и располагались к северу от храма и соединялись с ним крытой галереей с округлыми арками. За аркадой пряталась лужайка, а в середине неё был устроен мраморный фонтан, отовсюду украшенный цветами и фигурками неведомых животных; по краю лужайки у круглых арок кивали жёлтыми головами подсолнухи, стоявшие тогда в самом цвету; по опорам аркады карабкались страстоцветы и розы. Поодаль от церкви, за аркадой и монастырскими строениями, угадывались отдельные службы, окружённые просторным садом, и всё это умещалось в кольце тополей. В саду по шпалерам поднимались розы, вьюнки и плети крупнолистной огненной настурции; особенно много садовых решёток было у тополей, их затягивали тёмно-пунцовые розы; в цвету стояли и мальвы – огромные шпили, розовые и оранжевые, красные и белые, стремившиеся вверх над мягкими буроватыми листьями. Я сказал, что на подпорках под тополями кроме роз ничто не росло, но это не совсем так, потому что извне в сад вползали полевые цветы: пышный и зелёный переступень с зеленовато-белыми лепестками, растущий так быстро, что глаз едва ли замечает движение стеблей, и смертоносный, но прекрасный паслён, белладонна, и красная ягода, и пурпурный с жёлтыми шипами цветок, и жёсткий тёмно-зелёный лист – всё росло вместе в славные дни ранней осени. А посреди сада находился колодец, украшенный богатой резьбой, изображавшей сценки из Библии, а между ними, как и на фонтане в центре монастыря, вырезаны были многочисленные цветы и странные звери. Церковь со всех сторон, кроме севера, окружало кладбище, где лежали многие из монахов и мирян, и нередко ближние упокоившихся здесь людей сажали цветы на могилах своих любимых. Одна из этих могил особенно запомнилась мне: в головах её стоял резной деревянный крест, у подножия его венчиками к кресту поднимались три высоких подсолнуха, посреди же кладбища находился каменный крест, на одной стороне которого вырезано было Распятие Господа нашего Иисуса Христа, а на другой – Владычица наша с Божественным младенцем. Поэтому в тот день, что так запомнился мне, в самом начале осени, когда храм уже был почти завершён, я резал камень в центральном портике западного фасада – ибо все рельефы его высек собственной рукой; внизу сестра моя, Маргарет, трудилась над цветами и маленькими четырёхлистниками, посреди которых изображены были знаки зодиака и символы месяцев. Сестре моей в то время уже исполнилось двадцать лет, и она была прекрасна: с тёмно-каштановыми волосами сочетались глубокие и спокойные фиалковые глаза. Я жил рядом с ней всю свою жизнь, а последние годы мы провели и вовсе вдвоём, потому что отец и мать наши скончались, когда она была ещё совсем юна; я очень любил Маргарет, хотя не думал об этом в тот день, когда, стоя подо мной, она резала камень. Барельеф центрального портика изображал воскрешение мёртвых, ангелы наверху дули в длинные трубы, а Михаил Архангел взвешивал души; заслуживших блаженство ангелы уносили на небо, а падшие отправлялись к дьяволу – в пекло. А над всеми ними изображён был Судия Мира.
Все – кроме одной – фигуры того рельефа были закончены, и, помню, в то утро я проснулся в восторге оттого, что мой храм почти уже завершён. Помню, впрочем, что к экзальтации всё же примешивались некоторые опасения, которые я никак не мог прогнать. Тогда я решил, что это, наверно, наказание за мою собственную гордыню; что ж, так, наверно, и было. Мне предстояло вырезать изображение Авраама, сидевшего между двумя цветущими деревьями; он придерживал руками уголки просторного одеяния, на котором со скрещенными на груди руками располагались души верных, Отцом которых он и зовётся. Некоторое время я стоял на лесах, в то время как внизу Маргарет бойко работала резцом. Взяв в руку собственный, я замер, прислушиваясь к шуму, который производили каменщики внутри храма. Тут подошли два монаха из числа живших в Аббатстве и стали смотреть, к ним присоединился рыцарь, державший за руку крохотную дочку, которая то и дело поглядывала на отца и задавала ему странные вопросы. Я не стал останавливаться мыслью на них, но всем сердцем обратился к Аврааму – и всё же не мог представить себе Праотца сидящим, услышав глас Судной Трубы; я видел его скорее в миг погони за бегущими царями – скачущим далеко впереди своих людей; кольчужный колпак отброшен за спину и лежит на ней суровыми складками, крепкий западный ветер отбрасывает буйную чёрную гриву, теребя длинный алый вымпел на конце пики. Один скачет он между скал, а мятые доспехи разбитых царей только что исчезли из вида за поворотом дороги; войско его отстало, осталось далеко позади, но трубы его поют в ущелье. И таким я видел его, пока в яростной погоне не соскочил он прямо с конём в глубокую реку – тихую, быструю и гладкую, – и некая особенность движения лилий, колыхнувшихся на воде перед грудью коня, вдруг не отвлекла мои мысли от Авраама, явив видение странной земли, которой я никогда не знал. Сперва я увидел, что стою один возле реки, а откуда-то издалека доносится песня; вокруг не было ничего живого, меня окружала равнина, лишённая холмов и растительности; речка прихотливо вилась, образуя замысловатые излучины, и на том берегу, где находился я, не росло ничего, кроме высокой травы, но на противоположном до самого горизонта тянулось целое море красных полевых маков, украшенное лентами белых лилий и огромными золотыми подсолнухами, выраставшими из этого моря. После я поглядел себе под ноги, заметив, насколько синей казалась речная вода и как колышет в ней течение длинные зелёные водоросли. Долго всматривался я в неглубокие речные воды, пока, наконец, не ощутил вдруг прикосновение к своему плечу. Обернувшись, я увидел возле себя друга своего, Амиота, которого любил больше всех на свете, но тогда, во сне, я испугался, потому что лицо его преобразилось: оно показалось мне ярким и почти прозрачным, а глаза блистали, чего за другом моим раньше никогда не водилось. О! Он сделался невозможно, даже жутко прекрасным. Пока я глядел на него, далекая песня сделалась громче, потом приблизилась ко мне, прошла мимо нас, притихла и вскоре смолкла. Ощутив сердечную боль, слабость и жажду, я нагнулся, чтобы испить речной воды, и едва влага прикоснулась к моим губам, – о! – река исчезла вместе с маками и лилиями, и мне стало мниться, что я – по-прежнему в одиночестве – нахожусь в лодке, скользящей по водам едва ли не со всех сторон окружённой скалами бухты где-то на севере, у подножия мрачного базальтового утеса. Я лежал на спине, глядя в невозможно-синее небо, а приходившие извне пологие отголоски волн то поднимали, то опускали мою ладью, постепенно увлекая её всё ближе к тёмному утесу. Приблизившись к нему, я заметил, наконец, на вершине горы многобашенный замок, а над самой высокой башней его развевалось белое знамя с красным шевроном и тремя золотыми звёздами на нём. Потом на одной из башен, в трещинах древнего камня, я заметил золотые и кроваво-красные ползучие цветы. Долго разглядывал я их, и вдруг в замке рявкнула труба, вооружённые люди высыпали на стены, и началась яростная битва. Когда же она, наконец, закончилась, некто подошёл к знамени и, сорвав его, бросил в море с утеса; широкими и величественными движениями опускалось оно, а ветер поднимал на полотнище мелкие волны… Медленное-медленное падение, наконец, закончилось, и знамя укрыло меня от ног до груди. Не потревожив его, я вновь поглядел на замок и увидел теперь, что вместо красного шеврона над ним полощется янтарное знамя – много большее, чем предыдущее. У парапета стоял мужчина и глядел на меня. Лицо его закрывал турнирный шлем с опущенным забралом, на панцире лежали гладкие складки жёлтого, словно янтарь, плаща. Правая рука была без кольчужной перчатки, и он держал её над головой, а пальцы левой сжимали сорванные ползучие цветы, которые я видел на стене. Рука его, белая и небольшая, показалась мне женской, ибо в том сне зрение моё было куда острее и позволяло разглядеть более далёкие вещи, чем возможно видеть на нашей земле. Наконец, он бросил вниз с вершины и цветы, упавшие в лодку как раз позади моей головы, и тут я понял, что со стены замка на меня глядит Амиот. Взгляд его показался мне полным скорби, но, как и в других снах, друг ничего не сказал мне. Поэтому, спящий, я разрыдался от жалости и любви к нему, ибо он казался человеком, восставшим после долгой болезни, принадлежавшим к числу тех, кому суждено испытывать неустанную и тупую боль до самой смерти. Он казался весьма исхудавшим, и длинные чёрные волосы прикрывали лицо, склонившееся ко мне от парапета; друг мой был бледен, щёки его ввалились, а во взгляде больших глаз угадывалась печаль. Тут я протянул к нему руку, и вдруг оказалось, что я иду возле друга в чарующем красотой саду и мы молчим, ибо песня, о которой я упоминал, приблизилась к нам. На ветвях деревьев устроились птицы… О, какие это были птицы! Золотые, рубиновые, изумрудные! Только они вовсе не пели, а молчали, как бы тоже внимая музыке. И всё это время мы с Амиотом глядели друг на друга, но когда я отвёл глаза в сторону, напев закончился долгим стоном, а вернувшись взглядом назад, я обнаружил, что Амиот исчез. Тут я сделался ещё более печальным и скорбным сердцем, чем у реки, и, прислонившись к дереву, прикрыл глаза ладонями. Когда я отвёл их, сад сгинул, и теперь, когда исчезло видение, я не мог понять, где нахожусь. Наконец, резец мой бодро врезался в камень, полетели крошки, и тут я услыхал своё имя – Вальтер – и, поглядев вниз, увидел, что там стоит человек, которого я только что видел, – Амиот. Я не рассчитывал увидеть его ещё долгое время – а быть может, и никогда, как мне кажется ныне, – потому что он уехал на священную войну; и я воистину ошалел от радости, увидев друга во плоти рядом с собой. Я спустился с помоста так быстро, как только сумел, и скоро все прочие мысли потонули в радости встречи. Маргарет тоже радовалась; иначе и быть не могло, ведь она стала невестой Амиота, прежде чем он отправился воевать, а с той поры уже минуло пять лет. Пять лет! Сколько раз за эти прошедшие скучные дни мы вспоминали о нём! Как часто лицо Амиота возникало передо мною! Отважное, честное… самое прекрасное среди виденных мной мужеских и женских лиц. Да, я помню, как пять лет назад взял его за руку, когда мы вместе вышли из кафедрального собора большого и далёкого города, чьё имя я ныне забыл; помню топот коней, помню прикосновение пальцев его, расстававшихся с моей ладонью; помню его лицо, с искренней печалью обернувшееся ко мне из вереницы отъезжающих… помню руку его, лёгшую в тот миг на седло. Долгое и торжественное пение трубы, блеск оружия, трепет знамён, звяканье кольчуг, подобное густой капели, просыпавшейся в тихие воды глубокого озера, почти целиком охваченного кругом скал, сверкание обнажённых мечей, отсветы на наконечниках копий, трепет развевающихся на них знамён – охватили меня и исчезли, подобно пышной процессии из торжественного виденья, смысл которого был сокрыт от меня. Звуки эти – пение труб, звон брони, грохот конских копыт – были подобны сну, ибо лишь во сне друг мой мог оставить меня, ибо мы поклялись всегда быть вместе. Однако он уехал, а теперь вернулся.