Сохранились кое-какие воспоминания пунктиром. Вот Лоринков идет, разгоряченый, по двору, забредая летними туфлями грязный снег. Вот впереди маячит белоснежный силуэт…
Лоринков останавливается, приняв по близорукости снеговика за девушку. А после, поняв свою ошибку, решает все же ничего не менять. В конце концов, за вычетом интимной близости – в которой стареющий поэт Лоринков нуждался все реже – снеговик Валентина предоставляла ему все преимущества отношений с женщиной. Она занимала место, она была белоснежной и красивой, очень недоступной, и равнодушной и за нее можно было придумывать все ее мысли и намерения. Лоринков частенько заглядывал к ней на балкон – там в доме было холоднее всего – чтобы каким-то образом растопить то, что сам про себя называл «льдинку в наших Отношениях». К сожалению, он мало преуспел.
Например, Валенина ни разу не отозвалась одобрительно о его стихах.
Он читал ей их каждый вечер, по пятнадцать-двадцат минут. Чтобы научить ее литературе, дать понятие вкуса, показать элементарные примеры шедевров мировой поэзии. С любовью и нетерпением Лоринков, – чувствуя себя этаким литературным Гумбертом, совращающим свою ледяную Лолиту, – ждал, когда Валентина созреет и сочтет, что он – гений. Он растлевал ее как читателя, предвкушая день, когда Валентина сладким плодом упадет в его дрожащие руки. Как-то даже вытащил Валентину на чай, отключив котел автономного отопления и распахнув окно кухни. Усадил Валю, поправил ее забавный нос картошкой а-ля рюсс из картошки. Налил холодного чаю со льдом. Сказал:
Валентина Валентина девица-краса
пусть и из мочала у тебя коса
пусть кривая ветка вместо рук торчит
все это неважно
итс олл факинг шит
главное – пойми же
наших душ родство
ценности культурные,
бэкграунд.. большинство
нас не понимает,
я это осознал
впрочем это все же мелочи
в рот я их манал!
Валентина и на этот раз промолчала, но Лоринкову показалось, что в глазах любимой мелькнула искорка – глаза были из угольков, так что сравнение было не случайным, – одобрения. Они выпили чаю, он проводил Валентина на балкон, пожелал ей спокойной ночи, закрыл дверь, задернул шторы…
И так продолжалось почти два года.
Летом Лоринков ставил Валентину в холодильник, который пришлось ради этого купить. Зимой вытаскивал на балкон. Он был терпелив с Валентиной, и ждал, когда она, наконец, станет его возлюбленной в полном смысле этого слова. То есть, похвалит стихи. Но снеговик молчала… Все это продлжалось ровно до этого вечера, когда Лоринков, вернувшийся в подпитии домой после очередного поэтического вечера – и взбешенный двухлетним молчанием Валентины, – ударил ее.
Но даже и после этого Валентина не заговорила.
Лоринков вышел в комнату и пошел к холодильнику. Открыл, вынул пива. Он не понимал, на что потратил почти два года своей жизни, зачем подарил Валентине себя без остатка. Даже и секса не было! Поэт подумал, стоит ли трахнуть снеговика хотя бы сейчас. Но без головы это было бы все равно, что заняться любовью с трупом… Лоринов глотнул пива. Зазвонил телефон. Это была бывшая жена Лоринкова, Ирина.
– Что ты там делаешь, – сказала она.
–… – ничего не сказал Лоринков.
– Ты что, с бабой? – сказала она.
… – не ответил Лоринков.
– Ты пьешь и ты с бабой! – сказала она.
– Не начинай, – сказал Лоринков.
– Точно пьешь, по голосу пояла! – сказала жена.
Связь прервалась. Лоринков поискал в морозильнике виски. Нашел. Выпил рюмку-другую. В дверь позвонили. Потом еще и еще.
– Открывай дрянь такая! – крикнули из-за двери.
– Ты пьешь и ты с бабой! – закричали из-за двери.
– Пьешь и с бабой! – кричала женщина.
Лоринков вздохнул и пошел открывать. Ирина ворвалась в квартиру. Пронеслась по комнатам. Сказала:
– Где она? – сказала она.
– Почему на балконе куча снега? – сказала она.
– Это снеговик, – сказал Лоринков.
– Она жила тут два года, – сказал он.
– Она? – сказала жена.
– Значит ты трахал ее, – сказала она.
– Ты трахал снеговика! – сказала она.
– Нет, – сказал он.
– У нас был роман, признаю… – сказал он.
– Но без секса, – сказал он.
– Фррр, что же это за роман такой, без секса, – сказала она.
– Полагаю, секс не так уж и важен…. – сказал Лоринков.
– Ты что, Лоринков, совсем уже поехал тут, – сказала она.
– Пьешь… – сказала она.
– Налить? – сказал Лоринков.
– Давай, – сказала она.
– Почему виски ледяной? – сказала она.
– Держал в морозильнике, – сказал он.
– Зачем? – сказала она.
– Я хотел почувствовать вкус смерти, – сказал он.
– Ты все такой же псих, – сказала она.
– Как твой новый муж, – сказал Лоринков.
– Слишком нормальный, – сказала она.
– А ты был слишком ненормальный, – сказал он.
– Да и остался, – сказала она.
– Хочешь, почитаю свои стихи, – сказал он.
– Давай, – сказала она.
– Только виски налей сначала, – сказала она.
Лоринков встал, разлил виски, и принялся декламировать очередное стихотворение.
В открытое на балконе окно залетели снежинки. Лоринков читал стихи. Ирина хохотала. Валентина молча таяла…
Яблоки
Евгений Муромов пел.
– Я-я-я-я-бла-а-ани на-а-а-а снегу-у-у-у, – пел он.
– Яблони на снегу, – пел он.
– Что мне бля ними делать, – пел он.
– Я уже-е-е не-е-е-е-е м-а-а-а-а-гу-у-у-у, – пел он.
Как бы и вправду не случилось чего, подумал Ион. Глядишь, в самом деле не сможет. Так оно и случилось. Женя Муромов, наш, народный певец, выводивший хриплым голосом свой легендарный хит про яблоки, а желтой струей из ширинки – матерное слово на снегу у беседки – не выдержал, и рухнул в сугроб.
Прямо в тот, куда метил.
– Желтый снег, серый лед, – вспомнил некстати Ион песню другого выдающегося певца, гостившего на даче хозяина.
Того звали Витя и фамилия у него была какая-то корейская. Тоже любил петь, когда по малой нужде приспичит. Говорил, оттого в записи в студиях его голос и звучит так а-у-тен-тич-но, напряженно, взрывно, протестно. По-революционному! Поэтому и не отливал никогда на записях и по-большому не ходил. Терпел. Жертва ради искусства! Еще что-то говорил, Ион уже и не помнил. Во-первых, корейский он знал плохо, а во-вторых, русский – не лучше. Приходилось верить странному корейцу Вите на жест. Слава Богу, недолго. Витя, выпив лишку с хозяевами, пошел купаться на реку, да утонул в проруби. До весны его подо льдом держали, а как лед пошел, вынули тело, сунули в «Жигули» сраные – странная марка, думал Ион, слушая хозяина, – и столкнули на дороге с КАМАЗом. Получилось очень даже романтично, говорил хозяин. Но на всякий случай Иону рассказывать о случившемся гостям запретил.
Гости, впрочем, на Иона никакого внимания не обращали.
Молчаливый, трудолюбивый молдаванин, служивший на даче состоятельного москвича Сергея Минаева истопником, ремонтником, дворником и садовником, примелькался. Был кем-то вроде садового гнома. Платили ему немного, часто задерживали… А куда идти, подумал с горечью Ион, вытаскивая из сугроба певца Муромова. Спрос на работу нынче значительно превышает предложение, как объяснил ему хозяин, растолковавший заодно, почему винный завод Иона в родном Комрате никогда уже не поднимется с колен, и искать работу дома незачем. Ведь хозяин был специалист по винному производству и по поднятию с колен. Это в свободное от работы время! А работал он специалистом по укреплению связей общественности с патриотическим бессознательным. В телекомпании «Раша Естердей» видеоблог вел. Про американцев, которые гадят великой стране, не дают провести Олимпиаду как следует, и вообще смертную казнь не отменили.
…яблоки, яблоки, думал про себя Ион, оттаскивая мертвецки пьяного Муромова на чердак, проспаться. На первом этаже шумели гости. Вся, как обозначил ее хозяин, правоохранительная тусовка. Ион вспомнил таблички с именами для парковки. Софико Шеварнадзе, Ризвата Гариадзе, Гиболтода Ишванашвизвизданили, Тина Хачапури, Маргарета Симоньянц-Билдык-Оглыева, Борис Чхартакунин, Владислав Дудаев, Виктор Шендерадский… Цвет русской нации! По крайней мере, хозяин так сказал. Посетовал еще.
– Люди уважаемые, с Востока, – сказал он.
– Знают толк в кухне, в еде, – сказал он.
– А мы, москвичи, мы, русские свинорылые, – сказал он.
– Их пластмассовой едой мучаем, – сказал он.
– Резиновые помидоры, ватные кабачки, – сказал он.
– А яблоки?! – сказал он.
– Где он, настоящий налив? Антоновка? Симиренка? – сказал он горько.
– Одно турецкое говно, – сказал он.
– Вот и зовешь людей, а сам сжимаешься, как ягодицы гомофоба на гмальчишнике… стыдишься… – сказал он.
– Что за страна, – горько сказал он.
– Одна нефть есть, да и та чересчур жирная, – сказал он.
Вынул лицо из горстки кокаина, на столе возвышавшейся. Втянул воздух, выглядя крайне изумительно – словно изумило его что-то. Шмыгнул. Сказал:
– Ничего у нас не осталось, Ион, – сказал он горько.
– Ни лесов, ни Янтарной комнаты, ни полей, ни автопрома… – сказал он.
– Одна радость… гордость за страну, – сказал он.
– Да и ту пендосы украсть хотят, – сказал он.
– С факелом олимпийским вместе, – сказал он.
– В смысле не факел с пиндосами заодно, – сказал он.
– А пиндосы против факела замышляют, – сказал он.
– Заодно против чести, – сказал он.
Подумал, еще лицом в гору белую упал. Сказал, прямо в стол:
– Хуже только, в Молдавии вашей наверное, – сказал он.
– Ни вина у вас не осталось, ни хера, – сказал он.
Ион хотел было поспорить насчет вина: сам осенью, на побывке, тонну домашнего каберне надавил… Да потом вспомнил, что хозяин просто так разминается перед съмками и не любит, когда с ним разговаривают. Ведь у него не ток-шоу, – переходил он на корейский, – а моношоу. В формате программы, однако. Какой программы, и почему однако, Ион так и не понял. Просто покивал, и стал подметать в комнате. Бережно протер пыль на корешках книжных. То были все труды хозяина.