Глаза его мне до сих пор снятся.
Глупые, навыкате…
Потом мы и других врагов порубали. Товарищ Железняк меня по-товарищески, по-матросски и-ни-ци-и-ро-вал, а я вернулся домой, уже зная, по какой линии пойду.
По партийно-литературной!
Ведь, не выговори я слово те-о-ре-ти-че-с-ки, лежать бы мне с трупами контры под стенами реввоенкома…
Дома, понятное дело, плач, бабское нытье. Мамка ведь русская была. Папка ее в жены взял, потому что приказ такой вшел: хозяев темницы народов убивать, а баб их пялить. Ну, такую козу чего жалеть-то. Рубанул я ей саблей, прямо по рабски покорной шее, как у славянских рабов, – гребу тебя немытая Россия, страна немытых мля рабов, страна немытых мля господ, как писал великий шотландский поэт Лермонтов, которого советская литературная критика отмыла от посягательств великодержавных тварей с их нытьем про «русского поэта» – и отлил на труп.
Так мы с братянькой осиротели…
Дальнейшее, касаясь тридцатых годов, можно описать вкратце. Как ты наверняка знаешь, сынок, произошел в стране советов настоящий бум революционной литературы. Товарищи Бабель, Олеша, Утесов, Маяковский, Есенин. Все они кульно показали нам возможности советской литературы в условиях отсутствия гнета царизма. И как!
Даже красный граф Толстой, который при царе сраном бегал по бабам да заливал в кабаке, стал писать великие произведения.
«Буратино», «Страна наша обильна, да порядка в ней нет» и другие.
Я, как человек, не лишенный литературной жилки, с наслаждением и удовольствием наблюдал за взлетом человеческой мысли, который подарил миру Октябрь. Страна строилась, селедку перестали отпускать по талонам, и она даже появилась в свободной продаже. Даже тетка, простая швея, подалась в Ленинград. Там, совершенно случайно, нашла пустую пятикомнатную квартиру, из которой в спешке сбежал какой-то держиморда из царской профессуры, ничего общего с наукой не имевший. Конечно, несмотря на очистительные клизмы революции, процент держиморд в Советской Федерации был еще очень высок. Поэтому приходилось брать себе другие фамилии. Тетка выбрала «Топоров», тем самым двояко намекая на погромное прошлого «народа-богоносца», с одной стороны, и, с другой, показывая неотвратимость, неизбежность, ди-а-ле-к-ти-че-с-ку-ю безвозвратность канывания этих времен в Лету. Так и писала.
«… погромное прошлого „народа-богоносца“, с одной стороны, и, с другой, неотвратимость, неизбежность, ди-а-ле-к-ти-че-с-ку-ю безвозвратность канывания этих времен в Лету…»
Я к ним потом приезжал отдыхать, залечивать революционные раны, гулял по революционным улицам Ленинграда, поражался.
Каков все-таки гений советского народа, с 1917 года с «нуля» построившего город на Неве.
Голодая, отказывая себе в куске селедки, сахара, трясущимися от сабельных ударов руками… создали мы, новое поколений советских людей, город с прямыми улицами, величественными зданиями и строениями – один Адмиралтейский шпиль чего стоит! – и даже сфинксов смогли добыть красные, революционные казаки Буденного, совершившие ради того переход в Египет! И кто? Все мы! Все – грузины, евреи, таджики, каракалпаки, украинцы… Сумели, сумели построить Страну Равных, где вчерашний молдавский чабан мог стать 2 секретарем ВЛКСМ, а портной из Бердичева – литературным критиком и писателем! Так думал я, гуляя по прямым революционным улочкам Ленинграда…
Который выглядел, словно упрек безрадостному прошлому тюрьме народов, где лишь представители «правильной» национальности могли рассчитывать на светлое будущее.
Когда я поделился этим с теткой, она записала фразу в блокнотик, который готовила для внука, чтобы подарить к 16—летию. Своего рода сундучок с приданым для ленинградского советского будущего литературного критика. Такой должен был получать в свое 16—летие каждый мальчик из интеллигентной ленинградской семьи. Афоризмы, мысли, умные фразы… Они передавались из поколения в поколение. Веками! Так что я горжусь тем, что и мои фразы иногда проскальзывают в творчестве выдающегося ленинградского критика… Да-да, он самый!
Славная получилась литературная династия!
Да и вообще, литература в Советском Союзе расцвела, чтобы там не свистели мрази вроде Володьки Набокова или долбанутого на всю голову Бунина. Вот кого ненавижу. Твари… Я даже пару строк про них – а больше эти третьестепенные писателишки и не заслуживали, – черкнул в блокнотик. Да вот они, до сих пор с собой вожу… Так, листни… Ага, вот это.
– Бунин в рот небунин.
– Набоков в рот вещдоков.
– Бунин в рот вещдокает Набокова.
– А Набоков Бунина в раку.
– Рака и рот, рака и рот.
– В чем у них разница?
– Буй кто поймет!
Каково, а?! Говорю же, настоящий расцвет культуры был в 20—хх годах! И вообще, какая страна была! Прав, прав был Булат, когда пел:
– Комиссары в пыльных шлемах, на заре ускакали сражаться, – пел он.
– Чтобы по возвращеньи, с супругой любимой обжиматься, – пел он.
Так все и было, мля буду! Именно так он сначала и сочинил, а потом цензура, совок, сам понимаешь. И вообще, извратили извратили, все извратили! Вот к примеру, дружба народов. Мы в 20—хх знаешь как классно жили?! Дружно, настоящий интернационал! Дом был большой, многоквартирный. Словно в сказке! Даже кушали все вместе, как дети в лагаре. Нет, не в том. В пионерском, в смысле. Армянин Хачико несет лаваш, грузин Сулико вина, латыш Валксникс – селедки, татарин Юсуп – казы из лошади, что под окном ебанулась, не выдержав контрреволюционной пропаганды, выдающийся русский писатель Юлиан Семенов – мацы, поляк Дзержинский – все, что при обыске отобрал. Кездато жили, базарю же, дружно! Бегали по коридорам наперегонки, играли в комнатах, там же большое все – на крови народной, – в салочки…
Только русские держиморды – дворничиха Петрова и ее малахольный дебил-сын Васька, – держались особняком.
Из гордости жили в подвале.
А потом пришли страшные тридцатые…
Брата моего, Мордехайчика, забрали. Твари антисемитские! А ведь он даже не еврей был, чистокровный русский. Мамаша покойная от русского его прижила, от законного мужа. Из инженеров каких-то, не знаю, что там случилось, в первые же дни революции повесили его на хрен за хрен. Скорее всего, просто за то, что русский и инженер. Русским полагалось быть только тупыми крестьянами. А этот, чмо наглое… Ну, наша русская мамаша-держиморда хитрожопая, и решила сынишку сразу переназвать, чтобы, значит, быть в тренде, как нынче пишут в «Русском Монреальце» в статьях про новинки в «Секс-шопе Шереметевых».
И знаешь, поначалу работало!
Братяня, бедняга, сам поверил в собственную неуязвимость. Он так мне и говорил:
– Мы, брателло, – говорил он мне.
– Построили новую великую Хазарию, – говорил он мне.
– Новый Хазарский каганат, великую еврейскую страну, – говорил он.
– С кочевыми мобильными вооруженными силами, – говорил он.
– Все как тогда, – говорил он.
– И вообще, ты слышал, что наши люди Рокфеллеры, – говорил он.
– Все европейские королевские семьи на колу вертят? – говорил он.
– Я тебя умоляю, – говорил он.
Я, конечно, записывал. Во-первых, следствию пригодилось, когда брат оказался вражиной, во-вторых, подарил потом блокнотик Левке Гумилеву. Был такой задохлик из студентов, в лагере, – нет, уже не в пионерском, а в ГУЛАГе– а я там как раз сражался с гитлеровской оккупацией. Тыл, он ведь поважнее фронта! Ну, я задохлика заприметил, из жалости с ним блокнотиком поделился, он потом, слышал, поднялся на записках этих. А мне чего, мне не жалко!
…в общем, переоценил братюня влияние Хазарского каганата на интеллектуальный ди-с-ку-р-с новой, советской, власти. Когда за ним пришли, обосрался даже! Стоит такой, трясется, – говно по штанине течет – и кричит мне:
– Леня, Леня, – кричит он.
…что? А, нет, не Лёня. Именно через «е». Леня. В честь Ленина. Не перебивай. Привыкли в Рашке своей собеседника перебивать… О чем я? А, брат. Хотя какой брат, изменник, сука.
– Леня, Леня, – кричит.
– Защити меня, стреляй в них, – кричит.
– Брат, братишка, – кричит.
Тут я выхожу. В кальсонах, с зубной щеткой за щекой, с «Капиталом» под мышкой.
– Кто вы, гражданин, такой? – говорю.
– Я Вас не знаю, – говорю.
– Как же… бра… брат я тебе, – говорит он.
– Враги социалистического строя мне никак не братья, – говорю я.
– Извольте, гражданин, покинуть помещение, – говорю я.
– Знать вас не знаю, – говорю я.
Тут он весь обмяк, замолк, и дал себя увести. Только, обернувшись, глянул на меня глазами. Такими… Дай еще закурить, сынок.
…В общем, остался я круглый сирота. Ну, не считая двух деток, которых отобрал у меня режим, но об этом позже. 30—е годы, сгущаются тучи над страной. Идеалы на ха преданы. Тиран Сталин разгромил всех Светлых Большевиков. Как пел очень Светлый человек, дай бог ему светлой памяти, наш паренек, Володя Высоцкий:
– Жираф большоооооой, ему видней.
Ну, ты же понимаешь, что Володя имел в виду именно это, на ха. Ты вообще, следи за базаром, по контексту. Мы, дети революции, умеем читать между строк. Это и в интимном проявляется. Баба говорит «хочу мол прогуляться», а ты ей манду в кусты и быка на рога. Только так, сынок, а не иначе! По-другому мы бы царизм не свалили, хоть он и был на глиняных ногах, и Днепрогэс не построили.
Так вот, о детях. На заводе, рабфаке, где я учился с будущим великим советским писателем Вильямом Козловым, – он как раз учился читать и застрял на букве «д», – познакомился я с Варькой Заднепроходцевой.
Вообще, звали ее Гора Линорик, но, как я говорил, обстановка была сложной.
Держиморды, шовинисты всех мастей, недобитые нами в солнечные 20—ее годы, при тиране Джугашвили подняли свои немытые вшивые головы. Потому Варя на всякий случай написалась Заднепроходцевой. И стал я за ней ухаживать. Как сейчас помню, вышли из столовой – а компот, компот, ах, какой компот был на вкус 70 лет назад, не то, что это нынешнее говно! – и я говорю ей так: