елает нас неотъемлемой частью Церкви. Но если сущность Церкви открывается в Евхаристии и через Евхаристию, если Евхаристия есть поистине Таинство Церкви, а не только одно из церковных таинств, то вступление в Церковь необходимо влечет за собой участие в Евхаристии, которая поистине является исполнением крещения. Лучше всего это можно понять, если последовать за новокрещенными, когда они вступают процессией в храм, сливаются с собранием верующих и вместе с ними приступают к участию в евхаристическом богослужении.
Действительно, их вход есть, прежде всего, акт присоединения к собравшейся общине, к Церкви в первом, самом буквальном смысле греческого слова ekklhsia, которое означает «собрание». Их первый опыт Церкви — это не принятие некой абстракции или идеи, а реальное и конкретное единение с людьми, которые в силу того, что каждый из них соединен со Христом, соединены между собой и составляют одну семью, одно тело, одно братство. Таким образом, Евхаристия, прежде чем она является или может быть чем–то другим, есть собрание, или, лучше сказать, есть сама Церковь как единство во Христе. И это собрание — сакраментально, потому что оно являет, делает видимым и реальным, невидимое единство во Христе, Его присутствие среди тех, кто верует в Него, любит Его и в Нем любит всех остальных; и также потому, что это единство есть поистине новое единство, есть победа Христа над миром сим, над злом, которое как раз и состоит в отчуждении от Бога и поэтому в разъединенности, раздробленности, враждебности, одиночестве.
Это новое единство, как показывает новокрещенным собрание, к которому они присоединились, не ограничивается только людьми. Оставив мир за дверями Церкви, они находят в ней тот же самый мир, но очищенный, преображенный, снова исполненный божественной красоты и смысла, — подлинный образ Царства Божия. Это не собрание «беглецов», спасающихся от мира, в ожесточении наслаждающихся своим уходом из него и питающих к нему ненависть. Послушайте их псалмы и гимны, посмотрите на благородную красоту их икон, их движений, на праздничность всего строя богослужения! Поистине космическая радость пронизывает все это; все творение — материя и время, звуки и краски, слова и безмолвие — славит и почитает Бога и в этом восхвалении и почитании становится снова самим собой — Евхаристией, таинством единства, таинством нового творения.
Затем Слово Божие: новокрещенные слышали его, когда были еще оглашенными; но теперь впервые они слушают его не со стороны, как призыв и обещание, как слово о Боге, а изнутри, ибо они уже «сограждане святым и свои Богу» (Еф. 2:19) и могут теперь жить Словом и возрастать в его понимании — Евхаристия являет Церковь как таинство Слова.
Приношение хлеба и вина: сама жизнь, восстановленная как жертвенное стремление к Богу, стремление, которое присоединяет нас к совершенной Жертве и Самопожертвованию Христа, включает в себя всю нашу жизнь и жизнь всего мира — Евхаристия являет Церковь как таинство Приношения.
Поцелуй мира, исповедание веры: наше приятие друг от друга той божественной любви, которая «излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Рим. 5:5), наше исповедание той истины, которая одна делает нас снова свободными, «чадами дня, чадами света» — Евхаристия являет Церковь как единство веры и любви.
И, наконец, анафора (возношение): исполнение Церкви и в ней всего творения во всеобъемлющем, поистине наивысшем акте благодарения и поклонения, воспоминания и ожидания; акте, который, подводя итоги всей жизни, всех времен, всего существования, уводит нас в вечность, позволяет нам стать — во Христе — пред престолом Бога и принести Ему вечную Евхаристию Христа.
Теперь Церковь дома. Своим сошествием Святой Дух позволил ей взойти на небеса, и здесь, за Христовой трапезой в Его Царстве, в Духе, она знает, что хлеб и вино, приносимые ею, истинно стали Телом и Кровью Христа, участием в Его обоженном человечестве, причастием божественной и безграничной Жизни.
И вот новокрещенные стали участниками и сопричастниками этого Таинства. Они были крещены, чтобы, умерев со Христом, соучаствовать в Его Жизни, и эту Жизнь Евхаристия являет и сообщает в Церкви, делая ее членов свидетелями грядущего.
Теперь можно понять, почему все увеличивающийся отрыв крещения от Евхаристии, как богословский, так и литургический, представляет собой нечто большее, чем чисто внешнее отклонение от ранней традиции. Он действительно искажает оба таинства — разумеется, не в полноте их данности, на которую не влияют наши ошибки и недостатки, но в нашем понимании и принятии этой полноты. Превращенное в отдельный и самодостаточный обряд, крещение уже не ощущается как вступление в Церковь, как постоянный источник ее жизни и жизни в ней. Что касается Евхаристии, этот разрыв, это отсечение Евхаристии от других таинств более, чем что–либо другое, «ответственно» за ее сведение к статусу одной из многих служб, одного из многих «источников благодати», за то, что ее перестали понимать и ощущать как Таинство Церкви.
Но даже в своем теперешнем виде крещальный чин указывает на нечто, находящееся за его пределами, и, таким образом, напоминает нам о его неотъемлемой устремленности к Церкви. Мы находим эту устремленность в чтениях из Писания, которые совершаются сразу же после шествия вокруг крещальной купели. Оба чтения — Послание апостола Павла (Рим. 6:3–11) и Евангелие (Мф. 28:16–20) — не просто объяснения крещения (такие библейские объяснения давались и до крещения, были частью катехизического приготовления к нему), но, прежде всего, само откровение обновленной жизни, того нового содержания жизни, которое человек получает в крещении. Плодом крещения, его истинной реализацией, является новая жизнь; не просто лучшая, более нравственная или даже более благочестивая, а онтологически отличная от прежней. И это отличие, само содержание этой новизны состоит в том, что это — жизнь во Христе. «…Если мы умерли со Христом, то веруем, что также будем жить с Ним» (Рим. 6:8). Это Его воскрешенная жизнь «для Бога» дается нам и становится нашей жизнью и нашим воскресением. Но Его Жизнь в нас, наша жизнь в Нем как раз и есть Церковь, ибо она не имеет иного существования и иной цели, кроме как быть Христом в нас и нами во Христе. «И вот Я с вами всегда, до скончания века» (Мф. 28:20): это и есть Церковь; и вот почему таинство Христовой парусии, Его пришествия и присутствия, таинство разделения Им с нами Своей воскрешенной жизни и есть воистину Таинство Церкви, и есть воистину исполнение крещения.
3. Обряды восьмого дня[58]
В настоящее время завершающие обряды чинопоследования крещения — смывание святого мира с тела и пострижение волос — совершаются в тот же день, что и крещение, сразу же после чтения Евангелия. Однако в требнике они названы исследованиями восьмого дня. В ранней Церкви, во времена, когда крещение еще естественным образом было связано с Пасхой, они совершались на восьмой день, т. е. в следующее после Пасхи воскресенье. И хотя в наше время, по–видимому, никто не обращает на это внимания, ссылка на восьмой день дает нам ключ к правильному пониманию этих обрядов [59].
В ранней литургической традиции чинопоследование крещения не оканчивалось в пасхальную ночь. Ибо в течение всей следующей недели новокрещенные ежедневно собирались в храме для слушания тайноводческих поучений (мистагогий), т. е. для послекрещальной катехизации, сосредоточенной на объяснении Евхаристии. Это объяснение не давалось до крещения, т. к., по убеждению Церкви, только крещение, просвещая ум и сердце человека, делает его способным войти в величайшее таинство Церкви, вкушать и потому видеть. И так же, как трехдневное пасхальное празднование возникло в связи с обрядом крещения, так и «тайноводственная» неделя стоит у истоков нашей пасхальной Светлой седмицы. Эта неделя, с ее уникальной богослужебной структурой — ежедневным повторением полной пасхальной службы при изменении только гласа — представляет собой непрерывное радостное продолжение празднования Пасхи. Ибо (и в этом суть дела) эта неделя — не просто время для некоторого добавочного обучения: она сама есть часть этого обучения, явление чего–то существенного для смысла крещения и «обновленной жизни», получаемой в нем. И поскольку это существенное как раз касается времени, сообщение его возможно посредством времени или, скорее, посредством той библейской числовой символики времени, без которой невозможно понять правильно литургический опыт ранней Церкви.
В библейском откровении число семь символизирует мир: мир сотворенный Богом и потому совершенный, законченный, «хороший весьма», но также и мир, искаженный человеческим грехом и превратившийся в «мир сей», подверженный злу и смерти; и, наконец, мир как «историю спасения», как место и объект спасительного акта. Поэтому седьмой день, день, который задает меру времени мира и поэтому организует его жизнь, является выражением и опытом всего этого. Как день, в который Бог почил от всех дел Своих и который Он благословил, это день радования человека о Боге и Его творении, которое связывает человека с Богом. Как перерыв в работе, а не ее фактический конец, отдых, вызванный самой работой, он является выражением порабощенности человека миру. И, наконец, поскольку он напоминает человеку о Боге, но при этом являет и его отчуждение от Бога и его рабство миру, этот день является днем ожидания, днем человеческой надежды на искупление и освобождение, ожиданием дня, находящегося за пределами «семи», пределами бессмысленного повторения времени, единственным горизонтом которого являются смерть и тление.
Этот новый день грядет, и начинается он с Воскресения Христова. Завершив историю спасения, восстановив в Себе человека и мир, почив в Священную Субботу, Христос воскрес из мертвых в «первый день после субботы». С этого дня началось