И грабить в магазинах будет уже нечего.
* * *
В Бендерах Джику возглавил молдавский СШОБМ.
Специальный штурмовой отряд по борьбе с мебелью.
Это была грозная штурмовая сила. При его появлении шкафы в квартирах начинали скрипеть, а табуретки перебирали ножками, словно пытались забраться куда-то подальше, к потолку. Но СШОБМ находил все. СШОБМ работал как часы. На грузовике, подогнанном односельчанами в это сраный приднестровский город, было уже 4 гарнитура, 8 стенок и 16 диванов. Это было достаточно, считали односельчане. Пора уходить, говорили они. Но Джику знал, что без комода уходить попросту неприлично. Так что он, сузив глаза, не спал ночами, тревожно оглядывая город, захваченный бандами сепаратистов. И уходил но ночам в разведрейды……
в одном из таких рейдов он и увидал Ивана!
Но сначала, конечно, друзья не узнали друг друга. Джику, придя ночью в не разграбленный еще магазин, стал рыться в мебели, и столкнулся с мужчиной в камуфляже. Они оба подняли автоматы, обнажив зубы в зверином оскале хищника.
Русский журналист «Красной звезды» Савенко, ночевавший в магазине, записал, лежа под диваном:
– И все же только в Вихре Войны обнажается настоящая природа Мужчины, природа Воина и Насильника!
Тут что-то потянуло его за штанину и он обмочился. Это оказалась бродячая собака, принявшая журналиста Савенко за труп. Журналистка кишиневской газеты, по фамилии Зомура, прятавшаяся под другим диваном, тоже не спала. Она лежала между тремя окровавленными трупами с паяльниками в задницах и вырезанной у каждого на груди фразой «Чемодан-вокзал-Россия», «Русских за Днестр, евреев в Днестр».
При свете, который отражали от полной Луны глаза бродячей собаки, журналистка писала: «Мы, молдаване, пришли в Бендеры с калачами и охапками роз. Конечно, никаких трупов тут нет, это все болезненные фантазии русских извращенцев».
Взгляды Савенко и Зомуры скрестились… М-м-м-м, русский извращенец, подумала Зомура. М-м-м-м, я же Воин и Насильник, некстати подумалось Савенко… Журналистка облизала синим, – из-за домашнего вина, – язычком полные губы. Журналист щелкнул зубами и зарычал слегка…
Бродячая собака-трупоедка предпочла ретироваться.
Атмосфера сгустилась.
Но Джику и Ивану было не до копошения под диванами. Они, не узнавая друг друга, целились друг в друга, и не думали друг о друге ничего хорошего. Ну, как будто они не были два друга.
Внезапно, в блеске Луны, Джику увидел татуировку на лбу врага.
«БАГРАМ 1986—1987 БРАТИШКИ КТО БЫЛ, ТОТ НЕ ЗАБУДЕТ, КТО ЗАБЫЛ, ТОТ НЕ БЫЛ В НАТУРЕ Н-НА!»
– Иван! – воскликнул Джику.
– Джику! – воскликнул Иван, увидев такую же татуировку на лбу друга.
– Братан!
– Братуха!
– Брателло!
– Откуда ты здесь?!
– Фашистский режим Кишинева заставил меня, – волнуясь, скороговоркой сказал Джику.
– Бросил в пекло мебельных магазинов…
– Фашистский режим Смирнова снял меня с поезда и бросил в огонь, – ответил скороговоркой Иван.
– Братан!
– Братуха!
Друзья отбросили автоматы и обнялись.
В этот момент и прогремел выстрел…
* * *
…журналист Лоринков утер пот со лба.
Расстегнулся, и, помочившись прямо на пол, рухнул на диван, как подкошенный. Невозможность помочиться угнетала его в засаде больше всего. Подпрыгнул на диване, устраиваясь поудобнее.
Раздался стон.
– Раненные, – подумал Лоринков.
Бросил гранату под диван, и, почувствовав мягкий толчок вверх, понял, что взрыватель сработал. Потекла кровь, посыпалось мясо. Лоринков сунулся было под диван посмотреть, кто там был, но потом передумал. Очень уж устал журналист Лоринков здесь, в Бендерах 1992 года, выполняя стрингерскую работу для информационного агентства «РИА Новости». Кровь и боль, страдания и невзгоды…
Но Лоринков возмужал. Бойцом и Воином почувствовал себя Лоринков на этой войне.
Небрежно глянул он на трупы мужиков, которых застал лижущимися в этом мебельном магазине. Пожал плечами.
Не то, чтобы он был гомофоб, просто ему очень был нужен хороший снимок для «Франц-пресс». На них Лоринков подшабашивал тайком от главного работодателя. Лоринков подумал, что «Франц-пресс» как раз забраковали фотографию пятерых детей, которых случайно расплющил о мостовую грузовик молдавской полиции. Срочно требовались какие-то другие снимки. Тут и подвернулись эти двое…
Лоринков достал рацию. Вызвал Жерома Пулена. Тот был французским журналистом, жил в Кишиневе, и подписывал фронтовые сводки и фотографии своей фамилией за те 30 процентов гонорара, что отдавал Лоринкову. Все свободное время Жером проводил со своей молдавской подружкой в постели. Подружку звали Леонид Лари и он подрабатывал санитаром в морге. Трупов из-за войны было много и Леонид уставал.
Жером обожал его спящим и называл это это «поддать угольку в мою сонную черную шахту».
Жером как раз забрасывал вторую лопату, когда ему позвонил уставший и окровавленный Лоринков.
– Мон дье! – сказал Лоринков.
– Оуи! – сказал Бернар.
– Бонжур, – сказал Лоринков.
– Оуи, – сказал жером.
– Эти русские, – сказал Лоринков.
– Эти приднестровцы! – воскликнул он.
– Эти салады! (ублюдки – фр.) – сказал он.
– Да?! – спросил Бернар и прекратил фрикции.
– Они убили гомосексуальную пару! – воскликнул Лоринков.
– Ты уверен?! – вскричал Жером.
– У меня есть снимок! – сказал Лоринков.
– Салады! – воскликнул Жером.
– Шли срочно! – воскликнул он.
– Половину мне! – сказал Лоринков твердо.
– Сорок процентов, – сказал Жером.
– За детей ты не дал и двадцати, – сказал Лоринков.
– Эти дети, – сказал Жером жестко, – русские дети, приднестровские салады, срал я на них!
– Зачем ты сравниваешь, – сказал Жером, подучивший русский.
– Пара прекрасных юношей, убитых саладами во время их поцелуя, убитые за их прекрасные гомосексуальные убеждения… – сказал Жером.
– И какие-то сраные дети! – сказал Жером.
– Мон дье! – ужаснулся Лоринков.
Мужчины помолчали.
– Был бы ты как мы, получал бы 70 процентов, – сказал Жером завлекающе.
– Извини, – сказал Лоринков.
– Я не гомофоб, просто у меня детская травма, – сказал он.
– Первое мое сохранившееся воспоминание из детства это белая женская жопа и щель, – сказал Лоринков.
– В бане подсмотрел, – покаялся он.
– Это видение всегда со мной, – пожаловался он.
– Все время хочу бабу, все время хочу, – пожаловался он.
– Так что я обречен на мохнатку, – сказал он.
– Обречен жить с сучками, – сказал он.
– Бедный мальчик, – сказал Жером.
– Проклятые сучки! – сказал он. – Чертовы саладки!
– Ага, – сказал Лоринков.
– А вот Леонид проснулся, – сказал Жером, – и говорит, что ты сам – русский салад!
– Какой же я русский, – привычно соврал Лоринков.
– Я болгарин, – сказал он, глянув на этикетку бренди «Солнечный бряг», украденную в разгромленном магазине.
– Точно? – спросил Жером.
– Клянусь Дерриде! – сказал Лоринков.
– Он поклялся Дерриде, – сказал Жером любовнику.
– Это серьезно, – согласился Жером.
– Ведь наш французский мыслитель Деррида это Святое для всего мира, так ведь – сказал он.
– Ладно, меня ждет черный вход Лени Лари, – сказал он.
– Прощаемся, – сказал он.
– Адью, – сказал Лоринков.
– Бонжур маман, – сказал Жером.
Это значило конец связи.
Лоринков усмехнулся и покачал головой. Вынул страницу с фотографией обнаженной японской ныряльщицы.
Расстегнулся.
…в уцелевшей квартире в соседнем доме кто-то поставил пластинку в проигрыватель. Заиграла музыка. Это была группа «Роллинг Стонуз».
– Энджелс, – грустно запел Мик Джаггер. – Э-э-э-нджелс…
Лоринков согласно кивнул.
– Все мы ангелы, все мы несчастные ангелы, – сказал он.
– Низвергнутые с Луны ангелы, – добавил он.
– Просто у каждого из нас был свой особенный полет, – сказал он.
Записал эту фразу на бумажку, которой вытерся, и сунул ее в карман. Откупорил бутылку. Стал пить бренди.
Вдалеке загрохотал пулемет.
На тени Земли, улыбаясь, глядела Луна.
Кюхля
Подписав расстрельный список на 100 человек, прокурор Рылеев отбросил перо, поднялся и прошел к камину. Уселся на табуретку, услужливо Сашкой Романовым подставленную. Не глядя, дал снять с себя сапоги. Протянул зябкие руки к пламени, огненными скакунами гарцующему. Молча, как подобающее, принял на плечи замерзшие шубу соболиную. В кабинетах в Москве было холодно, не хватало угля. Народ волновался. Рылеев, поморщившись, вспомнил извещение министра полицейского сыска, Бестужева. Тот прямо писал, что народ волнуется, и что на Охотных и прочих рядах поговаривают, что при убиенном Николае Палкине такого, мол, безобразия, не было. И никакие инструкции агентам распространять слухи, будто это Бывшие плохо стараются на рудниках в Сибири, на быдло не действовали. Народ замерзал, и хлеб ситный стоил уже по рублю, а не по пять копеек, как раньше. Пришлось, чтобы недовольстве народное в нужное русло направить, заговор изобразить.
На сей раз Кюхлей пожертвовали…
Плохо, плохо, подумал Рылеев.
– Кюхля, Кюхля, – прошептал он, грея руки.
– Светлый ты человечек, – прошептал он.
– Боевой товарищ и друг, – прошептал он.
– Сколько мы с тобой дел натво… порешали, – пробормотал он.
– А самое главное, – прошептал он.
– Дело всей жизни, – прошептал он.
– Темницу народов, – прошептал.
– Немытую Россию, – прошептал он.
– Россию Палкина, Николашки, – прошептал он.
– Разрушили до основанья, – прошептал он.
– И вот теперь, светлый ты товарищ Кюхля, – сказал он.
– Мы, твои товарищи, вынуждены, – сказал он.
– Пожертвовать тобой ради идеалов, – сказал он.
– Нашей с тобой общей революции 1825 года, – сказал он.
– Кюхля, Кухля, – сказал он.
В углу бесстрастным истуканом стоял Сашка Романов, ожидая хозяйского знака, чтобы чаю изобразить, или чего покрепче. Рылеев к присутствию пострелёнка привык. Знал, что никакой угрозы тот не представляет. Взятый с младенчества в семью тружеников – ремесленника и торговки бубликами, – Сашка был воспитан в настоящих революционных традициях Свободы, Равенства и Братства.