– А ведь гроба у нас нет, – сказал он.
– Сколотишь, Ванькя? – сказала Танькя.
– Еще чего, – сказал Ванькя.
– Я же ничего, окромя как грибы собирать да коров пялить, не умею, – сказал он.
– Колесом старую скрутим, да на погост покатим, – сказал он.
Так они и сделали. Катить старуху пришлось долго, руки да ноги непослушно выбивались, в грязи застревали… Валил густо снег, хоть и в июле дело было. Ну, да за день управились. На кладбище Ванькя прикопал старую чуть, чтоб волкам да лисам работы много не было, да трахнул Танькя. Обратно шел, думая тяжело, держал зад Танькя, – поскрипывающий из-за синтетических штанов нерусских, – в своей грубой руке, думал.
– Как же так, – думал он.
– Счастья нет, а я все живу, а зачем? – думал он.
– И почему все так серо и буднично? – думал он.
В избе Ванькя почаевничал да поссал в угол – чтоб до ветру на холод не выходить, – да стал собираться.
– В Москву, – сказал он на молчаливый укор в глазах Танькя.
– Да не реви, вернусь, – сказал он.
– Ишь, заныла, – сказал он ласково.
Сунул палец, корявый, землистый, в Танькя. Вынул, понюхал. Сладкой сученькой пахла Танькя, от страсти бабской подрагивая, трещали от искр электрических штаны китайские… Уходя, обернулся Ванькя. Стояли Танькя да корова Акулина, обнявшись, плакали. Вдруг рвануло плотину, закружило водовороты над деревенькой, затопило ее. Услышал последний крик баб своих Ванькя, садясь в поезд на пригорочке.
– Отольются вам, козлы, слезы баб моих, – думал он.
– Только кому это «вам»? – подумал он, уходя.
* * *
– Хороший вопрос, – сказал Ибрагим Дудаевич.
– И хорошо, что ты, молодой еще парень, думаешь об этом, а не о письках-сиськах, – сказал он.
– Значит, не равнодушен ты к Родине своей, судьбам ее, – сказал он.
– Да ты не дичись, угощайся, – сказал он.
– Только не чавкай козел ты сельский, – сказал он.
Ванькя набросился на еду. В дороге – пять дней – он не жрал почти. Ну, если не считать той курочки, и пары яичек, что Ванькя, одуревший от голода, забрал у московской фифочки и ее малолетней сучки лет семи, что ехали в соседнем купе. Курву и девчонку пришлось прирезать, и Ванькя навсегда запомнил ту густопопсовую теплоту крови, наползавшей по лезвию ножа, ту сиренево-бордовую мягкость сукровицы… ту… а дальше он запутался, потому что не знал и половины слов, которые выписывал из бабкиного «Словаря» какого-то пидараста Ожегова. Был у москвички-сучки еще и кошелек, но тот пришлось отдать двум ментам, что тормознули Ванькя на вокзале.
С тех пор ненависть, глубокая ненависть, поселилась в сердце Ванькя, – нервном, комочками, словно густая кукурузная каша, – к ментам проклятущим. АИбрагим Дудаевич так и сказал:
– Это чувство, Ванькя, разделяет с тобой вся прогрессивная общественность, – сказал он.
– Ну та, которая на зарплате, – сказал он.
– Внештатники еще подумывают, – сказал он.
Говорил он улыбаясь. А брат Санькя, высокомерно молчал в углу. Ну, хоть на том спасибо, что привел к хозяину своему, думал Ванькя. Когда он, оборванный, голодный, постучал в дом братца Санькя, тот вовсе не обрадовался родне. Напротив, все делал вид, что не понимает ничего, и намеревался представиться Иннокентием, и уверял Ванькя, что тот хаты перепутал. Кстати, хата у братца оказалась что надо, вся золоченная, в портретах мужиков с бородками.
– Это не мужики, а Че Гевара, Маркс и Лимонов, – сказал братец, когда все же впустил Ванькя в дом.
– Деревня блядская, – сказал братец.
– Стой в прихожей, не вздумай паркет мне запачкать, навозное рыло, – сказал братец.
– Понаехали деревенские, а мест и так нет в столице, – сказал он.
– Ладно уж, раз приперся на мою голову… – сказал он.
Снял парчовый халат, сапожки кожаные, перстни, ожерелья жемчужные, часы в брильянтах, кокаин заботливо в кувшин японского фарфору пересыпал. Накинул тулуп, валенки, лицо сажей вымазал, горшок на голову напялил, самокрутку с плохим табаком в карман положил, модную татуировку промокашкой закрыл…
– Жажда братка ништо, – сказал он Ванькя.
– Имидж братка все, – сказал он.
И повез Ванькя на метро, заперев «порше» свой в гараже с хрустальными люстрами, в хозяину, уму разуму учить. А уж чего-чего, а ума у Ибрагима Дудаевича – как представил его Санькя братке, – было не занимать. Сидел он весь такой важный, в костюме, в башне под Кремлем, и смотрел на Ванькя, угощавшегося печеньками да фруктами из вазы для гостей.
– Делать-то что-то умеешь? – спросил он Ванькя.
– Виноват, никак нет, – сказал Ванькя, проглотив целиком грушу.
– Ну вот разве что грушу целиком заглотить могу, – сказал он.
– Отставить гомосячество! – сказал братка Санькя. – Этим и правда другой отдел занимается… – сказал задумчиво Ибрагим Дудаевич.
– Ну, а руками там или еще чего? – сказал он.
– Да нет, любезный, застегнись, я не то имел в виду, – сказал он брезгливо.
– Работать умеешь? – сказал он.
– Нет, батюшка, – сказал Ванькя.
– Не виноватый он, – вступился за братку Ванькя.
– Деревню их Чубайс, козлина, затопил, – сказал он.
– Были коровки, травка, птицы пели… все затопил, гад! – сказал он.
– Нет русской деревне воздуха из-за вафелов этих нынче! – сказал он.
– Тихо Санькя, – сказал, поморщившись, барин.
– Не на НТВ… там распинайся, – сказал он.
Подумал, закурил сигару ароматную – Санькя тенью со спичками метнулся, – выпустил дым смачный, жирный…
Сказал он Ванькя:
– Если ты ни хрена делать не умеешь, значит, одна тебе дорога, братец, – сказал он.
– В молодые писатели Российской Федерации, – сказал он.
* * *
…новые ботинки – которые братка Санькя звал почему-то мокасины, как будто Ванькя индеец какой, – жали, рубашка накрахмаленая похрустывала. Штаны тоже жали, но Ибрагим Дудаевич объяснил, что это такой в Москве «тренд» – когда штаты такие узкие, что яйца будто пополам режут, и шарфик на горле намотан.
– Оденешься по-людски, Ванькя, люди к тебе и потянутся – сказал он.
Оглядел Ванькя довольно, улыбнулся. Собирали они с Ванькя парнишку на слет молодых прогрессивных писателей, правду-матку про Россию резать, свежую кровь струей пущать. Одели парня как следует, мимике его научили правильной. Было одно «но». Поначалу Ванькя не очень умел лицо грустное делать при фразе «сегодня, когда русский народ на грани вымирания…», но потом Ибрагим Дудаевич догадался ему каждый раз при этом палец меж ягодиц сувать.
Так Ванькя и научился за Россию душой болеть так, чтобы душа вся на лице была.
В общем, во всем готов был теперь Ванькя.
Одно Ванькя смущало.
– Ибрагим Дудаевич, а как же книжки? – сказал он.
– Какие книжки? – сказал Ибрагим Дудаевич.
– Ну, это же писательский съезд, – сказал Ванькя.
– Как же я под писателя, да и без книг, – сказал он.
– А уморил, – сказал Ибрагим Дудаевич.
– А-ха-хахахахаха – сказал братка Санькя.
И так они посмеялись, и этак. И еще чуть-чуть так. Заразительно вышло, даже Ванькя посмеялся. Потом Ибрагим Дудаевич повертел пальцем, чтоб парень не слишком радостный на дело шел.
И Ванька полетел навстречу судьбе.…
в зале, прокуренном да проперженном, народу собралось много. Все они были, знал Ванькя, серьезными людьми.
– Кто на зарплате, кто на полшиш… на полставки, то есть, – сказал Ибрагим Дудаевич.
Сидели люди хмуро, смотрели исподлобья, как коровка Акулинка, когда Ванькя от ней к Танькя ушел. Неулыбчивые, желваками играют. Сидят, оперевшись на колени, на сцену смотрят, за Россию болеют. Видно, много Ибрагим Дудаевичу пальцем пришлось поработать, подумал Ванькя, глядя на лица собравшихся. От этих мыслей и рефлекторно сжавшихся ягодиц отвлек его шум на сцене.
– А сейчас выступит, – сказал конферансье.
– Простая русская женщина, – сказал он.
– Простая русская жена русского писателя простая русская женщина Лиза! – сказал. он.
Вышла на сцену баба в китайской кофте, итальянских сапожках, французской косметика, да позвякивая ключами от немецкого «Форда». Топнула ножкой. Сказала:
– Друзья, – сказала она.
– Сегодня русский народ на грани вымирания, – сказала она.
Зал весь, как по команде, сделал скорбное лицо. Нет, точно без пальца Ибрагим Дудаевича не обошлось, понял Ванькя.
А русская женщина русского писателя Елизавета начала читать свои одухотворенный стихи:
– Так шо ты питор, думаешь, мой муж не гений? – сказала она.
– Послушай бык ты че попутал на ха? – сказала она.
– Что, мой мужик не гений? Ах ты куй, – сказала она.
– Ты питор, вафла, мля, кончина, питор, – сказала она.
– Куятина ты, гнида, манавохи часть, – сказала она.
– Ты падла, любленная сзади мымра, – сказала она.
– Иди глотай вафлина вафли гопота, – сказала.
– За шкуркой на куй за своей чеши запула, – сказала она.
– Ты пирадасина возьми на клык, нуй ха, – сказала она.
– Мулида мчо урод надгон блевота, – сказала она.
– Алан, пидза, кусок куска говна! – сказала она.
Ушла со сцены, закрыл лицо руками. Взволнована, понял Ванькя. Зал грохнул аплодисментами. «Литинститут», «из дворян»,»… ледница Тургенева», «дворянка Емельянова-Сенчина» зашелестело в зале.
– А теперь… – сказал конферансье.
– На сцену выйдет открытие этого сезона съезда писателей России! – сказал он.
– Простой и аутентичный парнишка Ванькя!!! – сказал он.
Ванькя, робея и потея, поднялся на сцену. Зал недовольно зашумел. Ванькя уловил»…… надцатый в списке как надежда России»,»… батория достала, в Киев подамся, там кадры нарасхват», «второй раз урерту прокалыва…» – Сегодня, когда русский народ на грани вымирания! – крикнул Ванькя.
Зал замолк и все поморщились, потирая ягодицы. Ванькя собрался было читать речь, как вдруг из угла крикнул какой-то толстый мужик в, почему-то, шортах, слюнявчике как у младенцев, и тирольской шляпке, и звали которого все почему-то Димой, хотя на вид ему было явно за 50 лет и за 120 килограммов.