человек, который причиняет боль? Три буквы.
Сьюзан рассмеялась.
– Я скучаю по твоим кроссвордам.
– Теперь я решаю судоку. Они посложнее будут. Так ты перебралась в полицию, значит. Ну да, правильно, тут не поспоришь. С Гарда Шихана вообще спорить нельзя, так говорят? – он оглянулся по сторонам. – «Приют мертвеца»… Помню, как ты рассказывала про пиратов.
– Кажется, это было целую вечность назад.
– Ну да… Мне про хлеб хорошо запомнилось. Который они ему в руку вложили.
– Хлеб? – переспросил Ирвин.
– Да, – пояснила Сьюзан. – Пару столетий назад здесь закопали моряка, еще живьем, он умирал от страшной болезни, вот моряки и торопились. Но перед тем как закопать, они вложили ему в руку кусок хлеба. Не знаю, зачем.
– А я знаю, – важно заявил Даг. – Символ бессмертия. Четыре буквы. Я тоже не лыком шит, между прочим, – обиженно добавил он. – Они хотели, чтобы тот несчастный моряк мог когда-нибудь вернуться к жизни.
– Вернуться к жизни, – задумчиво проговорила Сьюзан. – Когда-нибудь вернуться к жизни.
– Сегодня наш последний сеанс, Сьюзан.
Мы с вами зашли очень далеко. Вы смогли пройти погружение в себя, но теперь вы должны пробудиться. Сегодня я не буду говорить. Это будете делать вы. Закройте глаза и произнесите первое слово, которое только придет на ум. Это может быть как имя, так и просто название предмета, не важно. Произнесите это слово и повторите его столько раз, сколько посчитаете нужным.
– Почему, – произнесли губы Сьюзан раньше, чем она успела осознать.
– Повторяйте его. Снова и снова.
– Почему, почему, почему.
– Замечательно. А теперь я возьму вас за руку и пойду с вами туда, где это слово и его смысл откроются вам. Говорите, Сьюзан, я слушаю.
– Мой папа был неопытным рыбаком. Когда он возвращался домой с ведрами, полными рыбы, то не мог назвать ни одну из них. Он называл ее «большим уловом» или «неудачным уловом». Рыбой с красным хребтом или серебристыми боками. Именно из-за отцовского невежества мне пришлось узнать, чем отличается одна рыба от другой. Перед тем как мы садились за стол, он смотрел в мою сторону и спрашивал, что за рыба на тарелке. И я редко ошибалась.
Но я знаю, что папа подыгрывал мне и что я заблуждалась на его счет. Он был очень опытным рыбаком. Он поддерживал мой интерес, хотел, чтобы я бежала встречать его у порога и заглядывала в глаза.
– Сколько вам было?
– Двенадцать или тринадцать.
– Вы хорошо помните себя в том возрасте?
– Довольно хорошо.
– Опишите это ощущение.
– Мое детство, оно было… Во мне жили все эти подростковые мысли, неуверенность в себе, постоянные сомнения и в то же время непоколебимое знание. Это трудно объяснить. Ты как будто знаешь все, пока не заговоришь с кем-то. И тогда твоя уверенность рассыпается в прах. Но в то же время я была так счастлива, как никогда до и никогда после. Каждый день был наполнен открытиями, я могла злиться, переживать, но меня ждал мой дом, родители. И, ложась спать, я всегда знала, что утром будет новый день…
Вы говорили, что каждый человек несет в себе потенциально все свои будущие и прошлые события. И я сейчас, будучи здесь, понимаю, что в детские годы уже несла в себе горечь потери отца, печаль покинутого дома, пустоту. Уже тогда, в том возрасте, я могла бы разглядеть в уголках своих глаз тени будущей скорби.
Но в то же время я несла в себе частицы счастья. Всех прекрасных моментов, которые будут ждать меня впереди. Как и любого человека на этой земле.
Я искала причину, по которой Питер Бергманн оказался здесь.
Искала, как будто недостаточно потрясающей природы нашего края, скал и рыбацких шхун, уходящих в живописный утренний туман. И того, чтобы увидеть, как проваливается закатное солнце за океан, превращая фигуры на пляже в очертания, которые мы все равно узнаем.
Это наш родной край, и он может стать таковым для любого, кто приезжает сюда. Сила Питера Бергманна заключена в том, что он сумел с достоинством пройти свой путь и возродиться после смерти – через свои поступки. Через отпечатки, которые оставил в душах людей, которые его даже не знали.
Теперь-то я понимаю. В жизни каждого человека есть только один период в жизни, когда он безнадежно, беззаветно счастлив. У каждого он свой. Когда молод, и душа тоже молода, и мысли… И тело еще не отягощено болезнями, когда все мечты кажутся светлыми, когда близкие живы и всегда рядом. Когда осень не внушает тревоги и тебя радуют листья – потому что с ними можно играть и потому что ты не видишь в них признаков увядания.
Когда твой разум свободен, как ветер, который ты глотаешь, и не думаешь о том, что будешь есть, что носить или где взять деньги. Ты уже не малыш, но еще и не взрослый. И как каждый из нас был ребенком, так и Питер Бергманн тоже был им и был счастлив там, где рос. Призрачный мир детства, где отец был героем, а семью любили и ценили. Где лето было лучшим подарком из всех возможных, а Астор – самым преданным, самым нежным другом.
Он был счастлив здесь, в Россес-Пойнт, – это был лучший период его жизни – и поэтому, только поэтому! Да, я знаю это теперь совершенно точно: именно поэтому он и приехал сюда. Чтобы возродить в памяти то забытое ощущение детского восторга, чтобы вновь стать беззаботным и сбросить тяжкие оковы собственного бремени.
Но не он решил здесь остаться. Это была она, моя мама. Она решила все за него, потому что ее воспоминания были неразрывны с их общей памятью. Это ее голос я различила в тумане, считая, что это лишь эхо, когда я слышала, как она шепчет ему: «Останься». Именно она поняла гораздо раньше меня и сделала все, что в ее силах, чтобы тянуть время, выгадывая дни… Все для того, чтобы, когда смерть тронула Питера Бергманна за плечо, он уже ждал ее и смог повернуться к ней не изможденным стариком, а мальчиком с голубыми глазами, полными детского восторга. Чтобы остался в этом незыблемом единении с природой, океаном, который должен был принять его. В который он готов был уйти.
Именно мама тянула время до самого конца и не отпустила, желая, чтобы он ощутил не дыхание смерти, но растворился в мгновении счастья, абсолютного счастья, которое они, как в далеком детстве, сумели разделить на двоих. Лишь она одна смогла понять, как превратить этот миг для Питера Бергманна в вечность…