талкивать его от себя считала неразумным.
Она даже не была уверена, что Сфинкс мужчина. Она кишками чувствовала, что да, но полагаться на интуицию боялась: несколько раз на ее глазах Ребус садился в калошу только потому, что привык доверять своим предчувствиям.
Кроме того, Шивон интересовал вопрос, может ли она по-прежнему рассчитывать на место пресс-секретаря или, отказав с Джилл во время последнего разговора, она, что называется, сожгла за собой мосты? Джилл Темплер сумела добиться такого высокого положения только потому, что уподобила себя окружавшим ее офицерам-мужчинам — таким, как заместитель начальника полиции Карсвелл и прочие. Возможно, Джилл полагала, что таким образом использует Систему в своих целях, но Шивон подозревала, что в действительности дела обстояли с точностью до наоборот: это Система использовала Джилл — обтесывала, ломала, изменяла таким образом, чтобы она лучше вписывалась в отведенное для нее место. И Джилл уже начала возводить барьеры между собой и теми, с кем когда-то была близка. Чего стоил хотя бы урок, который она преподала Эллен Уайли!..
Шивон услышала, как дверь в туалет отворилась, потом кто-то негромко постучал в дверь кабинки.
— Шивон? Ты тут?…
Она узнала голос. Это была Дилис Джеммиль, молодая женщина-констебль.
— Что случилось, Дилис? — спросила она.
— Ты не забыла — сегодня у нас вечеринка?…
Вечеринка, о которой шла речь, представляла собой регулярный девичник, в котором принимали участие четыре-пять девушек-констеблей. Шивон была чем-то вроде почетного члена этого маленького общества любительниц громкой музыки, сплетен и водочных коктейлей на стойке бара — единственной женщиной-детективом, которую туда приглашали.
— Не знаю, смогу ли я, Дилис… — проговорила она.
— Ну, постарайся!
— Не знаю, — повторила Шивон. — В следующий раз я обязательно приду, договорились?
— Конченый ты человек, — сказала Дилис и ушла.
— Надеюсь, что нет, — пробормотала Шивон и встала со стульчака, чтобы открыть дверь.
Ребус стоял напротив церкви на противоположной стороне улицы. Он успел съездить домой и переодеться, но сейчас никак не мог заставить себя войти внутрь. Пока он так переминался с ноги на ногу, к церкви подъехало такси, и из него вылез доктор Керт. Задержавшись на тротуаре, чтобы застегнуть пиджак, он оглянулся и заметил Ребуса.
Церковь была маленькой и скромной — как и хотел Конор Лири. Он сам не раз говорил об этом во время их с Ребусом долгих бесед. «Быстро, просто и без соплей, — заявлял Лири. — Вот какими должны быть мои похороны». Но «просто» не получилось… Ребус сомневался и в том, что получится «быстро». Отпевать Лири приехал сам архиепископ, с которым старый священник когда-то учился в Шотландском богословском колледже в Риме; с ним прибыло несколько десятков священников и служек, которые уже вошли в церковь.
Керт застегнул последнюю пуговицу и зашагал через улицу к Ребусу. Тот отшвырнул сигарету и засунул руки в карманы. На рукаве у него остался серый след от пепла, но он не стал отряхиваться.
— Подходящий день для похорон, — сказал Керт вместо приветствия и поглядел на небо, затянутое свинцово-серыми облаками. Они были такими низкими и плотными, что даже на улице трудно было избавиться от ощущения, будто находишься в тесном и душном помещении. Ребус машинально провел рукой по шее сзади и почувствовал, что волосы на затылке стали влажными от пота. В такие дни Эдинбург превращался в город сплошных стен и становился похож не то на склеп, не то на тюрьму.
Доктор Керт поправил манжету, вытянув ее из рукава ровно на дюйм, так что стала видна серебряная запонка с пробирным клеймом. Костюм у него был темно-синим, рубашка — белой, галстук-черным. Из-под брюк высовывались мыски начищенных черных туфель. Впрочем, Керт всегда одевался безупречно, и Ребус невольно подумал, что рядом с доктором сам он выглядит чуть не оборванцем. Его собственный костюм — самый лучший, который Ребус надевал по всяким официальным поводам, — был изрядно поношен. Брюки уже не сходились на поясе, и ему пришлось основательно втянуть живот, чтобы застегнуть крючок. Застегивать пиджак Ребус не стал и пытаться — и так было ясно, что в самое ближайшее время ему придется идти в «Остин Рид», где шесть или семь лет назад он покупал этот костюм. Правда, за последние пару лет Ребус получил немало приглашений на свадьбы и на крестины, но каждый раз дело как-то обходилось без особого парада. Оно и понятно: одно дело свадьба, и совсем другое — похороны, особенно если хоронишь коллег или друзей, с которыми в свое время было выпито немало виски… А они уходили буквально один за другим — всего три недели назад Ребус ездил в крематорий прощаться с одним из старых сент-леонардских патрульных, скончавшимся меньше чем через год после выхода на пенсию. Тогда, вернувшись домой, Ребус не стал отдавать рубашку в прачечную, а повесил ее и галстук в шкаф, словно предчувствуя, что скоро они опять понадобятся. Сегодня он снова был в той же рубашке; впрочем, прежде чем ее надеть, Ребус убедился, что воротничок еще достаточно чистый.
— Ну что, пойдем? — спросил Керт.
Ребус кивнул:
— Ты иди, а я…
— Что-нибудь не так?
Он покачал головой.
— Нет, ничего. Просто я не уверен… — Ребус вынул руки из карманов, достал сигареты, закурил и предложил сигарету Керту. Тот кивнул.
— Не уверен в чем? — спросил он, когда Ребус поднес ему зажигалку.
Ребус ответил не сразу. Он тоже закурил, не спеша затянувшись дымом.
— Я… я хочу запомнить его таким, каким видел в последний раз. А там… — Ребус кивнул в направлении церкви, — там будут речи, воспоминания и прочее… Словом, это будет уже не тот Конор Лири.
— Да, я помню — когда-то вы были очень дружны, — согласился Керт. — К моему большому сожалению, я знал его не так хорошо…
— А Гейтс приедет? — спросил Ребус.
Керт покачал головой.
— Он не может. Дела, знаешь ли…
— А кто… проводил вскрытие? Вы двое?
— Да. Преподобный умер от кровоизлияния в мозг.
Приглашенные тем временем продолжали собираться. Кто-то приходил пешком, кто-то приезжал на машине. Из остановившегося перед церковью такси выбрался профессор Девлин. Ребусу показалось, что под куцым пиджаком мелькнула серая вязаная кофта, но разглядеть ее как следует он не успел — Девлин быстро поднялся по ступеням и исчез внутри церкви.
— Он хоть чем-то тебе помог? — спросил Керт.
— Кто?
— Наш старик… — Он выразительно кивнул вслед отъехавшему такси.
— В общем-то нет. Правда, он очень старался.
— Что ж, в любом случае моя совесть спокойна: вряд ли я или Гейтс смогли бы сделать больше, чем сделал он.
— Наверное. — На секунду Ребус представил себе, как Девлин сидит за столом, с головой уйдя в изучение патологоанатомических подробностей вскрытия, а Эллен Уайли старается отодвинуться от него подальше.
— Он ведь был женат, правда? — спросил он.
Керт снова кивнул:
— Да, Девлин — вдовец. А почему ты спрашиваешь?
— Так просто. Ни почему.
Керт посмотрел на часы.
— Ладно, пожалуй, пора. — Он бросил окурок и растер его ногой. — Так ты идешь?…
— Нет. Я не пойду.
— А на кладбище поедешь?
— Думаю, тоже нет. Будет лучше, если я пропущу и это мероприятие. — Ребус посмотрел на затянутое тучами небо. — Как говорят американцы, матч с участием Ребуса переносится из-за дождя…
Керт кивнул:
— Тогда до встречи. Увидимся…
— Да. Когда произойдет очередное убийство, — уточнил Ребус. Потом он повернулся и зашагал прочь. В голове его проносились картины и образы, связанные с моргом и посмертными вскрытиями. Он видел деревянные чурбаки, которые подкладывали под шею трупа, видел предназначенные для оттока крови и других физиологических жидкостей канавки на поверхности стола, видел сверкающие хирургические инструменты и склянки для забора образцов. Потом Ребус вспомнил банки с заспиртованными экспонатами из Кунсткамеры Хирургического общества, глядя на которые он испытывал ужас, смешанный с почти неодолимым любопытством. Он знал, что когда-нибудь — и, возможно, довольно скоро — сам окажется на столе в морге и кто-то, быть может, те же Керт и Гейтс будут перебрасываться шуточками и говорить о пустяках, готовясь к привычной операции. Вот чем он для них станет: частью привычной работы, ежедневной рутины — такой же непримечательной и обыкновенной, как то, что происходило сейчас в церкви. Ребус, впрочем, от всего сердца надеялся, что хотя бы часть заупокойной службы будет на латыни: в свое время Лири очень нравилась католическая месса. Он даже цитировал из нее целые куски, прекрасно зная, что Ребус ничего не поймет. «Но ведь в твое время в школах еще преподавали латынь, не так ли?» — спросил однажды Лири. «В частных школах, возможно, и преподавали, — ответил ему Ребус. — Но там, где я учился, больше налегали на слесарное и столярное рукомесло». — «Вот как! Из вас, значит, делали служителей культа под названием „тяжелая индустрия“?!» — воскликнул Лири и рассмеялся своим особенным смехом, шедшим, казалось, из самой груди. Его смех, его манера прищелкивать языком каждый раз, когда Ребусу удавалось сказать что-нибудь особенно глупое, и преувеличенно громкое кряхтение, раздававшееся всякий раз, когда наступал его черед идти к холодильнику, — вот что осталось в памяти Ребуса от старого друга, и он знал, что еще долго будет помнить эти звуки.
— Ах, Конор, Конор… — негромко проговорил Ребус и ниже наклонил голову, чтобы прохожие не заметили слез, навернувшихся ему на глаза.
— Рад слышать тебя, Шивон, — сказал Фермер Уотсон, когда она позвонила ему домой. — Как дела?
— Все в порядке, сэр, спасибо. А как у вас?
— Какие у меня могут быть дела? Я же на пенсии, или ты забыла?…
— Я помню, сэр, и хочу извиниться, что нарушила ваш покой. Дело в том, что я… я хотела попросить вас об одном одолжении… — Шивон прикусила язык: ее последняя фраза прозвучала совершенно по-ребусовски, но Уотсон, казалось, ничего не заметил.